Корни наших страданий

Первое издание «Эгоистичного гена» Ричарда Докинза открывалось предисловием биолога Роберта Триверса, положившего начало некоторым ключевым идеям этой книги. Завершается оно эффектным высказыванием:

 

 

Это было смелое заявление для книги по биологии, но Триверс знал, о чем говорил. Социальная психология, наука о том, как люди ведут себя по отношению друг к другу, часто выглядит как странная смесь интересных феноменов, которые принято «объяснять», давая им причудливые названия. В ней не хватает присущей другим наукам богатой дедуктивной структуры, когда несколько основополагающих принципов могут стать почвой для множества проницательных предсказаний, – не хватает свойства, делающего теорию, как это называют ученые, «красивой» или «элегантной». Триверс создал первую в социальной психологии теорию, которая заслуживает названия «элегантной». Он показал, что обманчиво простой принцип – следуй за генами – может объяснить логику каждого из главных видов человеческих отношений: как мы относимся к своим родителям, детям, братьям и сестрам, супругам, друзьям и к самим себе. Но Триверс знал, что эта теория дает нам кое-что еще. Она предлагает научное объяснение трагедии человеческого существования.
 

«Природа – карающий судия», гласит старая поговорка. Множество наших несчастий – следствие нашего физического и интеллектуального устройства. Человеческий организм – невероятная физическая система, у которой гораздо меньше шансов оставаться исправной, чем наоборот. Мы все совершенно точно умрем и достаточно умны, чтобы это понимать. Наш разум приспособлен к миру, которого больше не существует, склонен к заблуждениям, которые может скорректировать только упорное просвещение, и обречен на беспомощность при рассмотрении самых важных для нас вопросов.
 

Но некоторые из наиболее болезненных наших потрясений связаны с миром социума – с манипуляциями и предательством со стороны других людей. В одной басне скорпион просит лягушку перевезти его через реку, обещая, что он ее не ужалит, ведь если он это сделает, он тоже утонет. Но на полпути скорпион все-таки жалит ее, и, когда тонущая лягушка спрашивает зачем, скорпион отвечает: «Такова уж моя натура». Строго говоря, скорпион с такой натурой не смог бы эволюционировать, но Триверс объясняет, почему иногда кажется, будто человеческая природа, обрекающая нас на очевидно бессмысленные конфликты, подобна природе скорпиона из басни.
 

Хорошо известно, почему организмы иногда вредят друг другу. У эволюции нет сознания, и если одно создание к своей выгоде причиняет боль другому, например съедает, парализует, пугает или наставляет рога, его потомки будут численно доминировать вместе с этими неприятными привычками. Все это нам хорошо знакомо по расхожему представлению, что «дарвиновский» – синоним «безжалостного» и по высказыванию Теннисона: «У природы окровавленные зубы и когти». Если бы в эволюции природы человека не было ничего большего, нам пришлось бы согласиться со словами одной рок-песни: «Жизнь – дерьмо, а потом ты умираешь».
 

Но конечно, жизнь не всегда настолько плоха. Многие создания природы сотрудничают, заботятся о потомстве, сохраняют мир, а люди, в частности, находят покой и радость в семье, друзьях и обществе. Это должно быть знакомо читателям «Эгоистичного гена» и более поздних книг об эволюции альтруизма. Есть несколько причин, почему организмы могут развивать стремление делать добро. Они помогают другим, одновременно преследуя собственные интересы, скажем, когда собираются в стадо, чтобы сбить с толку хищника, или когда питаются отходами жизнедеятельности друг друга. Это называется мутуализмом, симбиозом или кооперацией. И у людей друзья, имеющие общие вкусы, хобби или врагов, представляют собой нечто похожее на симбиотическую пару. Отец и мать семейства – даже лучший пример. Их гены соединены в общем наборе – в их детях, и то, что хорошо для одного, будет хорошо и для другого, и каждый заинтересован в том, чтобы другой был жив и здоров. Эти общие интересы – фундамент для развития партнерской и супружеской любви.
 

А в некоторых случаях организмы могут приносить пользу другим за свой счет – биологи называют это альтруизмом. В этом смысле развитие альтруизма может идти двумя основными путями. Во-первых, поскольку у родственников общие гены, каждый ген, который стимулирует организм помогать родне, увеличивает шансы на выживание своей собственной копии внутри родственника, даже если тот, кто помогает, жертвует в этом акте щедрости своим благополучием. В среднем такие гены со временем станут доминирующими, при условии что затраты помощника будут меньше, чем польза для реципиента, уменьшенная на степень родства. Семейная любовь – забота о детях, братьях и сестрах, родителях, бабушках и дедушках, тетях и дядях, племянниках и племянницах, кузенах и кузинах – может эволюционировать. Это называется непотическим альтруизмом.
 

Альтруизм также может эволюционировать, когда организмы обмениваются услугами. Один помогает другому в груминге, кормежке, защите или прикрывает его от опасности, и когда он сам нуждается в помощи, то получает ее в ответ. Это называется взаимным альтруизмом, и он появляется, когда стороны узнают друг друга, постоянно взаимодействуют, могут оказать значительную помощь другому, не теряя многого сами, запоминают оказанные услуги или же просьбы, в которых было отказано, и склонны отвечать соответствующим образом. Взаимный альтруизм эволюционирует, потому что животные, которые сотрудничают, добиваются больших успехов, чем отшельники и мизантропы. Они получают выгоду от обмена излишками, взаимного груминга, спасая друг друга от утопления или голода, по очереди присматривая за детенышами. Кроме того, те, кто честно обменивается услугами, в долгосрочной перспективе достигают большего, чем мошенники, которые пользуются помощью, но не помогают в ответ, потому что взаимные альтруисты научаются распознавать обманщиков и наказывают или избегают их.
 

Требования взаимного альтруизма могут объяснить, как эволюционировали социальные и нравственные эмоции. Сочувствие и доверие подталкивают человека сделать что-то хорошее для другого первым. Благодарность и верность заставляют его отплатить услугой за услугу. Вина и стыд удерживают от причинения вреда или неблагодарности. Гнев и презрение заставляют избегать или наказывать обманщиков. Причем, чтобы узнать, склонен человек к взаимным отношениям или к жульничеству, нам не обязательно наблюдать его поведение лично, эта информация может передаваться с помощью языка. Поэтому нам так интересна репутация других людей, о которой мы узнаем из сплетен, из общественного одобрения или порицания, поэтому так беспокоимся о собственной репутации. Эти эмоции и интересы служат цементом, скрепляющим партнерство, дружбу, союзы и сообщества.
 

В этом месте многие начинают нервничать, но причина дискомфорта не в трагедиях, описанных Триверсом, а скорее в двух ложных представлениях, с каждым из которых мы уже встречались. Первое – все эти разговоры о генах, влияющих на поведение, не означают, что мы – часы с кукушкой или механическое пианино, бездумно подчиняющееся диктату ДНК. Гены, о которых идет речь, наделяют нас нервной системой, обеспечивающей сознание, мышление и волю, и, когда мы говорим об отборе генов, мы говорим о путях, какими эти способности могли эволюционировать. Ошибка исходит из теорий «чистого листа» и «духа в машине»: если кто-то думает, что высшие умственные способности штампуются обществом или присущи душе, то, когда биологи упоминают влияние генов, первое, что приходит на ум, – ниточки марионетки или троллейбусные провода. Но если высшие дары – способность учиться, рассуждать, делать выбор – результат неслучайной организации мозга, то должны существовать гены, которые помогают его организовать, и тогда возникает вопрос, как эти гены были отобраны в процессе эволюции человека.
 

Вторая ошибка – воображать, будто разговор об издержках и выгодах подразумевает, что люди – циники вроде Макиавелли, хладнокровно рассчитывающие генетические преимущества дружбы и брака. Беспокоиться по этому поводу или выступать против этих ужасов – значит путать проксимальную причину с ультимальной. Люди не думают о своих генах; они беспокоятся о счастье, любви, власти, уважении и тому подобных вещах. Расчет затрат и выгод – это метафорический способ описания отбора альтернативных генов на протяжении тысячелетий, а не буквальное описание процессов, происходящих в мозге человека в реальном времени. Ничто не мешает аморальному процессу естественного отбора создать мозг, способный на истинно добрые чувства. Как говорится, любителям колбасы и тем, кто уважает закон, лучше не смотреть, как их делают. То же самое верно для человеческих эмоций.
 

Итак, если любовь и сознание могут эволюционировать, в чем же трагедия? Триверс заметил, что генетические интересы, стимулировавшие развитие социальных эмоций, совпадают у людей только частично. Мы не клоны и даже не социальные насекомые (у которых до трех четвертей генов общие), и то, что безусловно хорошо для одного, не обязательно так же хорошо для другого. Поэтому любые отношения между людьми, даже самые близкие и глубокие, содержат зерна конфликта. В мультфильме «Муравей Антц» муравей голосом Вуди Аллена жалуется своему психоаналитику:
 

Я просто никак не могу понять этот энтузиазм насчет суперорганизма. Я пытаюсь, но просто не понимаю. Что это значит: я должен делать все для колонии и… а где же мои желания?

