Стратегия социального футуризма

Может ли человек жить в обществе, которое вышло из-под контроля? Именно такой вопрос ставит перед нами концепция шока будущего. Ведь именно в такой ситуации мы находимся. Если бы на свободу вырвалась только технология, наша проблема была бы достаточно серьезной. Однако ужасно то, что многие другие социальные процессы также начинают выходить из-под контроля, сопротивляясь нашим огромным усилиям управлять ими.

Урбанизация, межнациональные конфликты, миграция, население, преступность — в голове возникают тысячи областей, где наши старания придать переменам форму выглядят все более глупыми и тщетными. Некоторые из них тесно связаны с отрывом технологии, другие частично независимы от нее. Неуравновешенный, взлетающий уровень перемен, смещения и подергивания направления вынуждают нас задавать вопрос, не стали ли технологические общества, даже сравнительно небольшие, такие как Швеция или Бельгия, слишком сложными, слишком быстрыми, чтобы ими управлять?

Как мы можем предотвратить массивный шок будущего, избирательно регулируя темп перемен, повышая или снижая уровень возбуждения, когда правительства, в том числе имеющие лучшие намерения, по-видимому, не способны даже
направить перемены в нужном направлении?

Так, ведущий американский урбанолог пишет с нескрываемым отвращением: «За цену более трех миллиардов долларов Служба обновления городов значительно преуспела в уменьшении запаса дешевого жилья в американских городах»1. Можно упомянуть о подобных провалах в десятке областей. Почему сегодня программы социальных пособий скорее уродуют своих клиентов, чем помогают им? Почему студенты — эта, по общему мнению, избалованная элита — бунтуют и буйствуют?

Почему скоростные шоссе увеличивают транспортную перегрузку, а не снижают ее? Короче говоря, почему так много либеральных программ, созданных с благими намерениями, так быстро протухает, создавая побочные эффекты, которые
уничтожают их основные результаты? Неудивительно, что Реймонд Флетчер, член британского парламента, пожаловался недавно на тщетность усилий: «Общество стало беспорядочным!». Если беспорядочность означает отсутствие паттерна, он, конечно, преувеличивает. Но если беспорядочность означает, что результаты социальной политики стали странными и труднопредсказуемыми, он попал точно в цель. Вот он, политический смысл шока будущего. Ведь если индивидуальный шок будущего происходит в результате неспособности поспеть за темпом перемен, то правительства страдают от своего рода коллективного шока будущего — разрушения процессов принятия решений.

Сэр Джоффри Викерс, выдающийся британский социолог, идентифицировал проблему с ясностью, приводящей в уныние: «Темп перемен увеличивается с возрастающей скоростью без соответствующего ускорения темпа, в котором можно давать дальнейшие ответы, и это подводит нас все ближе к порогу, за которым теряется контроль».

СМЕРТЬ ТЕХНОКРАТИИ

Мы являемся свидетелями начала окончательного разрушения индустриализма и вместе с тем распада технократического планирования. Под технократическим планированием я понимаю не только централизованное национальное планирование, до недавнего времени характерное для СССР, но также менее формальные, более дисперсные попытки систематически изменить управление, которые происходят во всех высокотехнологичных странах, вне зависимости от их политических систем. Майкл Харрингтон, критик-социалист, утверждающий, что мы отвергли плакирование, определил наш век как «случайный»4. Однако, как показывает Гэлбрейт, даже в контексте капиталистической экономики огромные корпорации идут на многое, чтобы рационализировать производство и распространение, чтобы, насколько возможно, планировать свое будущее5. Правительства также глубоко занимаются делами планирования. Кейнсианское манипулирование послевоенной экономикой может быть неадекватным, но оно не случайно. Во Франции Le Plan стал обычным признаком национальной жизни. В Швеции, Италии, Германии и Японии правительства активно вторгаются в экономический сектор,
чтобы защитить определенные отрасли промышленности, капитализировать другие и ускорить рост. В Соединенных Штатах и Великобритании даже на местном уровне есть то, что хотя бы называется отделами планирования.

Тогда почему, несмотря на все эти усилия, система должна вырываться из-под контроля? Проблема не просто в том, что мы слишком мало планируем, мы планируем слишком плохо. Отчасти трудности можно проследить до самых предпосылок, подразумеваемых нашим планированием.

Во-первых, само технократическое планирование является продуктом индустриализма, отражает ценности быстро исчезающей эпохи. И в своем капиталистическом, и в коммунистическом варианте индустриализм был системой, сосредоточенной на максимизации материального благосостояния. Так, для технократа как в Детройте, так и в Киеве экономическое продвижение — основная цель, технология — основной инструмент. Тот факт, что в одном случае продвижение приводит к личной выгоде, а в другом теоретически к общественному благу, не меняет сути, общей для обоих. Технократическое планирование экономо-центрично.

Во-вторых, технократическое планирование отражает субъективную парадигму времени индустриализма. Стремясь освободиться от подавляющей ориентации предшествующих обществ на прошлое, индустриализм пристально сосредоточивался на настоящем. На практике это означало, что его планирование касалось будущего, находящегося под рукой.

Когда Советы в 20-х годах впервые предложили идею пятилетнего плана, она потрясла мир как безумно футуристическая. Даже сегодня, за исключением самых передовых организаций по обе стороны идеологического занавеса, прогнозы на один или два года считаются «долгосрочным планированием». Горстка корпораций и правительственных служб начала, как мы увидим, беспокоиться о горизонтах в 10, 20 и даже 50 будущих лет. Однако большинство
— слепые приверженцы следующего понедельника. Технократическое планирование краткосрочно.