 

Это смешно из-за сравнения психологии муравья, которая берет начало в генетической системе, делающей муравьев-работников ближе друг к другу, чем к собственным потомкам, и психологии человека, которого наше генетическое своеобразие заставляет спрашивать: «А где же мои желания?» Триверс, следуя по стопам Уильяма Гамильтона и Джорджа Уильямса, произвел некоторые вычисления, предсказывающие степень, до которой людям стоит задаваться этим вопросом.
 

Остальная часть этой главы посвящена такой обманчиво простой математике и тому, как ее выводы опрокидывают многие концепции человеческой природы. Она подрывает авторитет теории «чистого листа», предполагающей, что отношение людей к своим близким определено их «ролью», как будто это партия, произвольно назначенная актеру. Но заодно она дискредитирует и некоторые наивные представления об эволюции, широко распространенные среди людей, которые не верят в «чистый лист». У многих есть интуитивные представления о естественном положении вещей. Люди думают, что, если бы мы вели себя так, как того «хочет» от нас природа, семья функционировала бы как гармоничное целое, индивидуумы действовали бы во благо всего вида, люди демонстрировали бы настоящих себя, избавившись от социальных масок, или, как сказал Ньют Гингрич в 1995 году, мужчины нашего вида охотились бы на жирафов и валялись в канавах, как поросята. Понимание особенностей сочетания генов, которые связывают и разделяют нас, может заменить упрощенческие подходы более тонким пониманием сути человеческого существования. На самом деле оно способно прояснить удел человеческий, дополняя озарения художников и философов, на протяжении тысячелетий размышлявших о нем.
 

* * *
 

Наиболее очевидная трагедия человека исходит от разницы между нашими чувствами к родным и нашими чувствами к тем, кто не связан с нами узами крови, одного из глубочайших в живом мире разделения. Когда дело касается любви и солидарности людей, то, что кровь людская не водица, заметно везде – и в кланах и династиях традиционных обществ, и в аэропортах, которые во время праздников переполнены людьми, готовыми объехать вокруг света, только чтобы встретиться с родными. Многочисленные исследования это подтверждают. В традиционных обществах охотников-собирателей генетические родственники часто живут вместе, помогают друг другу в огороде, защищают, усыновляют бедствующих или осиротевших детей, реже враждуют, нападают, убивают друг друга. Даже в современных обществах, в которых родственные связи ослабляются, чем ближе генетическое родство двоих людей, тем чаще они приходят на помощь друг другу, особенно в угрожающих жизни ситуациях.
 

Но любовь и сплоченность – близкие понятия. Утверждение, что люди больше заботятся о своих родственниках, подразумевает, что они менее чутки ко всем остальным. В качестве эпиграфа к своей книге по эволюционной психологии Роберт Райт взял отрывок из романа Грэма Грина «Сила и слава», в котором главный герой волнуется о своей дочери: «Он сказал: "О, Господи, помоги ей. Черт со мной, я это заслужил, но она пусть живет вечно". Вот любовь, какую он должен был питать к каждой живой душе, но все его страхи и все желание спасения сосредоточились не по справедливости на этом одном ребенке. Он начал плакать… Он подумал: "Вот что я должен бы чувствовать все время к каждому человеку"».
 

Семейная любовь действительно идет вразрез с идеальным представлением о том, что мы должны чувствовать к каждой живой душе в мире. Философы-моралисты рассматривали гипотетическую дилемму, в которой людям надо было выбрать: выбежать через левую дверь горящего здания, чтобы спасти нескольких детей, или через правую дверь – и спасти собственного ребенка9. Если у вас есть дети, подумайте: существует ли вообще какое-то количество чужих детей, ради которого вы выбрали бы левую дверь? На самом деле о наших предпочтениях яснее всего говорят наши кошельки: мы тратим деньги на необязательные вещи для собственных детей (велосипед, ортодонт, учеба в частной школе или университете), вместо того чтобы спасти жизнь посторонним детям в развивающемся мире, пожертвовав деньги на благотворительность. Точно так же обычай завещать состояние своим детям – одно из основных препятствий к созданию общества, основанного на принципах экономического равенства. Не многие готовы позволить государству забрать 100 % их собственности – люди считают детей своим продолжением, и потому подходящими наследниками всего, что они скопили за свою жизнь.
 

Непотизм – универсальная человеческая склонность и бич всех больших корпораций. В нем печальная причина отставания стран, управляемых наследственными династиями, и неэффективности правительств и деловых предприятий третьего мира. В истории часто пытались справиться с непотизмом, назначая на должности в органах местной власти людей, не имеющих родственных связей, – евнухов, монахов, рабов или тех, чей дом далеко. Более свежее решение – запрет или контроль непотизма, хотя и здесь не обойтись без компромиссов и исключений. Мелкий бизнес – или, как его часто называют, «семейный бизнес» или «мамин-папин бизнес» – весьма подвержен непотизму и, таким образом, может конфликтовать с принципами равных возможностей и вызывать неодобрение общества.
 

Беррес Фредерик Скиннер, тот еще маоист, в 1970-х писал, что нужно поощрять людей обедать в больших коммунальных столовых, а не дома с родными, потому что на нагрев одной большой кастрюли тратится меньше энергии, чем на нагрев нескольких маленьких, и это более энергоэффективно. Логика безупречна, но этот образ мыслей не единожды вступал в конфликт с человеческой природой в XX веке – с ужасными последствиями при насильственной коллективизации в Советском Союзе и Китае и довольно мирно в израильских кибуцах, которые быстро отказались от идеи растить детей отдельно от родителей. Героиня романа израильской писательницы Батьи Гур описывает, какое чувство привело к таким изменениям: «Я хочу сама укладывать своих детей спать… и если им приснится кошмар, я хочу, чтобы они приходили в мою кровать, а не плакали в переговорное устройство, и не хочу, чтобы они крались ночью в темноте, отыскивая нашу комнату, спотыкаясь о камни, пугаясь каждой тени, чтобы в конце концов оказаться перед запертой дверью, или чтобы их силком волокли обратно в дом для детей».
 

Родственная солидарность опрокидывала не только коллективистские мечты нового времени. Журналист Фердинанд Маунт приводит документальные подтверждения того, что семья во все времена вступала в конфликт с другими социальными институтами. Семейные узы мешают отношениям, связывающим «товарищей» или братию, и поэтому они всегда были помехой правительствам, культам, бандам, революционным движениям и официальным религиям. Но даже Ноам Хомский, ученый, поддерживающий идею человеческой природы, не признает, что чувства людей к своим детям отличны от тех, что они испытывают к приятелям или незнакомцам. Вот отрывок из его беседы с соло-гитаристом рэп-метал-группы Rage Against the Machine:

 

Rage: Еще одна неоспоримая идея – что люди по природе своей склонны соперничать и поэтому капитализм – единственный правильный способ организации общества. Вы согласны?

Хомский: Оглянитесь вокруг. В семье, например, если родители голодны, разве они отбирают еду у своих детей? А ведь отбирали бы, если были бы склонны к соперничеству. В большинстве социальных групп мало-мальски здравомыслящие люди поддерживают друг друга, сочувствуют, помогают и заботятся о других и т. д. Это нормальные человеческие эмоции. Чтобы вытравить подобные чувства из человеческих голов, требуется довольно много усилий, и все равно они проявляются повсюду.

 

Такой ответ не бессмыслица, только если люди относятся к прочим членам общества так же, как к собственным детям, но ведь они могут всем сердцем беспокоиться о своем потомстве, а к миллионам других людей, из которых состоит общество, относиться иначе. Сама постановка вопроса и ответа предполагает, что люди, если уж конкурируют или сочувствуют, то всем без исключения, а не испытывают разные эмоции по отношению к людям, с которыми у них разные генетические связи.
 

Хомский предполагает, что люди рождаются с братскими чувствами к своей социальной группе и что воспитанием эти чувства можно вытеснить из их голов. Но, похоже, дело обстоит совершенно иначе. Всегда и везде, когда лидеры пытались сплотить социальную группу, они побуждали ее членов думать о группе как о семье и перенаправлять свои семейные чувства на группу. Имена, которыми называют себя группы, добивающиеся сплоченности, и метафоры, заключенные в них, – братия, братство, братские народы, сестринская община, клан, семья народов – подтверждают, что именно родство – та парадигма, на которую они претендуют. (Ни одно общество не пытается укрепить семью, сравнивая ее с торговым союзом, политической партией или церковным приходом.) И похоже, эта тактика эффективна. В нескольких экспериментах было показано, что политические речи больше убеждают людей, если оратор обращается к их сердцам и умам, используя метафоры родства.
 

Речевые метафоры – неплохой способ подтолкнуть людей относиться к знакомым как к членам семьи, но обычно требуются более мощные приемы. В своем этнографическом обзоре Алан Фискпоказал, что культура общинного распределения (один из описанных им четырех видов универсальных социальных взаимодействий) среди членов одной семьи возникает спонтанно, но перенести его на другие группы можно только с помощью тщательно продуманных обычаев и идеологии. Неродственники, которые хотят распределять собственность по семейному принципу, создают мифологию общей плоти и крови, общего предка или мистической связи с территорией (слова говорят сами за себя – родная земля, Отечество, Родина-мать). Они подкрепляют мифы освященной едой, кровавыми жертвоприношениями, повторяющимися ритуалами, которые растворяют индивидуальность в группе и создают впечатление единого организма, а не объединения индивидуумов. Их религиозные россказни об одержимости бесами и других видах слияния разумов, по мысли Фиска, «предполагают, что люди часто стремятся к более глубоким или полным отношениям общинного распределения, чем они способны осознать». Темная сторона этого слияния – групповое мышление, ментальность культа и мифы о расовой чистоте – ощущение, что чужаки – это грязь, оскверняющая святость группы.
 