В-третьих, отражая бюрократическую организацию индустриализма, технократическое планирование основывалось на иерархии. Мир был разделен на управленцев и работников, тех, кто планирует и выполняет планы, и решения принимались одними для других. Эта система, адекватная, пока перемены разворачивались в индустриальном темпе, разрушается, когда темп достигает сверхиндустриальных скоростей. Все более нестабильная среда требует все большегоколичества незапрограммированных решений снизу; потребность в мгновенной обратной связи стирает различие между конвейером и персоналом; иерархия шатается.

Планировщики слишком далеко, они слишком безразличны к местным условиям, слишком медленно откликаются на перемены. Поскольку контроль сверху не работает, исполнители планов начинают требовать права участвовать в принятии решений. Однако планировщики сопротивляются. Ведь подобно бюрократической системе, которую оно отражает, технократическое планирование по сути недемократично.

Силы, увлекающие нас к сверхиндустриализму, больше нельзя канализировать методами обанкротившейся индустриальной эпохи. В течение какого-то времени они могут продолжать работать в отсталых, медленно движущихся отраслях или сообществах. Но их неуместное применение в передовых отраслях, в университетах, в городах — там, где перемены идут быстро — может лишь интенсифицировать нестабильность, приводя ко все более и более диким шатаниям и кренам. Более того, по мере того как свидетельства провала накапливаются, появляются опасные политические, культурные и психологические течения.

Например, одним из откликов на потерю контроля является внезапное изменение отношения к интеллигенции. Наука первой дала человеку ощущение господства над средой и, следовательно, над будущим. Сделав будущее созидаемым, а не незыблемым, она расшатала религии, которые проповедовали пассивность и мистицизм. Сегодня растущая очевидность того, что общество неподконтрольно, питает разочарование в науке. Вследствие этого мы
становимся свидетелями яркого возрождения мистицизма. Внезапно входит в моду астрология. Дзэн, йога, спиритические сеансы и черная магия становятся популярными развлечениями. Культы формируются вокруг поиска дионисийского опыта, невербальной и предположительно нелинейной коммуникации. Нам говорят, что важнее «чувствовать», а не «думать», как будто между одним и другим существует противоречие. Экзистенциалистские оракулы присоединяются к католическим мистикам, юнгианским психоаналитикам и индийским гуру в превознесении мистического и эмоционального над научным и рациональным.

Неудивительно, что возвращение донаучных взглядов сопровождается огромной волной ностальгии в обществе. Антикварная мебель, афиши ушедшей эпохи, игры, основанные на памяти о вчерашних пустяках, возвращение Art Nouveau,распространение стилей Эдуардов, новое открытие таких исчезнувших знаменитостей поп-культуры, как Хэмфри Богарт или У. С. Филде, отражают психологическое влечение к более простому, менее буйному прошлому. Мощные машины причуд включились в работу, чтобы извлечь выгоду из этого голода. Бизнес на ностальгии становится переживающей бум индустрией.

Провал технократического планирования и последовавшее за ним ощущение потери контроля питает также философию «теперешности». Песни и рекламные объявления приветствуют
появление «нынешнего поколения», и ученые-психиатры, рассуждающие о предполагаемых опасностях подавления, советуют нам не откладывать удовольствия. Поощряется действие и стремление к немедленному вознаграждению. «Мы больше ориентированы на настоящее, — говорит журналисту девочка-подросток после гигантского фестиваля рок-музыки в Вудстоке. — Это вроде как делать то, что ты хочешь делать сейчас... Если остаешься где-нибудь очень долго, то начинаешь строить планы... Поэтому ты просто движешься». Стихийным образом личный эквивалент социальному отсутствию плана превратился в кардинальную психологическую добродетель. Все это имеет свой политический аналог в возникновении странной коалиции правых и новых левых в поддержку того, что можно назвать только «болтающимся» подходом к будущему. Так, мы слышим
усиливающиеся призывы к антипланированию или непланированию, иногда выражающиеся эвфемизмом «органичный рост». Среди некоторых радикалов это приобретает анархистскую окраску. Ненужным или неразумным считается не только составлять долгосрочные планы на будущее для организации или общества, которое они хотят низвергнуть, но иногда считается
признаком дурного тона планировать следующие полтора часа собрания. Прославляется бесплановость.

Утверждая, что планирование навязывает будущему ценности, антипланировщики упускают из виду тот факт, что непланирование тоже это делает, часто с гораздо худшими последствиями. Разгневанные узким, экономоцентрическим характером технократического планирования, они признают негодным системный анализ, учет финансовых льгот и подобные методы, игнорируя то, что эти же самые инструменты при ином использовании можно было бы превратить в мощные техники для гуманизации будущего. Когда критики заявляют, что технократическое планирование античеловечно, т. е. пренебрегает социальными, культурными и психологическими ценностями, очертя голову бросаясь максимизировать экономическую прибыль, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недальновидно и недемократично, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недейственно, они обычно правы.

Но когда они погружаются в иррациональность, поддерживают антинаучные взгляды, испытывают своего рода болезненную ностальгию и превозносят «теперешность», они не только неправы, но опасны. Их альтернативы индустриализму — предындустриализм, их альтернатива технократии — не пост-, а предтехнократия. Ничто не может быть опаснее дезадаптивности. Какими бы ни были теоретические аргументы, в мире свободны жестокие силы. Хотим ли мы предотвратить шок будущего или контролировать численность населения, препятствовать загрязнению или ослабить гонку вооружений, мы не можем позволить, чтобы глобальные решения принимались невнимательно, неразумно, беспланово. Выпустить ситуацию из рук — значит совершить коллективное самоубийство.

Мы нуждаемся не в возвращении к иррационализму прошлого, не в пассивном принятии перемен, не в разочаровании и нигилизме. Мы нуждаемся в сильной новой стратегии. По причинам, которые станут ясными, я называю эту стратегию «социальным футуризмом». Я убежден, что вооруженные этой стратегией, мы можем выйти на новый уровень компетентности в управлении переменами. Мы можем изобрести более гуманную, более дальновидную и более демократичную форму планирования, чем любая существовавшая до сих пор. Короче говоря, мы можем стать выше технократии.