Все это не значит, что неродственники безжалостно конкурируют друг с другом, это значит только, что они не склонны спонтанно объединяться так, как это делает родня. И как ни парадоксально, после всех этих разговоров о солидарности и сочувствии и общей крови мы сейчас узнаем, что семья тоже не такое уж гармоничное целое.
 

* * *
 

Известная ремарка Толстого о том, что все счастливые семьи счастливы одинаково, но каждая несчастливая несчастна по-своему, на ультимальном (эволюционном) уровне не верна. Триверс показал, что в каждой семье ростки несчастья появляются из одних и тех же зерен. Хотя родственники и имеют общие гены, а значит, и общие интересы, степень их совпадения не одинакова в каждой отдельно взятой паре, учитывая все сочетания и комбинации членов семьи. Родители состоят в родстве со всеми своими отпрысками одинаково – на 50 %, но каждый ребенок сам себе родственник на все 100. И это имеет малозаметное, но принципиальное значение для валюты семейной жизни – родительских инвестиций в детей.
 

Родительские инвестиции – ограниченный ресурс. В сутках всего 24 часа, краткосрочная память удерживает только четыре единицы информации, и как часто говорят измученные матери: «У меня только две руки!» В начале жизни дети усваивают, что поток материнского молока не бесконечен, потом – что родительское наследство не безразмерно.
 

Если чувства, связывающие людей, отражают их генетическое родство, рассуждает Триверс, тогда члены семьи, как правило, будут не согласны с тем, как должны распределяться родительские инвестиции. Родители будут стремиться разделить свои инвестиции поровну между детьми – если не на абсолютно равные части, то в соответствии со способностью каждого ребенка использовать этот вклад к собственному благу. Но каждый ребенок будет хотеть, чтобы ему досталось в два раза больше, чем другим детям, потому что с братьями и сестрами у него общая только половина генов, а с самим собой – все. На примере семьи с двумя детьми и одним пирогом каждый ребенок захочет взять себе две трети, а родители захотят разделить пирог пополам. В результате никакой способ дележа не сделает счастливыми всех сразу. Конечно, это не значит, что родители и дети в буквальном смысле дерутся за пирог, или молоко, или наследство (хотя и так случается), и они совершенно точно не враждуют из-за генов. В нашей эволюционной истории родительские инвестиции влияли на выживание ребенка, а оно влияло на вероятность того, что гены для различных семейных чувств родителей и детей передадутся нам, живущим сегодня. Поэтому с уверенностью можно предсказать, что ожидания членов семьи никогда не будут совпадать полностью.
 

Конфликт отцов и детей и другую его сторону – конфликт братьев и сестер – можно наблюдать и в царстве животных. Детеныши одного помета или выводка дерутся между собой, иногда до смерти, и дерутся с матерью за доступ к пище, молоку и заботе. (Как заметил герой Вуди Аллена в мультфильме «Муравей Антц»: «Если вы средний ребенок в семье из пяти миллионов, много внимания вы не получите».) Этот конфликт разыгрывается еще в процессе внутриутробного развития. Эмбрионы встраиваются в круг материнского кровообращения, пытаясь забрать максимум питательных элементов из ее тела, в то время как оно сопротивляется, чтобы сохраниться в хорошей форме для вынашивания других младенцев. И эта борьба продолжается после появления ребенка на свет. В большинстве культур до недавних пор матери, которые не особенно надеялись вырастить новорожденного до возраста самостоятельности, оставляли младенца умирать, пытаясь обойтись, так сказать, малой кровью. Пухлые щечки малыша и его эмоциональная реакция на мать могут быть рекламой здоровья, призванной изменить решение в его пользу.
 

Но самые интересные конфликты, разыгрывающиеся на семейных сценах, – психологические. Триверс расхваливал освободительную природу социобиологии, обращаясь к «базовой симметрии наших социальных отношений» и «скрытым акторам социального мира». Как мы увидим в следующих главах, он имел в виду женщин и детей. Теория конфликта отцов и детей говорит, что семьи вовсе не состоят из всемогущих и всезнающих родителей и пассивных благодарных детей. Естественный отбор должен был обеспечить детей тактиками, позволяющими им добиваться своего в борьбе с родителями, таким образом, чтобы ни одна из сторон не одержала окончательной победы. У родителей есть краткосрочное преимущество в размерах и силе, но дети наносят ответный удар, вызывая умиление, рыдая и ноя, закатывая истерики, играя на чувстве вины, мучая братьев и сестер, влезая в отношения между родителями, и становятся заложниками собственного поведения, угрожающего нанести вред им самим. Как говорится, умопомешательство передается по наследству – мы получаем его от своих детей.
 

И менее всего дети позволяют родителям формировать их личность нотациями, упрашиваниями или попытками предложить себя в качестве ролевой модели. Как мы увидим в главе о детях, эффект от воспитания определенной парой родителей в определенной культуре удивительно мал: дети, которые выросли в одном доме, имеют общих личностных черт не больше, чем дети, разлученные при рождении; приемные братья и сестры вырастают не более похожими друг на друга, чем незнакомцы. Эти открытия прямо противоречат предсказаниям всех существующих психологических теорий, кроме одной. Триверс – единственный, кто заявлял:

 

Потомки не могут рассчитывать на беспристрастное руководство со стороны родителей. Можно ожидать, что ребенок будет склонен не поддаваться одним родительским манипуляциям, но будет открыт другим. Но когда родитель устанавливает произвольную систему подкреплений (наград и наказаний), чтобы заставить ребенка действовать против его собственных интересов, естественный отбор на стороне тех детей, которые противостоят таким схемам обусловливания.

 

То, что дети вырастают не такими, как мечтали их отцы и матери, для многих – один из горчайших уроков родительства. «Ваши дети – не ваши дети», – писал поэт Халиль Джебран. «Вы можете дать им свою любовь, но не свои мысли, потому что у них есть свои собственные».
 

Исходя из теории конфликта отцов и детей, логично предположить, что родители и дети по-разному воспринимают отношение родителей к каждому ребенку. Действительно, опросы родителей и их уже взрослых детей показывают: большинство родителей клянутся, что относились к детям одинаково, а большинство детей утверждают, что им всегда доставалось меньше. Исследователи назвали это «эффектом братьев Смозерс» – так назывался комический дуэт, излюбленная фраза одного из участников которого была: «Мама всегда любила тебя больше».
 

Но логика конфликта отцов и детей присуща не только отношениям братьев и сестер, которые растут в семье в одно время. Дети любого возраста неосознанно конкурируют с нерожденными детьми, которых их родители могли бы иметь, если бы хватило времени и энергии. Так как мужчина может стать отцом в любой момент (особенно в полигамных системах, до недавнего времени свойственных большинству обществ) и так как оба пола могут щедро инвестировать во внуков, угроза конфликта интересов висит над родителями и детьми всю жизнь. Когда родители вступают в брак, они могут договориться о том, что пожертвуют интересами ребенка в пользу другого ребенка или отца. Дети и взрослые могут не прийти к согласию в вопросе, должен ли выросший ребенок оставаться в семье, чтобы помогать родителям, или же ему стоит заняться собственной репродуктивной карьерой. Женатые сыновья и замужние дочери должны решить, как распределять время и силы между нуклеарной семьей, которую они создали, и родительской семьей, в которой рождены. Родители должны решить, разделить ли ресурсы на равные части или передать все тому ребенку, который сможет наилучшим образом их использовать.
 

Логика конфликта детей и родителей, братьев и сестер заставляет под другим углом взглянуть на доктрину «семейных ценностей», которой придерживаются современные религиозные и культурные правые. В соответствии с ней семья – приют заботы и великодушия, позволяющий родителям передавать свои ценности детям, что наилучшим образом служит их интересам. Предполагается, что современные культурные тенденции, позволяя женщине тратить меньше времени на уход за маленькими детьми, выводя подросших детей за пределы семейного круга, бросают гранату в гнездо, вредят детям и обществу в целом. Частично эта теория верна; родители и другие родственники заинтересованы в благополучии ребенка намного больше, чем любая третья сторона. Но конфликт родителей и детей предполагает, что это еще не полная картина.
 

Если можно было бы спросить маленького ребенка, чего он хочет, без сомнения, ответ был бы – исключительного внимания матери 24 часа в сутки. Но это не значит, что подобное изматывающее материнство – биологическая норма. Необходимость отыскать баланс между инвестированием в ребенка и сохранением здоровья (в конечном счете – чтобы инвестировать в других детей) присуща всем живым существам. Человеческие матери – не исключение, и им часто приходится противостоять требованиям крошечных тиранов, чтобы не ставить под угрозу собственное выживание и выживание других рожденных и нерожденных детей. Антрополог Сара Блаффер Хрди показала, что выбор между работой и материнством не был изобретен в 80-е годы, в эпоху яппи в деловых костюмах. Женщины в примитивных обществах используют разнообразные приемы, чтобы вырастить детей и не умереть от голода в процессе: например, повышение статуса в группе (что обеспечивает детям лучшие условия) и разделение обязанностей по уходу за детьми среди других женщин группы. Конечно, отцы обычно главные добытчики, но, к несчастью, они имеют обыкновение умирать, бросать семью или приносить недостаточно, поэтому матери никогда не полагаются на них полностью.
 