ГУМАНИЗАЦИЯ ПЛАНИРОВАНИЯ

Технократы страдают экономоцентризмом. За исключением военного времени и критических ситуаций, их исходной предпосылкой является то, что даже неэкономические проблемы
можно решить экономическими средствами. Социальный футуризм бросает вызов этому основному допущению управленцев, как марксистов, так и кейнсианцев. В свое историческое время, на своем историческом месте це-леустремленная погоня индустриализма за материальным прогрессом хорошо послужила человечеству. Однако когда мы мчимся к сверхиндустриализму, возникает новый этос, в ко-тором другие цели начинают приобретать паритет наряду с целями экономического благосостояния и даже вытеснять их. В личном смысле самоосуществление, социальная ответственность, гедонистический индивидуализм и множество других целей соперничают с голым стремлением к материальному успеху и часто затмевают его. Изобилие служит основой, от которой люди начинают стремиться к различным постэкономическим целям.

В то же время в обществах, устремленных к сверхиндустриализму, экономические
переменные — зарплаты, платежный баланс, производительность — становятся все более чувствительными к изменениям в неэкономической среде. Экономические проблемы многочисленны, но видное место начинает занимать целый спектр вопросов, имеющих только второстепенное экономическое значение. Расизм, борьба поколений, преступность, культурная автономия, насилие — у всего этого есть экономические параметры, однако ни одним из них нельзя эффективно* заниматься, используя исключительно экономоцентрические меры.

Движение от материального производства к производству услуг, психологизация как товаров, так и услуг и в конечном счете сдвиг к экспериментальному производству — все эти факторы намного теснее связывают экономический сектор с неэкономическими силами. Предпочтения потребителей меняются в соответствии с быстрыми изменениями стилей жизни, так что приход и уход субкультур находит свое отражение в экономической неразберихе.

Сверхиндустриальное производство требует от работников умения манипулировать символами — значит, то, что приходит им в головы, становится намного важнее, чем в прошлом, и намного больше зависит от культурных факторов.
Есть даже признаки того, что финансовая система начинает больше реагировать на социальное и психологическое воздействие. Только в богатом обществе, находящемся на пути к сверхиндустриализму, мы видим изобретение новых инвестиционных способов — например, взаимные фонды, — которые сознательно мотивируются или ограничиваются неэкономическими соображениями. Взаимный фонд Вандербильта и Фонд сбережений отказываются вкладывать средства в ценные бумаги производителей алкоголя и табака. Гигантский Товарищеский фонд с презрением отвергает акции любой компании, связанной с производством вооружений, тогда как крошечный «Фонд преимущества 10/90» инвестирует часть своих активов в отрасли, способствующие смягчению продовольственных проблем и проблем населения в развивающихся государствах. Есть фонды, которые вкладывают
средства исключительно (или главным образом) в расово интегрированное жилищное строительство. Фонд Форда и Пресвитерианская Церковь вкладывают часть своих немалых инвестиционных портфелей в компании, отбираемые не
только по их выплатам, но и по их потенциальному содействию в решении урбанистических проблем. Такие проявления, хотя количество их пока невелико, ясно сигнализируют о
направлении изменений.

Тем временем крупные американские корпорации с фиксированными инвестициями в урбанистические центры, часто сами того не желая, втягиваются в ревущий вихрь социальных перемен. Сотни компаний сейчас вовлечены в программу занятости, в организацию программ по обучению грамоте и профессиональной подготовке и множество иных незнакомых им ранее видов деятельности. Такие новые формы участия стали настолько важными, что самая крупная в мире корпорация, Американская телефонная и телеграфная компания, недавно организовала отдел проблем окружающей среды. На эту службу, являющуюся первопро-ходцем, возложен целый спектр задач, в том числе проблемы загрязнения воздуха, эстетика транспорта и оборудования компании, поощрение обучающих программ для дошкольников в городских гетто. Это не обязательно подразумевает, что большие компании становятся
альтруистичными, это просто подчеркивает все более тесные связи между экономическим сектором и мощными культурными, психологическими и социальными силами.

Эти силы уже колотят в наши двери; а технократические планировщики и управленцы в большинстве своем ведут себя так, будто ничего не произошло. Они продолжают действовать так, как будто экономический сектор герметически закрыт от социальных и психокультурных влияний. Действительно, экономоцентрические предпосылки так укоренены и их придерживаются столь многие и в капиталистических, и в коммунистических государствах, что они искажают сами информационные системы, имеющие существенное значение для управления переменами. Например, все современные государства поддерживают детально разработанный механизм для оценки экономических достижений. Мы фактически каждый день знаем о направлениях перемен во всем, что касается производительности, цен, капиталовложений и тому подобных факторов. Набором «экономических индикаторов» мы измеряем здоровье экономики, скорость, с которой она меняется, и общие направления перемен. Без этих критериев наш контроль над экономикой был бы значительно менее эффективным.

Но мы не имеем ни таких критериев, ни набора сравнимых «социальных индикаторов», которые говорили бы нам, здорово ли также общество. У нас нет критериев «качества жизни». У нас нет систематического показателя, который говорил бы нам, в большей или меньшей степени люди отчуждены друг от друга; стало ли образование эффективнее; процветают ли живопись, музыка и литература; растут ли вежливость, щедрость и доброта. «Валовой национальный продукт — это наш Священный Грааль, — пишет Стюарт Удэлл, бывший министр внутренних дел Соединенных Штатов, — ...но у нас нет никакого индекса окружающей среды, никакой статистики, чтобы оценить, становится ли страна год от года
более жизнеспособной».

На поверхностный взгляд, это могло бы показаться чисто техническим вопросом, предметом обсуждения для статистиков. Но проблема имеет самое серьезное политическое значение,
ведь без таких критериев трудно согласовывать национальную или местную политику с соответствующими долгосрочными социальными целями. Отсутствие такого показателя увековечивает вульгарную технократию.