Ослабление власти родителей над взрослыми детьми тоже не просто результат действия современных деструктивных сил. Подобные перемены – заслуга все расширяющейся свободы западной цивилизации, которая помогает детям получить автономии больше, чем готовы уступить родители, – желание, свойственное детям всегда. В традиционных обществах дети были прикованы к семейному участку земли, вступали в устроенные родителями браки и жили под властью патриарха. Перемены начались в средневековой Европе, и некоторые историки считают, что именно они стали первой ступенью в расширении прав человека, которое мы связываем с эпохой Просвещения и которое привело к падению феодализма и рабовладения. В свободе есть свои опасности, и некоторые дети сегодня действительно сбиваются с пути под влиянием дурной компании или поп-культуры. Но у других есть шанс спастись от жестоких и манипулятивных семей с помощью друзей, соседей и учителей. Многие дети пользуются преимуществами законов, которые могут одержать верх над предпочтениями их родителей, в том числе закона об обязательном образовании и запрета принудительных браков. Другие могут получить пользу от доступа к информации, которой родители не спешат с ними делиться, например о карьере или контрацепции. А некоторые могут убежать из удушливых культурных гетто и открыть для себя все удовольствия современного мира. Роман Исаака Башевис-Зингера «Шоша» начинается с воспоминаний детства героя, которое он провел в еврейском районе Варшавы в начале XX века:

 

С детства знал я три мертвых языка: древнееврейский, арамейский и идиш … и воспитывался на культуре еврейского Вавилона – на Талмуде. Хедер, где я учился, – это была просто комната, в которой ели и спали, а жена учителя готовила еду. Меня не обучали ни арифметике, ни географии, ни истории, физике или химии, но зато учили, как поступить с яйцом, если оно снесено в субботу, и как следует совершать жертвоприношение в храме, разрушенном два тысячелетия тому назад. Предки мои поселились в Польше за шесть или семь столетий до моего рождения, однако по-польски я знал лишь несколько слов… Я представлял собой анахронизм во всех отношениях, но не знал этого.

 

Воспоминания Зингера скорее ностальгические, чем горькие, и, конечно, в большинстве семей гораздо больше заботы, чем наказаний или раздоров. На проксимальном уровне Толстой был однозначно прав – действительно, существуют счастливые и несчастливые семьи, и несчастливые несчастны по-разному, в зависимости от черт людей, которых генетика или судьба бросила в объятия друг друга. Конфликт, присущий семьям, не делает семейные узы менее важными для человеческого существования. Он лишь предполагает, что борьба соперничающих интересов, управляющая всеми человеческими отношениями, не заканчивается у входа в дом.

* * *
 

Триверс изучал разные союзы людей, в частности пару, состоящую из мужчины и женщины. Логика их отношений уходит корнями в фундаментальную разницу между полами: и это не хромосомы и не половые органы, а родительские инвестиции. У млекопитающих минимальные родительские инвестиции мужской и женской особи различаются разительно. Самец может обойтись ложкой семени и парой минут на копуляцию, в то время как самка месяцами вынашивает детеныша внутри своего тела и питает его до и после рождения. Как говорят об относительном вкладе курицы (яйцо) и свиньи (бекон): в одном случае – это участие, во втором – жертва. Так как для рождения ребенка требуется по одному представителю каждого пола, для самцов доступ к самкам с целью размножения – ограниченный ресурс. Чтобы увеличить количество своих потомков, самец должен совокупляться с максимально возможным количеством самок. Самка, чтобы увеличить количество своих потомков, должна совокупляться с лучшим из доступных самцов. Это объясняет две типичные для животного мира характеристики межполовых различий: самцы соревнуются, самки выбирают; самцам важно количество, самкам – качество.
 

Люди – млекопитающие, и наше сексуальное поведение соответствует нашей классификации по системе Линнея. Дональд Саймонс сделал следующий вывод из этнографических записей, касающихся межполовых различий в сексуальности: «У людей по большей части именно мужчина ухаживает, добивается, предлагает, соблазняет, задействует любовные чары и любовную магию, дарит подарки в обмен на секс и пользуется услугами проституток». Исследования среди людей, принадлежащих к западной цивилизации, показали, что мужчины стремятся к большему числу сексуальных партнеров, чем женщины, менее придирчивы в своем выборе партнера на короткое время, и среди мужчин гораздо больше потребителей порнографической продукции. Но мужчины вида Homo sapiens принципиально отличаются от самцов большинства прочих млекопитающих: мужчины тоже инвестируют в своих детей, не возлагая эту миссию целиком на женщину. Тем не менее из-за отсутствия органов, позволяющих вскармливать ребенка непосредственно, мужчина может помогать ему опосредованно – обеспечивая пропитание, защищая, обучая, заботясь. Минимальные инвестиции мужчины и женщины все равно не одинаковы, потому что женщина может родить ребенка, даже если отец малыша ее покинул, а мужчина, которого бросила жена, – нет. Но мужские инвестиции не равны нулю, и значит, можно предположить, что женщины тоже будут конкурировать на брачном рынке, но конкурировать они будут за мужчин, которые, вероятнее всего, готовы инвестировать в детей (а также за мужчин с лучшими генами), а не за тех, кто активнее ищет пару.
 

Генетическая экономика секса также предполагает, что у обоих полов есть генетические стимулы для измены, хотя и по несколько разным причинам. Муж-ловелас, зачав ребенка на стороне, может увеличить количество своих потомков. Неверная жена может зачать ребенка более высокого качества от мужчины с лучшим генным набором, в сравнении с ее мужем, и в то же время пользоваться его поддержкой и помощью в заботе о ребенке. Изменяющая женщина со всех сторон в выигрыше, мужчина же проигрывает по всем статьям, потому что вынужден инвестировать в гены другого мужчины, которые заняли место его собственных. Так мы получаем обратную сторону эволюции отцовских чувств: эволюцию мужской сексуальной ревности, призванной не позволить жене зачать ребенка от другого мужчины. Женская же ревность скорее предназначена для того, чтобы предотвратить охлаждение любовных чувств со стороны мужчины, означающее его готовность инвестировать в детей другой женщины за счет ее собственных.
 

Биологическая трагедия полов в том, что генетические интересы мужчины и женщины могут быть так близки, что они почти считаются единым организмом, но возможность, что их интересы разойдутся, всегда где-то рядом. Биолог Ричард Александер подчеркивал, что, если пара создает семью на всю жизнь, совершенно моногамна и отдает предпочтение своей нуклеарной семье перед родительскими, их генетические интересы идентичны, и заключаются они в общих детях. В этой радужной картинке любовь между мужчиной и женщиной должна быть сильнейшей эмоциональной связью в мире – «два сердца бьются как одно», – и, конечно, для некоторых счастливых пар так оно и есть. Но, к сожалению, в этой цепи размышлений соблюдение всех этих «если» под большим вопросом. Сила непотизма означает, что супругов всегда будут рвать на части их родители и пасынки, если они есть. А так как у обоих есть мотивация к изменам, всегда существует угроза, что найдется разрушитель семьи, который разъединит супругов. Поэтому эволюционных биологов не удивляет, что неверность, родительские семьи и неродные дети – главные причины семейных раздоров.
 

Не удивительно и то, что уже сам половой акт отягощен конфликтом. Секс – источник наибольшего физического наслаждения, какое только способна обеспечить нам нервная система, так почему же он вызывает столь противоречивые эмоции? Во всех обществах секс так или иначе считается «грязным». Им занимаются без свидетелей, люди одержимы мыслями о сексе, он регулируется обычаями и табу, он предмет слухов и шуток и спусковой крючок для яростной ревности. На короткий период в 1960-х и 1970-х люди мечтали об эротической утопии, в которой мужчины и женщины могли бы дарить друг другу секс без комплексов и ограничений. Героиня книги Эрики Йонг «Страх полета» (Fear of Flying) фантазировала о «случайном сексе»: анонимном, непринужденном и свободном от вины и ревности. «Если ты не можешь быть с тем, кого любишь, люби того, с кем ты сейчас», – пел Стивен Стиллз. «Если ты любишь кого-то, сделай его свободным», – пел Стинг.
 

Но в другой песне он же пел: «Я буду следить за каждым твоим движением». Изадора Винг пришла к заключению, что секс без обязательств встречается «реже, чем единороги». Даже во времена, когда позволено, кажется, все что угодно, для большинства людей секс не такое обыденное занятие, как еда или беседа. И это касается даже студенческих кампусов, которые сегодня считаются раем для любителей мимолетных сексуальных приключений, известных как «перепихон». Психолог Элизабет Пол подвела итог своим исследованиям этого феномена. «Случайный секс вовсе не безобиден. Очень немногие остаются невредимыми». Причины так же глубоки, как и все в биологии. Одна из опасностей секса – ребенок, а ребенок – это не просто семифунтовый объект, но, с эволюционной точки зрения, смысл нашего существования. Каждый раз, когда женщина занимается сексом, у нее есть шанс обречь себя на годы материнства, к тому же всегда есть риск, что непостоянство партнера сделает ее матерью-одиночкой. Она вверяет бо́льшую часть своих ограниченных репродуктивных ресурсов генам и намерениям этого мужчины, лишаясь возможности использовать их с каким-нибудь другим человеком, более состоятельным в этих отношениях. Мужчина же, в свою очередь, может быть готов посвятить себя без остатка будущему ребенку, но может и обманывать женщину насчет своих намерений.
 