Общественность мало знает об этом, однако вежливая, но все более острая борьба вокруг этой проблемы началась в Вашингтоне. Технократические планировщики и экономисты видят в идее социальных индикаторов угрозу своему прочному положению у уха творца политики. О потребности в социальных индикаторах, напротив, красноречиво говорят такие выдающиеся представители социальных наук, как Бертрам М. Гросс из Государственного университета Вэйна, Элинор Шелдон и Уилберт Мур из Фонда Рассела Сейджа, Дэниел Белл и Реймонд Бауэр из Гарварда. Мы являемся свидетелями, говорит Гросс, «широкомасштабного бунта против того, что называют «экономическим филистерством» нынешнего
статистического истеблишмента правительства Соединенных Штатов».

Этот бунт получил энергичную поддержку небольшой группы политиков и правительственных чиновников, которые признают нашу отчаянную нужду в посттехнократи-ческой социальной разведывательной системе. Среди них Дэниел П. Мойнихан, ведущий советник Белого дома; сенаторы Уолтер Мондейл из Миннесоты и Фред Харрис из Оклахомы; несколько бывших чиновников Кабинета. В недалеком будущем мы можем ожидать, что подобный бунт поднимется и в других мировых столицах, снова проведя границу между технократами и посттехнократами.

Однако опасность шока будущего сама по себе указывает на потребность в новых социальных критериях, еще даже не упоминающихся в быстро расцветающей литературе о социальных индикаторах". Например, нам насущно необходимы техники для оценки уровня быстротечности в разных сообществах, разных группах населения и в индивидуальном опыте. В принципе возможно создать «индекс быстротечности», который мог бы обнаружить скорость, с которой мы устанавливаем и разрываем отношения с вещами, местами, людьми, организациями и информационными структурами, входящими в состав нашей среды.

Такой индекс, среди прочего, показал бы фантастические различия в опыте разных групп общества — статичное и монотонное качество жизни огромного количества людей, неистовое вращение жизни других. Правительственные политики, которые пытаются одинаково обходиться с обеими группами людей, обречены встретить гневное сопротивление одной из них — или обеих.

Нам также нужен показатель новизны в среде. Насколько часто сообщества, организации или индивидуумы вынуждены справляться с ситуациями с первого раза? Сколько предметов в доме средней рабочей семьи действительно «новые» по функции или внешнему виду, сколько традиционных? Какой уровень новизны (предметы, люди или любой иной значимый параметр) требуется для возбуждения без перевозбуждения? Насколько больше новизны могут впитать дети по сравнению с их родителями, если правда, что они могут впитать больше?

Каким образом возраст соотносится с меньшей терпимостью к новизне, как такие различия коррелируют с политическими и межпоколенческими конфликтами, раздирающими сейчас технологические общества? Изучая и оценивая вторжение новизны, мы, вероятно, можем начать контролировать приток перемен в наши социальные структуры и личную жизнь. А как насчет выбора и сверхвыбора? Можем ли мы выработать критерии степени значимого выбора в жизни людей? Может ли правительство, которое претендует на демократизм, не беспокоиться по этому поводу? При всей риторике о свободе выбора ни одно правительство в мире не может заявить, что сделало какую-либо попытку оценить эту свободу. Просто существует допущение, что увеличение доходов и изобилия означает увеличение выбора, а увеличение выбора, в свою очередь, означает свободу. Не пришло ли время проверить эти базовые допущения наших политических систем?

Посттехнократическое планирование должно заняться именно этими проблемами, если мы намерены предотвратить шок будущего и построить гуманное сверхиндустриальное общество. Чувствительная система индикаторов, направленная к оценке достижения социальных и культурных целей и интегрированная с экономическими индикаторами, является частью технического оборудования, в котором нуждается каждое общество, прежде чем оно сможет успешно выйти на следующий этап экономотехнологического развития. Это абсолютное предварительное условие посттехнократического планирования и управления переменами.

Более того, гуманизация планирования должна также отразиться на наших политических структурах. Чтобы связать сверхиндустриальную систему социальной разведки с центрами принятия решений в обществе, мы должны институциализировать озабоченность качеством жизни. Так, Бертрам Гросс и другие представители движения за социальные индикаторы предлагают создать Совет социальных консультантов при президенте. Такой Совет, как им представляется, был бы устроен по образцу уже существующего Совета экономических консультантов (СЕА) и выполнял бы параллельные функции в социальной области. Новая служба отслеживала бы ключевые
социальные индикаторы точно так же, как СЕА держит под наблюдением экономические показатели и истолковывает президенту изменения. Она выпускала бы ежегодный отчет о качестве жизни, ясно объясняя наш социальный прогресс (или его отсутствие) в отношении определенных целей. Таким образом, этот отчет дополнял бы и уравновешивал ежегодный отчет СЕА. Предоставляя достоверные, полезные данные о нашем социальном состоянии,

Совет социальных консультантов начал бы оказывать влияние на планирование в целом, делая его более чутким к социальным издержкам и выгодам, не таким холодно технократическим и экономоцентричным*. Создание подобных советов не только на федеральном уровне, но также на муниципальном и уровне штатов не решило бы все наши проблемы; оно не уничтожило бы конфликт; оно не гарантировало бы, что социальные индикаторы используются надлежащим образом. Короче говоря, оно не удалило бы политику из политической жизни. Но оно дало бы признание — и политическую силу — идее, что цели прогресса выходят за пределы экономики. Создание служб, призванных наблюдать за индикаторами перемен в качестве жизни, поведет нас в длинный путь к гуманизации планировщика, что, по существу, и есть первая стадия стратегии социального футуризма.