И это мы говорим только о непосредственных участниках. Как сетовала Йонг, в постели никогда не бывает только два человека. Им всегда составляют мысленную компанию их родители, бывшие любовники, настоящие и воображаемые соперники. Проще говоря, другие люди так или иначе заинтересованы в вероятных исходах сексуального контакта двоих. Соперники, которым они наставляют рога, или обрекают на воздержание, или обкрадывают своим актом любви, имеют причины желать оказаться на их месте. Интересы третьих лиц объясняют, почему сексом почти повсеместно занимаются вдали от посторонних глаз. Саймонс подчеркивает, что, так как мужской репродуктивный успех строго ограничен доступом к женщинам, с мужской точки зрения секс – это всегда ценный ресурс. Может быть, люди занимаются сексом без свидетелей по той же причине, по которой в голодные времена едят без свидетелей – чтобы не возбуждать опасной зависти.
 

Мало того, каждый ребенок мужчины и женщины еще и внук двух других мужчин и двух других женщин. Родители заинтересованы в размножении своих детей, потому что по большому счету это и их продолжение тоже. Хуже того, важность женских репродуктивных возможностей делает их ценным ресурсом для мужчин, контролирующих ее в традиционных патриархальных обществах, – а конкретно, для ее отца и братьев. Они могут обменять дочь или сестру на дополнительных жен и прочие активы для себя и поэтому защищают свои инвестиции и охраняют родственницу от других мужчин, чтобы ее не наградил ребенком не тот, которому они хотят ее продать. Поэтому не только муж или любовник питает собственнический интерес к женской сексуальной активности, но и ее отец и братья. Люди на Западе были шокированы отношением к женщинам в талибском Афганистане с 1995 по 2001 год, когда женщин заставляли носить паранджу, запрещали работать, учиться и выходить из дома без сопровождения мужчины. Уилсон и Дейли показали, что законы и обычаи, цель которых – передать мужчинам контроль над сексуальностью их жен и дочерей, на протяжении истории были присущи многим обществам, в том числе западному. Да и сегодня отцам девочек-подростков порой приходит на ум мысль, что паранджа – это, в конце концов, не такая уж плохая идея.

Со строго рациональной точки зрения то, что секс так отягощен эмоционально, – парадокс, потому что в эпоху контрацепции и женских прав все эти архаические сложности вроде бы не должны влиять на наши чувства. Нам следовало бы свободно любить тех, кто рядом, и секс, как еда и общение, не должен становиться темой слухов, музыки, книг, вульгарных шуток или сильных эмоций. То, что люди изводят себя дарвиновской экономикой младенцев, которых они больше не рождают, показывает, что у человеческой природы довольно длинные руки.
 

* * *
 

А как насчет людей, не связанных детьми или кровным родством? Никто не сомневается, что люди приносят жертвы не только ради родственников. Но почему они это делают? Теоретически здесь есть две возможности.

Люди, подобно муравьям, могли бы быть частью суперорганизма, заставляющего их делать для колонии все что угодно. Мысль, что люди инстинктивные коллективисты, – важный принцип романтической доктрины «благородного дикаря». Она фигурирует в теории Маркса и Энгельса, гласящей, что «примитивный коммунизм» был первой формой общественного существования, в идеях анархиста Петра Кропоткина (писавшего, что «муравьи и термиты отреклись таким образом от "Гоббсовой войны" и только выиграли от этого»), в утопическом представлении о «роде человеческом» в 1960-х и в сочинениях современных радикальных ученых, таких как Левонтин и Хомский.

Некоторые из радикальных ученых воображают, что единственная альтернатива – это индивидуализм в стиле Айн Рэнд, согласно которому каждый человек – отдельный остров. Стивен Роуз и социолог Хилари Роуз, например, называют эволюционную психологию «правой либертарианской атакой на коллективизм». Но эти обвинения некорректны фактически (как мы увидим в главе, посвященной политике, многие эволюционные психологи принадлежат к политическим левым), а также некорректны концептуально. Настоящая альтернатива романтическому коллективизму не «правое либертарианство», а признание, что социальная щедрость порождается комплексом мыслей и чувств, уходящих своими корнями в логику взаимности. Такая психология сильно отличается от психологии общинного распределения, свойственного социальным насекомым, человеческим семьям и культам, которые пытаются претендовать на статус семьи.
 

Триверс отталкивался от утверждения Уильямса и Гамильтона, что чистый общественный альтруизм – желание принести пользу группе или виду за свой счет – вряд ли может возникнуть среди неродственников, потому что в таком случае велика вероятность появления мошенников, пользующихся добрыми делами других, не давая ничего взамен. Но, как я уже упоминал, Триверс показал, что умеренный взаимный альтруизм может эволюционировать. Стороны, которые помогают тем, кто помогает им, и избегают или наказывают тех, кто не отвечает добром на добро, будут получать выгоды от обмена и превзойдут индивидуалистов, обманщиков и чистых альтруистов. У людей есть все необходимое для взаимного альтруизма. Они запоминают индивидуальные особенности каждого (возможно, с помощью специально предназначенных для этого областей мозга), у них наметанный глаз и прочная память на мошенников. Люди испытывают моралистические эмоции – симпатию, сочувствие, благодарность, вину, стыд и гнев (поразительно, но в компьютерных симуляциях и математических моделях именно в них воплощаются стратегии взаимного альтруизма). Эксперименты подтвердили предположение, что люди наиболее склонны помогать незнакомцам, когда это не сопряжено с большими издержками, когда незнакомец в беде и когда он готов оказать ответную услугу. Нам нравятся люди, которые оказывают услуги нам и нашим близким, мы чувствуем себя виноватыми, отказывая в посильной для нас помощи, и наказываем тех, кто не желает отвечать добром на добро.
 

Принцип взаимности относится не только к парным обменным операциям, но и к вкладу в общественное благо, например: охота на животных, которые слишком велики для того, чтобы съесть их в одиночку, строительство маяка, который оберегает корабли всех судовладельцев, совместное нападение на соседей или защита от их атак. Внутренняя проблема общественного блага описана в басне Эзопа «Кто повесит колокольчик на кота?». Домашние мыши решили, что, если кот будет носить на шее колокольчик, звон которого предупреждает о его приближении, это пойдет на пользу всем, но ни одна мышка не пожелала рисковать жизнью и здоровьем, выполняя опасную миссию. Готовность повесить колокольчик коту на шею – в смысле внести вклад в общее дело – тем не менее способна развиться, при условии что она сопровождается готовностью награждать тех, кто взваливает бремя на свои плечи, или наказывать желающих переложить ответственность на других.
 

Трагедия взаимного альтруизма в том, что готовность идти на жертвы в пользу неродственников не может не сопровождаться неприятными эмоциями вроде тревоги, недоверия, вины, стыда и гнева. Как сказал журналист Мэтт Ридли в своем обзоре, посвященном эволюции сотрудничества:

 

Взаимность висит как дамоклов меч над головой каждого человека. «Он пригласил меня на вечеринку, только чтобы я написал хороший отзыв о его книге. Они приходили к нам на обед дважды, но нас ни разу к себе не пригласили. Как он мог так поступить после всего, что я для него сделал? Если ты сделаешь это для меня, я тебе потом отплачу. Что я сделал, чтобы заслужить такое? Ты должен мне». Обязательство, долг, одолжение, торг, контракт, обмен, сделка… Наш язык и наша жизнь буквально пронизаны идеями взаимного обмена.

 

Исследования альтруизма, проведенные поведенческими экономистами, позволили лучше понять, что это за дамоклов меч, показав, что люди не аморальные эгоисты, какими их видит классическая экономическая теория, но и не коммуналисты из утопических фантазий, чей девиз «Один за всех и все за одного». В экспериментальной игре «Ультиматум», например, один из участников получает крупную сумму денег и должен разделить ее между собой и вторым участником, а его партнер по игре имеет право взять предложенное или отказаться. Если он отказывается, никто не получает ни цента. Если бы люди были аморальными эгоистами, первый игрок оставил бы себе львиную долю денег; второй принял бы оставшиеся жалкие крохи, потому что это уже лучше, чем ничего. Но в действительности тот, кто делит, как правило, предлагает почти половину всей суммы, а его партнер отказывается от своей доли, если она намного меньше половины, хотя отвергать такое предложение назло – значит лишить выгоды обоих участников. Похоже, принимающая сторона руководствуется чувством справедливого гнева и наказывает эгоистичного партнера, а тот, предвидя подобный поворот событий, делает предложение достаточно щедрое, чтобы оно было принято. Результаты второго варианта этого эксперимента доказывают, что первый игрок так щедр именно потому, что опасается враждебной реакции. В игре, которая называется «Диктатор», получатель денег имеет право разделить их как угодно, а второй никак не может на это повлиять. Не опасаясь ответных мер, игрок делает гораздо менее выгодное предложение. И все же оно щедрее, чем в принципе могло бы быть, потому что тот, кто делит деньги, опасается, что приобретет репутацию скупца, которая может навредить ему в дальнейшем. А это мы знаем из результатов игры «Двойной слепой диктатор», в которой предложения от нескольких игроков анонимны и ни респондент, ни экспериментатор не знают, кто сколько предложил. В этом варианте уровень щедрости резко падает; бо́льшая часть участников оставляет все себе.
 