ВРЕМЕННЫЕ ГОРИЗОНТЫ

Технократы страдают близорукостью. Они инстинктивно думают о ближайших прибылях, ближайших последствиях. Они незрелые представители теперешнего поколения. Сторонники расходятся во мнениях относительно того, следует ли Совету социальных консультантов быть организационно независимым или стать частью большего Совета экономических и социальных консультантов. Однако все стороны согласны в том, что необходима интегрирующая экономическая и социальная разведка.

Если региону нужно электричество, они додумываются до силовой установки. Тот факт, что подобная установка может резко изменить трудовые паттерны, что в пределах одного десятилетия она может оставить людей без работы, вызвать широкомасштабную переквалификацию работни-ков и поглотить расходы ближайшего города на социальные пособия, — такие соображения слишком отдалены по времени, чтобы беспокоить их. Тот факт, что установка может повлечь спустя поколение опустошительные экологические последствия, в их временной структуре просто не регистрируется.

В мире растущих перемен следующий год ближе к нам, чем в более спокойную эпоху был следующий месяц. Этот радикально измененный факт жизни должен быть осознан теми, кто
принимает решения в промышленности, правительстве и других местах. Их временные горизонты должны быть расширены. Планировать на более отдаленное будущее — не значит привязывать себя к догматическим программам. Планы могут быть экспериментальными, текучими, подлежать постоянному пересмотру. Однако гибкость не обязательно означает недальновидность. Чтобы перешагнуть через технократию, наши социальные временные горизонты должны простираться в будущее на десятилетия и даже на поколения. Это требует большего, чем удлинение наших формальных пла-нов. Это означает осознание всем обществом, сверху донизу, нового, социально понимаемого будущего.

Один из самых здоровых феноменов последних лет — внезапное разрастание организаций, занимающихся изучением будущего. По сути — это гомеостатическая реакция общества на ускорение перемен. В пределах нескольких лет созданы ориентированные на будущее центры, подобные Институту будущего; образованы академические исследовательские группы, подобные Комиссии 2000 года и Гарвардской программе технологии и общества; возникли футурологические журналы в Англии, Франции, Италии, Германии и Соединенных Штатах; в университетах введены курсы по прогнозированию и сопутствующим дисцип- линам; состоялись международные встречи футурологов в Огайо, Берлине и Киото; появились такие группы, как Futuribles, «Европа 2000», «Человечество 2000», «Всемирное общество будущего».

Футурологические центры предполагается основать в Западном Берлине, Праге, Лондоне, Москве, Риме и Вашингтоне, в Каракасе и даже в далеких джунглях Бразилии в Белеме и Бело Хоризонте. В отличие от традиционных технократических планировщиков, чьи горизонты простираются не больше чем на несколько лет, эти группы озабочены переменами в следующие 15, 25 и даже 50 лет.

Каждое общество сталкивается не просто с последовательностью вероятных будущих, но с множеством возможных будущих и конфликтом по поводу предпочтительных будущих. Управление переменами — это попытка превратить определенные вероятности в возможности, следуя предпочтениям, по которым достигнуто согласие. Определение вероятности требуется от науки футурологии. Описание возможности требуется от искусства футурологии. Выяснение предпочтения требуется от политики футурологии. Всемирное футурологическое движение сегодня еще не проводит четких различий между этими функциями. Оно уделяет особое внимание оценке вероятностей. Во многих этих центрах экономисты, социологи, математики, биологи, физики, исследователи-экспериментаторы и другие придумывают и применяют методы прогнозирования будущих вероятностей. В какой день аквакультура сможет кормить половину населения мира? Каковы шансы на то, что электрические автомобили в ближайшие 15 лет вытеснят машины, работающие на газовом топливе?

Насколько вероятна разрядка международных отношений между Китаем и Советским Союзом к 1980 г.? Какие изменения наиболее вероятны в досуге, городском управлении, расовых отношениях? Подчеркивая взаимосвязанность в корне отличных друг от друга событий и тенденций, ученые-футурологи также уделяют все больше внимания социальным последствиям технологии. Институт будущего, помимо прочего, исследует социальные и культурные эффекты передовой коммуникационной технологии. Группа в Гарварде озабочена социальными проблемами, которые, вполне вероятно, возникнут в результате биомедицинских достижений. Футурологи в Бразилии изучают вероятные
результаты различных политик экономического развития.

Основной причиной изучения вероятных будущих является вынужденность. Для индивидуума невозможно прожить даже один рабочий день, не делая тысяч предположений относительно вероятного будущего. Пассажир, пользующийся сезонным билетом, который звонит, чтобы сказать: «Я буду дома в шесть», допускает, что поезд пойдет вовремя. Когда мать отправляет Джонни в школу, она мысленно предполагает, что, когда он придет, школа будет на месте. Точно так же, как летчик не может вести самолет, не зная курса, мы не можем вести свою личную жизнь, не делая постоянно подобных предположений, сознательно или нет.

Общества тоже выстраивают архитектуру предпосылок, касающихся завтрашнего дня. Те, кто принимает решения в промышленности, правительстве, политике и других секторах общества, без них не могли бы функционировать. Однако в периоды бурных перемен эти социально сформированные образы вероятного будущего становятся менее точными. Разрушение контроля в сегодняшнем обществе напрямую связано с нашими неадекватными образами ве-роятных будущих.

Конечно, никто не может «знать» будущее в каком-то абсолютном смысле. Мы можем систематизировать и углублять свои предположения и пытаться определить их вероятность. Даже это трудно. Попытки предсказать будущее неизбежно изменяют его. Подобным же образом, как только прогноз распространяется, сам акт распространения (как ясно из исследования) также вызывает беспокойство. Прогнозы имеют тенденцию становиться самоисполняющимися или самозащищающимися. Поскольку временной горизонт расширяется в более отдаленное будущее, мы вынуждены полагаться на предчувствие и предположение. Кроме того, определенные уникальные события, например убийство, в сущности, непредсказуемы в настоящем (хотя мы можем предсказывать группы таких событий).

Несмотря на все это, настало время раз и навсегда уничтожить популярный миф, что будущее «неведомо». Трудности должны дисциплинировать и вызывать отклик, а не парализовывать. Уильям Ф. Огбурн, один из великих ученых мира в области социальных перемен, когда-то писал: «Мы должны принять в свое мышление идею приближений, то есть то, что существуют различные степени точности и неточности оценки»12. Грубое представление о том, что ждет
впереди, лучше, чем ничего, продолжает он, а для многих целей чрезвычайная точность совершенно не обязательна.

Следовательно, мы не так беспомощны в том, что касается будущих вероятностей, как предполагают многие. Британский ученый, занимающийся общественными науками, Дональд Г. Мак-Рэй справедливо утверждает, что «современные социологи на самом деле могут сделать значительное количество сравнительно краткосрочных и ограниченных предсказаний с большой долей уверенности»13. Однако помимо стандартных методов социальной науки, мы экспериментируем с потенциально мощными новыми инструментами зондирования будущего. Они охватывают спектр от сложных способов экстраполяции существующих тенденций до создания чрезвычайно замысловатых моделей, игр и конструкций, подготовки подробных вероятностных сценариев, систематического изучения истории в поисках относящихся к делу аналогий, морфологического исследования, анализа релевантности и тому подобного. Во всестороннем исследовании технологического прогнозирования д-р Эрих Янтц, бывший консультант OECD и член исследовательской группы MОT, определил множество новых техник, как используемых, так и находящихся на стадии эксперимента. Институт будущего (IFF) в Мидлтауне, Коннектикут, прототип футурологической мысли, является лидером в проектировании новых инструментов прогнозирования. Один из них — Дельфи — метод, в значительной степени разработанный д-ром Олафом Хелмером, математиком и философом, одним из основателей IFF. Метод Дельфи позволяет заниматься очень отдаленным будущим, применяя систематическое использование «интуитивных» догадок и оценок, которые делает широкий круг экспертов. Работа над Дельфи привела к дальнейшей инновации, которая имеет особую важность в попытке предотвратить шок будущего, регулируя темп перемен.

Созданная Теодором Дж. Гордоном из IFF и названная Матричным анализом перекрестного воздействия, она прослеживает воздействие одной инновации на другую, впервые делая возможным предварительный анализ сложных цепочек социальных, технологических и других случайностей и скорости, с которой они, по всей видимости, будут происходить. Короче говоря, мы являемся свидетелями совершенно необычного прорыва к более научной оценке будущих вероятностей, который, по всей видимости, сам по себе будет иметь сильное влияние на будущее. Все же было бы глупо переоценивать способность науки точно предсказывать сложные события. Но сегодня опасность не в том, что мы переоцениваем свою способность; реальная опасность в том, что мы ее недостаточно используем. Ведь даже когда наши пока примитивные попытки научного прогнозирования оказываются явно ошибочными, само усилие помогает нам идентифицировать ключевые переменные в изменениях, помогает прояснить цели и заставляет более тщательно оценивать политические альтернативы. Такими
способами, если нет других, зондирование будущего окупается в настоящем.

Однако предвидение вероятных будущих — только часть того, что нужно сделать, если мы намерены сдвинуть временной горизонт планировщика и вселить во все общество большее ощущение завтра. Мы должны также значительно расширить свою концепцию возможных будущих. К суровой дисциплине науки мы должны добавить пылающее воображение искусства. Сегодня мы особенно нуждаемся в множестве видений, снов и пророчеств — образов потенциальных завтра. Прежде чем мы сможем рационально решить, который из альтернативных путей выбрать, каким культурным стилям следовать, мы должны сначала убедиться, какие из них возможны. Предположение, размышление
и фантастическая картина, таким образом, становятся такой же холодно практичной необходимостью, какой в прежние времена был твердо стоящий на земле «реализм».

Вот почему сегодня некоторые самые большие и самые догматично мыслящие корпорации мира, когда-то бывшие живым воплощением приверженности настоящему, нанимают в качестве консультантов футурологов, писателей-фантастов и мечтателей. Гигантская европейская химическая компания берет на работу футуролога, который сочетает науку с теологией.
Американская коммуникационная империя привлекает социального критика, ориентированного на будущее. Производитель стекла добивается, чтобы писатель-фантаст представил себе возможные корпоративные формы будущего. Компании обращаются к этим «парящим в облаках» «небожителям» не за научным прогнозом вероятностей, а за нетривиальными размышлениями о возможностях.

Но не только корпорации должны обращаться за подобными услугами. Органы местного управления, школы, добровольческие ассоциации и другие также нуждаются в образном изучении своего потенциального будущего. Чтобы помочь им, следовало бы создать в каждом сообществе «центры воображения», занимающиеся, при технической поддержке, мозговым штурмом. Это были бы места, где люди, обладающие скорее творческим воображением, чем техническим опытом, собирались вместе, чтобы исследовать нынешние кризисы, делать предположения о будущих кризисах и свободно, даже играючи, размышлять о возможных вариантах будущего.

Каковы, например, возможности будущих городских перевозок? Уличное движение — это проблема, включающая в себя пространство. Как может завтрашний город справиться с движением людей и объектов в пространстве? Поразмышлять над этим вопросом центр воображения может призвать художников, скульпторов, танцовщиков, конструкторов мебели, обслуживающий персонал автостоянок и разных других людей, которые так или иначе, используя воображение, «работают» пространством. Такие люди в определенных условиях неизбежно пришли бы к идеям, о которых и не мечтали технократические планировщики городов, инженеры, проектирующие шоссе, и руководители транзита.