А еще есть игра «Общественное благо», в которой каждый участник делает добровольное пожертвование в общую копилку, затем экспериментатор удваивает сумму и она делится поровну между всеми участниками независимо от того, кто сколько вложил. Оптимальная стратегия для каждого игрока, если исходить исключительно из личных интересов – и ничего не вкладывать, рассчитывая на то, что это сделают остальные и он сможет получить свою долю. Конечно, если так будет думать каждый, копилка останется пустой и никто не получит ничего. Оптимальная стратегия для группы – чтобы каждый внес все, что имеет, и тогда все смогут удвоить свои деньги. Тем не менее при нескольких раундах подряд, когда каждый из игроков пытается сжульничать, сумма в копилке уменьшается до безнадежного нуля. С другой стороны, если правила позволяют не только вкладывать в общий котел, но и штрафовать тех, кто этого не делает, осознание последствий превращает людей в трусов, и практически все жертвуют на общественное благо, что позволяет каждому получить прибыль. Тот же феномен был независимо документирован социальными психологами – они назвали его «социальная леность». Когда человек – часть группы, он и работает с прохладцей, и в ладоши хлопает без особого энтузиазма и высказывает меньше идей в мозговых штурмах – если только не подозревает, что его вклад в групповые усилия оценивается.
 

Возможно, эти эксперименты искусственны, но мотивы, которые они демонстрируют, проявляются и в экспериментах, имевших место в реальной жизни – в утопических общинах. В XIX веке и в первые десятилетия XX в Соединенных Штатах повсеместно возникали изолированные коммуны, основанные на философии общинного распределения. И все они развалились под давлением внутренних противоречий: те, что опирались на социалистическую идеологию, – года через два, а религиозные – через 2053. Израильские кибуцы, первоначально спаянные социализмом и сионизмом, со временем постепенно отошли от коллективистской философии. Причиной было желание их членов жить со своими семьями, иметь собственную одежду, хранить накопленные деньги и предметы роскоши вне кибуца. И кибуцы были малопродуктивны из-за проблемы «зайцев» – кибуц был, по словам одного из его членов, «раем для паразитов».
 

В других культурах за щедростью и великодушием тоже стоят сложные расчеты в уме. Вспомните этнографический обзор Фиска, который показал, что этика общинного распределения спонтанно возникает главным образом внутри семьи (и в особых случаях, таких как праздники и пиры). Соблюдение равенства (что, по сути, представляет собой взаимный альтруизм) – норма повседневного взаимодействия между дальними родственниками и неродственниками. Возможны и исключения, например, когда группы охотников объединяют риски охоты на крупную дичь (с ее крупными, однако непредсказуемыми плодами), чтобы потом разделить добычу. Но и здесь этика далека от безграничной щедрости, и дележка описывается как имеющая «оттенок враждебности». У охотников обычно нет возможности спрятать свою добычу от других, так что они не столько делятся своей добычей, сколько не сопротивляются конфискации. Прилагаемые ими усилия, как правило, считаются усилиями на общественное благо, и, если они отказываются делиться, их подвергают осуждению и остракизму, если же они не сопротивляются, они вознаграждаются высоким статусом (который обеспечивает им сексуальных партнеров) и правом на долю чужой добычи. Подобная психология обнаруживается и среди последних охотников-собирателей нашей собственной культуры – профессиональных рыбаков. Себастьян Юнгер в книге «Идеальный шторм» (The Perfect Storm), писал:

 

Капитаны судов, добывающих рыбу-меч, помогают друг другу в шторм как только могут; они одалживают запасные детали для двигателя, дают технические советы, делятся пищей и топливом. Конкуренция между дюжиной лодок, доставляющих скоропортящийся товар на рынок, к счастью, не убила внутреннее чувство ответственности друг за друга. Это может звучать ужасно благородно, но на самом деле это не так – по крайней мере, не совсем. Здесь замешаны и собственные интересы. Каждый капитан знает, что в следующий раз у него самого может замерзнуть инжектор или отказать гидравлика.

 

Начиная с Эшли Монтегю в 1952 году ученые, симпатизировавшие коллективизму, пытались отыскать место для безграничной щедрости, обращаясь к групповому отбору и дарвиновской конкуренции, но не между индивидуумами, а между группами организмов. Они надеялись, что группы, члены которых жертвовали своими интересами ради общественного блага, превзойдут те, в которых каждый сам за себя, и, как результат, склонность к щедрости будет преобладать у вида в целом. Уильямс развеял эти мечты в 1966 году, отметив, что, если группа нестабильна генетически и полностью изолирована, в нее постоянно проникают мутировавшие особи и пришельцы. Эгоистичный диверсант вскоре должен заполонить группу своими потомками в огромных количествах, поскольку они извлекали выгоду из чужих жертв, не жертвуя ничем сами. Это произошло бы задолго до того, как группа смогла бы воспользоваться преимуществами своего единства, чтобы одержать победу над соседними и дать начало новым группам, которые могли бы повторить процесс.
 

Термин «групповой отбор» сохранился в эволюционной биологии, но обычно он используется не в том значении, какое имел в виду Монтегю. Группы определенно были частью нашего эволюционного окружения, и наши предки развили черты, такие как озабоченность репутацией, которые позволили им процветать в группах. Иногда интересы индивидуума и интересы группы могут совпадать: например, всем лучше, если группу не уничтожат враги. Некоторые теоретики обращаются к групповому отбору, чтобы объяснить стремление наказывать халявщиков, не жертвующих ничем ради общего блага. Биолог Дэвид Слоан Уилсон и философ Эллиот Собер недавно дали новое определение понятию «группа» – они описали ее как круг взаимных альтруистов, предложив другой язык для теории Триверса, но не альтернативу самой теории. Однако в первоначальную идею, что отбор между группами привел к эволюции безграничного самопожертвования, не верит больше никто. Даже не принимая во внимание теоретические трудности, описанные Уильямсом, мы по опыту знаем, что люди всех культур совершают поступки, которые помогают им процветать за счет группы, к которой они принадлежат, – они врут, конкурируют за партнеров, изменяют, ревнуют и борются за власть.
 

Так или иначе групповой отбор не заслуживает своей положительной репутации. Неважно, ему ли мы обязаны великодушием по отношению к членам собственной группы, но чем он точно способен нас одарить – это ненавистью к членам других групп, потому что он благоприятствует развитию признаков, которые помогают группе взять верх над соперниками. (Я уже упоминал, что групповой отбор был нацистской версией теории Дарвина.) Это не значит, что говорить о групповом отборе некорректно, это значит, что поддержка какой-то научной теории за ее явную политическую привлекательность может быть чревата неожиданными выводами. Как сказал Уильямс, «из утверждения, что [естественный отбор на уровне конкурирующих групп] морально превосходит естественный отбор на уровне конкурирующих индивидуумов, в приложении к человеку следует, что систематический геноцид морально превосходит беспорядочные убийства».
 

* * *
 

Люди делают друг для друга больше, чем просто платят услугой за услугу и наказывают мошенников. Они часто совершают великодушные поступки без малейшей надежды на выгоду для себя – давая чаевые в ресторане, в который они больше никогда не придут, или бросаясь на готовую разорваться гранату, чтобы спасти товарищей по оружию. Триверс в сотрудничестве с экономистами Робертом Франком и Джеком Хиршлейфером показал, что чистое великодушие может эволюционировать в среде людей, желающих отделить ненадежных друзей от верных союзников. Знаки искренней верности и великодушия служат гарантией выполнения обещаний, успокаивая опасения союзника, что ты не выполнишь своих обязательств. Лучший способ убедить скептика, что ты щедр и достоин доверия, – это быть щедрым и достойным доверия.
 

Конечно, такие добродетели не могут быть основной моделью человеческих отношений, в противном случае мы давно бы избавились от гигантского аппарата, созданного, чтобы отслеживать справедливость обмена, – денег, кассовых аппаратов, банков, аудиторов, бухгалтерских отделов, судов – и основали бы нашу экономику на принципах честности и доверия. Но с другой стороны, люди совершают и отъявленные вероломства – воровство, мошенничество, пытки, убийства и другие способы разжиться за чужой счет. Психопаты, лишенные и намека на совесть, – самый яркий пример, но социальные психологи наблюдали то, что они называют макиавеллианскими чертами, у многих из тех, кто недотягивает до настоящей психопатии. Большинство людей, конечно, находятся где-то посередине, демонстрируя смесь взаимного альтруизма, чистого бескорыстия и жадности.
 

Почему люди распределяются по такому широкому спектру? Вероятно, каждый из нас способен стать святым или грешником, в зависимости от соблазнов и угроз, которые нас окружают. Вероятно, выбрать путь нам помогает воспитание в раннем детстве или нравы нашей референтной группы. Вероятно, мы выбираем свой путь в начале жизни, потому что владеем набором условных стратегий развития личности: если ты обнаруживаешь, что привлекателен и обаятелен, становись манипулятором, если ты большой и любишь господствовать, попробуй стать тираном, если ты окружен великодушными людьми, будь великодушен в ответ, и т. д. Вероятно, нам на роду написано быть милыми или неприятными в зависимости от генного набора. Вероятно, развитие человека – лотерея, и судьба одаряет нас личностными чертами, как ей заблагорассудится. Но скорее всего, своей непохожестью друг на друга мы обязаны сразу нескольким из этих причин или какому-то их сочетанию. Например, может быть, мы все способны развить в себе щедрость, если достаточное количество наших друзей и соседей щедры, но входной порог или коэффициент этой функции может различаться генетически или случайно: некоторым нужно всего несколько милых соседей, чтобы вырасти милыми, другим – большинство.
 

Гены – безусловно важный фактор. Совестливость, покладистость, невротизм, психопатия и криминальные наклонности существенно (хотя и не полностью) наследуемы, и, возможно, альтруизм – тоже. Но это только заменяет первоначальный вопрос – «Почему в отношении эгоизма люди так разнятся?» – другим. Естественный отбор стремится уравнять всех представителей вида в их адаптивных чертах, потому что, какая бы черта ни оказалась лучше других, сохранится только она, а все прочие исчезнут. Вот почему многие эволюционные психологи считают, что систематическими различиями между людьми мы обязаны среде и лишь случайными – генам. Так называемый «генетический шум» может исходить как минимум из двух источников. Из самого генома, внутри которого постоянно возникают случайные мутации, а отбор избавляется от них медленно и неравномерно. Кроме того, отбор может сохранять молекулярную изменчивость ради нее самой, чтобы мы всегда были на шаг впереди паразитов, которые постоянно эволюционируют, отыскивая новые пути в наши клетки и ткани. Различия в функционировании мозга или тела целиком могут быть побочным эффектом этого постоянного изменения в последовательностях протеинов.
 

Но теория взаимного альтруизма предполагает и иную возможность: что некоторые из генетических различий между людьми в их социальных эмоциях системны. Единственное исключение из правила, гласящего, что отбор снижает вариативность, проявляется, когда лучшая стратегия выживания зависит от поведения других организмов. Это похоже на детскую игру «камень-ножницы-бумага» или на ситуацию выбора дороги на работу. Когда люди начинают избегать запруженных автомагистралей и выбирают менее популярные дороги, движение на них становится более интенсивным, так что многие возвращаются на магистрали, и тогда там снова появляются пробки, заставляя людей выбирать второй маршрут, и т. д. В итоге автомобилисты распределяются в некоторой пропорции между двумя дорогами. Когда подобное случается в эволюции, это называется частотно-зависимым отбором.
 

Еще одно естественное следствие взаимного альтруизма, продемонстрированное в большом числе симуляций, – то, что частотно-зависимый отбор может вызывать временное или постоянное смешивание стратегий. Например, если в популяции преобладают взаимные альтруисты, меньшинство, состоящее из обманщиков, иногда может выживать, пользуясь преимуществами их щедрости до тех пор, пока обманщиков не станет так много, что они начнут слишком часто наталкиваться друг на друга или взаимные альтруисты не научатся их распознавать и наказывать. Станет ли популяция гомогенной или в ней будут присутствовать и те и другие стратегии, зависит от того, какие стратегии конкурируют, какая преобладала вначале, насколько легко они входят в популяцию и покидают ее, и от того, какие выгоды приносит сотрудничество, а какие – обман.
 

Интригующая параллель: в реальном мире люди генетически различаются в своих эгоистичных склонностях, и в компьютерных моделях эволюции альтруизма акторы способны развивать такие различия. Это может быть совпадением, но, скорее всего, это не так. Некоторые биологи приводят данные, что психопатия – это стратегия обмана, эволюционировавшая под влиянием частотно-зависимого отбора. Статистический анализ показывает, что психопат, вместо того чтобы обнаруживать крайние проявления одной-двух черт характера, демонстрирует явно выраженный особый набор черт (внешнее обаяние, импульсивность, безответственность, бездушие, бесстыдство, лживость, стремление использовать других в своих интересах), которые отличают его от остальной популяции. К тому же у многих психопатов нет мелких физических недостатков, продуцируемых биологическим шумом, а это позволяет предположить, что психопатия – не всегда биологическая ошибка. Психолог Линда Мили утверждает, что частотно-зависимый отбор породил как минимум два вида психопатов. Один вид – люди, чья психопатия генетически предопределена и не зависит от того, как они росли. Другой – люди, предрасположенные к психопатии только при определенных условиях, в частности если чувствуют, что неконкурентоспособны в обществе или если принадлежат к группе асоциальных ровесников.
 

То, что некоторые люди, возможно, уже рождаются со слабой совестью, резко противоречит концепции «благородного дикаря». Сразу приходит на ум старомодное представление о прирожденных преступниках и дурном семени, разрушенное интеллектуалами XX века. Его заменило убеждение, что все преступники – жертвы бедности или дурного воспитания. В конце 1970-х годов Норман Мейлер получил письмо от заключенного по имени Джек Генри Эббот, который провел бо́льшую часть жизни за решеткой за различные преступления – от подделки чека до убийства сокамерника. Мейлер писал тогда книгу об убийце Гэри Гилморе, и Эббот предложил помочь ему проникнуть в образ мыслей убийцы, поделившись с ним своими тюремными дневниками и жесткой критикой системы уголовного права. Прочтя дневники, Мейлер был заворожен талантом Эббота и объявил его новым выдающимся писателем и мыслителем – «интеллектуал, радикал, потенциальный лидер, человек, одержимый образом более развитых человеческих отношений в том лучшем мире, какой может выковать революция». Он организовал публикацию писем Эббота в журнале New York Review of Books, а затем издание их в 1980 году отдельной книгой «В брюхе зверя» (In the Belly of the Beast). Вот отрывок, в котором Эббот описывает, на что это похоже – зарезать человека:

 

Через нож в руке тебе передается трепет его жизни. Нежность этого ощущения посреди жестокого акта убийства тебя буквально переполняет… Ты опускаешься на пол, чтобы прикончить его. Это как резать теплое масло – вообще никакого сопротивления. Они всегда шепчут одно и то же слово в конце: «Пожалуйста». И почему-то кажется, что это не мольба о пощаде, а просьба сделать это правильно.

 

Вопреки возражениям тюремных психиатров, которые говорили, что у Эббота большими буквами на лбу написано «психопат», Мейлер и другие нью-йоркские литераторы помогли ему досрочно выйти на свободу. Вскоре Эббота чествовали на литературных обедах, сравнивали с Солженицыным и Якобо Тимерманом, интервью с ним печатались в журналах Good Morning America и People. Но не прошло и двух недель, как он повздорил с талантливым начинающим драматургом, который подрабатывал официантом в ресторане и попросил Эббота не пользоваться туалетом для сотрудников. Эббот предложил ему выйти на улицу, ударил его ножом в грудь и оставил истекать кровью на тротуаре. Молодой человек скончался.
 

Психопаты могут быть умными и очаровательными, и Мейлер был далеко не первым среди интеллектуалов всех политических взглядов, которые в 60-х и 70-х годах были подобным же образом одурачены. В 1973 году Уильям Бакли помог добиться досрочного освобождения Эдгару Смиту, отбывающему наказание за нападение на 15-летнюю чирлидершу – он проломил ей голову камнем. Смит выторговал освобождение в обмен на чистосердечное признание, но затем в интервью, которое он дал Бакли на национальном телевидении, отказался от своих слов. Тремя годами позже его арестовали за то, что он обрушил камень на голову еще одной молодой женщины. Сейчас Смит отбывает пожизненное наказание за попытку убийства.
 

Но не все были так доверчивы. Комик Ричард Прайор так описывал свои впечатления от посещения тюрьмы штата Аризона во время съемок фильма «Буйнопомешанные»:

 

Вы знаете, мне было больно видеть всех этих прекрасных черных мужчин в тюрьме. Черт возьми, где же герои, которые освободят эти страдающие массы? Я действительно так чувствовал, и как же я был наивен. Я был там шесть недель и говорил с моими черными братьями. Я говорил с ними, и… [Оглядывается в ужасе] … Слава Богу, у нас есть тюрьмы! Я спросил одного: «Почему ты убил всех, кто был в доме?» Он ответил: «Потому что они там были». Я познакомился с парнем, который похитил и убил четырех человек. И я подумал: три раза – но уж этот-то, надеюсь, будет последним? Я спросил: «Что случилось?» [Отвечает фальцетом] «Я просто не могу сделать это дерьмо как надо! Но через два года я выйду по амнистии».

 

Конечно, Прайор не отрицал неравенство, из-за которого продолжает попадать в тюрьмы несоразмерное количество афроамериканцев. Он просто противопоставил здравый смысл обычного человека романтическим взглядам интеллектуалов – и, возможно, вытащил на свет их снисходительное высокомерие: мол, от бедняков нельзя ожидать, что они перестанут убивать друг друга, но уж в их-то благополучной среде убийцы появиться не могут.

Романтическое представление, что все преступники испорчены, потому что обездолены, уже не популярно ни среди экспертов, ни среди обычных людей. Конечно, у многих психопатов была нелегкая жизнь, но это еще не значит, что нелегкая жизнь превращает человека в психопата. Есть старая шутка о двух социальных работниках, обсуждающих трудного ребенка: «Джонни вырос в неблагополучной семье». – «Да уж, Джонни любую семью может сделать неблагополучной». Лживые и бесчестные личности обнаруживаются в любых социальных стратах – существуют клептократы, жестокие эксплуататоры, военные диктаторы и финансисты-мошенники, а некоторые психопаты, вроде каннибала Джеффри Дамера, происходят из приличных семей, принадлежащих к сливкам среднего класса. Это не значит, что все люди, прибегающие к насилию и совершающие преступления, психопаты, но некоторые из худших – определенно.
 