Музыканты, люди, живущие вблизи аэропортов, те, кто работает с компрессорами, машинисты метро вполне могли бы придумать новые способы организовать, замаскировать или подавить шум. Группы молодых людей можно было бы пригласить пошевелить мозгами в поисках неизученных подходов к улучшению санитарных условий в городах, решению вопросов скученности, этнических проблем, проблем ухода за престарелыми и тысяче других нынешних и будущих проблем.

В любой такой попытке подавляющее большинство выдвинутых идей, конечно, будут абсурдными, смешными или технически невозможными. Однако сущность творчества — это готовность валять дурака, забавляться абсурдом, лишь позднее предоставляя поток идей для резкого критического суждения. Применение воображения к будущему требует, таким образом, среды, в которой безопасно заблуждаться, в которой новые сопоставления идей можно свободно выразить, прежде чем их будут тщательно и критично исследовать. Нам нужны заповедники социального воображения.

Поскольку самые разные творческие люди должны сделать предположения о возможных будущих, им следует получить немедленный доступ (лично или через телекоммуникации) к техническим специалистам — от инженеров-акустиков до зоологов, которые могли бы указать им, когда предложение технически невыполнимо (при этом следует помнить, что невыполнимость часто временна).

Научные знания могли бы играть скорее генеративную, чем тормозящую роль в процессе воображения. Искушенные специалисты могут конструировать модели, чтобы помочь мечтателям изучить все возможные перестановки данного набора отношений. Такие модели представляют реальные условия жизни. По словам Кристофа Бертрама из Института стратегических исследований, Лондон, их цель «не столько предсказывать будущее, но, изучая альтернативы будущего, показывать открывающийся выбор». Соответствующая модель могла бы, например, помочь группе мечтателей отчетливо представить себе город, в котором расходы на образование неустойчивы. Как, предположим, это скажется на транспортной системе, театрах, профессиональной структуре и здоровье сообщества. Модель могла бы показать обратное: как изменения этих остальных факторов могут сказаться на образовании.

Стремительный поток необузданных, неортодоксальных, эксцентричных или просто фантастических идей, генерированных в этих заповедниках социального воображения, должен, после того как идеи будут высказаны, подвергнуться безжалостной проверке. Только крошечная часть потока пройдет через этот процесс фильтрования. Однако эти немногие могли бы иметь чрезвычайную важность в привлечении внимания к новым возможностям, которые в другом случае могут остаться незамеченными. По мере того как мы движемся от бедности к изобилию, политика превращается из того, что математики называют игрой с нулевой суммой в игру с ненулевой суммой. В первом случае, если один игрок выигрывает, другой должен проиграть. Во втором — все игроки могут выиграть. Поиск для наших социальных проблем решений с ненулевой суммой требует всего воображения, на какое мы только способны. Система генерирования идей обладающей воображением политики могла бы помочь нам добиться максимального преимущества ненулевых возможностей в будущем.

Итак, центры воображения сосредоточиваются на частных образах завтрашнего дня, определяя возможные будущие для одной отрасли, организации, города или его субсистем. Но нам нужны еще фантастические идеи широкого охвата, касающиеся нашего общества в целом. Увеличение количества образов возможных будущих важно, но эти образы нужно организовать, кристаллизовать в структурированную форму. В прошлом утопическая литература делала это для нас. Она играла практически решающую роль, упорядочивая мечты людей об альтернативных будущих. Сегодня мы страдаем от нехватки утопических идей, которые организуют конкурирующие образы возможных будущих.

Большинство традиционных утопий изображают простые и статичные общества, т. е. общества, не имеющие ничего общего со сверхиндустриализмом. «Уолден-два» Б. Ф. Скиннера, модель нескольких существующих экспериментальных коммун, изображает доиндустриальный образ жизни — скромный, близкий к земле, построенный на фермерстве и ремесле. Даже две блестящие антиутопии — «Прекрасный новый мир» и «1984» — сейчас представляются чрезмерно простыми. Обе описывают общества, основанные на высокой технологии и низкой сложности: машины чрезвычайно сложны, но социальные и культурные отношения фиксированы и обдуманно упрощены.

Сегодня нам нужны мощные новые утопические и антиутопические концепции, которые смотрят вперед, на сверхиндустриализм, а не назад, на более простые общества. Однако эти концепции больше нельзя создавать старым способом. Во-первых, ни одна книга сама по себе не может эмоционально и адекватно описать сверхиндустриальное будущее. Любую концепцию сверхиндустриальной утопии и антиутопии необходимо воплотить во множестве форм — филь-мах, пьесах, романах и произведениях изобразительного искусства, — а не в одном литературном произведении. Во-вторых, сегодня любому отдельному писателю — не важно, насколько одаренному — слишком трудно убедительно описать сложное будущее. Следовательно, нам нужна революция в производстве утопий: коллективный утопизм. Нам нужно создать «фабрики утопий».

Один из способов мог бы быть таким: собрать небольшую группу выдающихся представителей общественных наук — экономиста, социолога, антрополога и т. д. — и попросить их поработать вместе, а может быть, и пожить вместе достаточно долго, чтобы совместно выковать набор хорошо определенных ценностей, на которых, по их мнению, могло бы основываться истинно сверхиндустриальное утопическое общество.
Затем каждый член команды мог бы попытаться описать в небеллетристической форме сектор воображаемого общества, построенный на этих ценностях. Какой была бы в нем структура семьи?

Его экономика, право, религия, сексуальные практики, молодежная культура, музыка, искусство, его ощущение времени, степень дифференциации, психологические проблемы? В результате
совместной работа и сглаживания несоответствий может быть нарисована исчерпывающая и адекватно сложная картина цельной временной формы сверхиндустриализма. После завершения подробного анализа проект перешел бы на беллетристическую стадию. Романисты, режиссеры, писатели-фантасты и другие, работая в тесной связи с психологами, могли бы подготовить художественные произведения о жизни отдельных персонажей в воображаемом обществе.

Тем временем другие группы могли бы работать над противоположными утопиями. В то время как утопия А могла бы делать акцент на материалистических ценностях, ориентированных на успех, утопия В могла бы основываться на чувственных, гедонистических ценностях, С — на приоритете эстетических ценностей, D — на индивидуализме, E — на коллективизме и так далее. В конце концов из этого сотрудничества искусства, социальной науки и футурологии возник бы поток книг, пьес, фильмов и телевизионных программ, знакомящих огромные массы людей относительно с издержками и преимуществами различных предполагаемых утопий. Наконец, если социальное воображение — это дефицит, мы испытываем еще большую нехватку людей, желающих подвергнуть утопические идеи систематической проверке. Все больше и больше молодых людей, разочарованных в индустриализме, экспериментируют с собственными
жизнями, организуя утопические коммуны, испытывая новые социальные устройства — от группового брака до коммун живого обучения. Сегодня, как и в прошлом, общество сильно давит на мечтателя, который пытается реализовать свою мечту или просто проповедовать.

Мы должны не подвергать утопистов остракизму, а воспользоваться их готовностью к эксперименту, поощряя их деньгами, относясь к ним терпимо, если не с уважением. Однако многие сегодняшние «умышленные сообщества» или утопические колонии отдают предпочтение прошлому. Они могут иметь ценность для индивидуумов внутри них, но обществу в целом лучше служили бы утопические эксперименты, основанные скорее на сверх-, а не на предындустриальных формах. Почему общественная ферма, а не компания компьютерного программного обеспечения, программисты которой живут и работают сообща? Почему не компания образовательных технологий, члены которой объединяют свои деньги и соединяют свои семьи? Почему вместо того, чтобы растить редиску и шить сандалии, не заниматься сборкой океанографического оборудования, организованной в утопических рамках? Почему не группа медицинской практики, которая пользуется новейшей медицинской технологией, но члены которой согласны на умеренную оплату и объединяют свои доходы, чтобы организовать медицинскую школу совершенно нового стиля? Почему не набрать совместно живущие группы, чтобы испытать предложения фабрик утопий?

Короче говоря, мы можем использовать утопизм скорее как инструмент, чем как способ бегства, если положим в основу своих экспериментов технологию и общество завтрашнего дня, а не прошлого. Сделав это однажды, почему не подвергнуть результаты самому строгому научному анализу? Выводы могут оказаться бесценными, уберегут ли они нас от ошибок или поведут к более действенным организационным формам в промышленности, образовании, семейной жизни или политике.

Подобные требующие воображения исследования возможных будущих углубили бы и обогатили наше научное изучение вероятных будущих. Они бы заложили основу радикального дерзкого расширения временного горизонта общества. Они помогли бы нам применить социальное воображение к будущему самой футурологии.

Действительно, имея такую подготовку, мы должны начать увеличивать число ощущающих будущее научных организаций общества. Научные футурологические институты должны быть вставлены, подобно узлам в неплотной сети, во всю правительственную структуру технологических обществ, чтобы в любом учреждении, местном или национальном, был штат людей, систематически занимающихся внимательным изучением вероятного долгосрочного
будущего в своей определенной области. Футурологов следовало бы прикомандировать к каждой политической партии, университету, корпорации, профессиональной ассоциации, профсоюзу и студенческой организации.

Нам нужно обучить тысячи молодых людей представлениям и техникам научной футурологии, предлагая им принять участие в волнующем предприятии составления карты вероятного будущего. Нам нужны также национальные службы, предоставляющие местным сообществам техническую помощь в создании собственных футурологических групп. И нам нужен такой же центр, может быть, финансируемый совместно американскими и европейскими фондами, чтобы помочь зарождающимся футурологическим центрам в Азии, Африке и Латинской Америке.

Мы мчимся между повышающимися уровнями неопределенности, порожденной ускорением перемен и потребностью в разумно точных образах того, что в любой момент является наиболее вероятным будущим. Создание достоверных образов наиболее вероятного будущего, таким образом, становится делом величайшей национальной — а в действи-тельности интернациональной — важности.

Когда весь земной шар будет испещрен сенсорами будущего, мы могли бы обдумать создание международного института, всемирного банка данных будущего. Такой институт,
укомплектованный видными представителями естественных и социальных наук, имел бы своей целью сбор и систематическую интеграцию прогнозирующих отчетов, созданных учеными и обладающими воображением мыслителями всех интеллектуальных дисциплин во всем мире.

Конечно, работники такого института знали бы, что они никогда не смогут создать одну статическую схему будущего. Продуктом их усилий была бы постоянно меняющаяся география будущего, все время создаваемый вновь образ, основанный на лучшем из прогнозов. Мужчины и женщины, занимающиеся этой работой, знали бы, что нет ничего определенного; они знали бы, что должны работать с неадекватными данными; они бы
оценивали трудности, присущие исследованию не нанесенных на карты территорий завтрашнего дня. Но человек всегда знает о будущем больше, чем он когда-либо пытался формулировать и интегрировать каким-либо систематическим или научным способом. Попытки собрать эти знания вместе породили бы интеллектуальное усилие — одно из самых крупных в истории по числу участников и одно из самых значимых. Только когда те, кто принимает решения, будут вооружены лучшими прогнозами будущих событий, когда в результате последовательных приближений мы увеличим точность прогноза, наши попытки управлять переменами заметно улучшатся. Ведь разумно точные предположения о будущем являются предварительным условием понимания потенциальных последствий наших собственных действий. А без такого понимания управление переменами невозможно.

Если гуманизация планировщика — это первый этап в стратегии социального футуризма, то расширение нашего временного горизонта — второй этап. Чтобы перешагнуть технократию, нам нужно не только выйти за пределы своего экономического филистерства, но расширить кругозор до более отдаленного будущего, как вероятного, так и возможного.

Отрывок из книги Э.Тоффлера "Шок будущего"