Насколько нам известно, психопатов нельзя «вылечить». На самом деле психолог Марни Райс показала, что некоторые сомнительные идеи терапии (например, повысить самооценку психопатов, обучить их социальным навыкам) могут сделать их еще опаснее. Но это не значит, что мы совсем ничего не можем сделать. Мили, например, продемонстрировала, что из двух охарактеризованных ею типов истинные психопаты не поддаются исправлению в программах, цель которых – заставить осознать причиненный вред, но они могут реагировать на более жесткие наказания, принуждающие их вести себя более ответственно исключительно в собственных интересах. Условные психопаты, в свою очередь, лучше реагируют на социальные изменения, которые не позволяют им остаться незамеченными. Неважно, насколько хороши эти рецепты, они пример того, как наука и политика могут решительно взяться за проблему, которую интеллектуалы XX века пытались игнорировать и которая всегда привлекала внимание церкви, философии и литературы, – существование зла.
 

* * *
 

По мысли Триверса, в основе всех отношений между людьми – наших связей с родителями, братьями и сестрами, романтическими партнерами, друзьями и соседями – лежит психология, сформированная совпадающими и расходящимися интересами. Но что можно сказать об отношениях, которые, согласно одной популярной песне, есть «величайшая любовь на свете», – отношениях с самим собой? В выразительном и довольно известном сегодня пассаже Триверс писал:

 

Если… обман – основа коммуникации у животных, значит, должен существовать мощный механизм отбора умения обнаруживать обман, и это, в свою очередь, должно привести к эволюции самообмана, переводящего некоторые факты и мотивы в бессознательное, чтобы они не выдали – слабыми знаками самопонимания, – что мы обманываем. Таким образом, общепринятое мнение, что естественный отбор благоволит нервной системе, которая дает нам максимально точное изображение мира, должно быть очень наивным взглядом на эволюцию разума.

 

Это общепринятое мнение может быть по большей части верным, когда касается материального мира, где ошибки могут повредить наблюдателю и реальность которого можно проверить с помощью свидетелей. Но, как замечает Триверс, оно может быть неверно, когда касается себя самого, той сущности, с которой человек соприкасается так, как у других никогда не получится, – здесь ошибки могут быть полезны. Иногда родители пытаются убедить ребенка в том, что они делают все для его же блага; дети хотят убедить родителей, что они не эгоисты, им просто нужно больше внимания; любовники хотят заставить друг друга поверить, что всегда будут хранить верность, а люди, не связанные родством, хотят убедить один другого, что они достойные партнеры. Порой это преувеличение, если не чистая выдумка, и, чтобы ускользнуть от чуткого радара собеседника, тот, кто произносит эти слова, должен сам верить в них, чтобы не заикаться, не потеть и не запутаться в противоречиях. Хладнокровным лжецам может, конечно, сойти с рук самая развесистая клюква, которой они потчуют незнакомцев, но человеку, чьим обещаниям нельзя верить, было бы трудно удержать друзей. Цена, которую мы платим за умение выглядеть достойными доверия, – это наша неспособность лгать с честным лицом. Значит, какая-то часть мозга должна верить собственной пропаганде, в то время как другая его часть должна удерживать достаточную долю правды, чтобы представление о себе не расходилось с реальностью.
 

Теория самообмана была предсказана социологом Эрвингом Гоффманом в его книге 1959 года «Самопрезентация в повседневной жизни» (The Presentation of Self in Everyday Life), которая оспаривала романтический взгляд, что под масками, которые мы демонстрируем, прячется истинное «Я». Нет, сказал Гоффман, там нет ничего, кроме масок. В последующие десятилетия его мнение было подтверждено рядом открытий.
 

Хотя современные психологи и психиатры склонны отвергать ортодоксальную теорию Фрейда, многие признают, что Фрейд был прав насчет защитных механизмов эго. Любой терапевт расскажет вам, что люди слишком часто оспаривают, отрицают или вытесняют из сознания неприятные факты, проецируют свою вину на других, превращают беспокоящие чувства в абстрактные философские проблемы, отвлекают себя занятиями, убивающими время, и рационализируют свои мотивы. Психиатры Рэндольф Несс и Алан Ллойд утверждают, что эти навыки нужны не для того, чтобы охранять свое «Я» от странных сексуальных желаний и страхов (вроде секса с собственной матерью), но представляют собой тактики самообмана: они подавляют свидетельства, что мы не настолько добры и мудры, как нам хотелось бы думать. Как сказал Джефф Голдблюм в фильме «Большое разочарование»: «Рационализация важнее, чем секс». Когда его друг выразил сомнение, он спросил его: «А ты можешь хоть неделю без рационализации?»
 

Когда человек страдает неврологическими расстройствами, здоровая часть мозга пускается во все тяжкие, чтобы объяснить ошибки, совершенные поврежденными частями(которые незаметны для эго, потому что они его часть), и представить себя как полноценного, здравомыслящего человека. Пациент, не способный узнать свою жену, когда видит ее, но при этом признает, что эта женщина выглядит и ведет себя в точности, как его жена, может решить, что в его доме живет великая притворщица. Пациентка, которая считала, что находится дома, увидев больничный лифт, не моргнув глазом заявила: «Вы не поверите, во сколько нам обошлась его установка». После того как судья Верховного суда Уильям Дуглас перенес инсульт, парализовавший одну сторону тела и приковавший его к коляске, он пригласил репортеров на прогулку и сообщил им, что собирается пробоваться в команду по американскому футболу Washington Redskins. Вскоре его заставили уйти в отставку после того, как он отказался признать, что с его суждениями что-то не в порядке.
 

В экспериментах по социальной психологии люди постоянно переоценивают собственные умения, честность, щедрость и самостоятельность. Они переоценивают свой вклад в общие усилия, считают, что успехами обязаны своим умениям, а провалами – случайностям, и всегда чувствуют, что другому участнику повезло больше. Люди сохраняют эти выгодные для них иллюзии, даже когда их проверяют на, как им говорят, «точном детекторе лжи». Это доказывает, что они лгут не экспериментатору, они лгут самим себе. Каждый студент-психолог знает о «редуцировании когнитивного диссонанса» – процессе, в котором люди, чтобы создать себе позитивный образ в собственных глазах, с готовностью меняют свое мнение.
 

Хотя, если бы иллюстрация была полностью точной, жизнь стала бы какофонией щелчков.

Самообман – одна из глубочайших причин человеческих распрей и безумств. А отсюда следует, что способности, которые могли бы помочь уладить наши разногласия – поиск истины и ее рациональное обсуждение, – расстроены настолько, что каждая сторона считает себя более мудрой, способной и благородной, чем она есть в действительности. В споре каждый может искренне верить, что логика и доказательства на его стороне и что оппонент заблуждается, или нечестен, или и то и другое сразу. Самообман – одна из причин того, что наше нравственное чувство нередко может, как это ни парадоксально, принести больше вреда, чем пользы, эту тему мы исследуем в следующей главе.
 

* * *
 

Выявленные Триверсом корни наших страданий не повод для жалоб и стенаний. Генетическая общность, которая соединяет и разделяет нас, трагична не в бытовом смысле, как катастрофа, но в более глубоком смысле, как стимул, который поощряет нас обдумывать условия нашего существования. В соответствии с определением в Кембриджской энциклопедии «основная цель трагедии… как утверждал Аристотель, – пробудить жалость и страх, ощущение чуда и благоговение перед возможностями человека, в том числе перед его способностью страдать; она провозглашает ценность человека перед лицом враждебной Вселенной». Взгляд Триверса на внутренние конфликты, присущие семье, паре, обществу и личности, может способствовать этой цели.
 

Возможно, природа сыграла с нами жестокую шутку, настроив эмоции самых близких друг другу людей вразлад, но этим она обеспечила стабильной работой поколения писателей и драматургов. Бесконечно число драматических ситуаций, когда два человека связаны самыми сильными эмоциональными узами и в то же время не всегда желают добра друг другу. Возможно, Аристотель был первым, кто заметил, что трагические сюжеты фокусируются именно на семейных отношениях. История двух незнакомцев, дерущихся насмерть, подчеркивал он, далеко не так интересна, как история двух братьев, вступивших в смертельную схватку. Каин и Авель, Иаков и Исав, Лай и Эдип, Майкл и Фредо Корлеоне, Джей Ар и Бобби, Фрейзер и Найлз, Иосиф и его братья, король Лир и его дочери, Ханна и ее сестры… Как неустанно подчеркивают составители каталогов драматических сюжетов, «вражда родственников» и «соперничество между родней» – сюжеты вечные.
 

В своей книге «Антигона» литературный критик Джордж Стaйнер показал, что легенда об Антигоне занимает особое место в западной литературе. Антигона была дочерью царя Эдипа и его жены Иокасты, но тот факт, что ее отец был одновременно братом, а бабушка – матерью Антигоны, был только началом ее семейных неприятностей. Проявив непокорность царю Креону, она похоронила своего убитого брата Полиника, и, когда царь об этом узнал, то приказал живьем замуровать ее в пещере. Антигона обманула его, успев покончить жизнь самоубийством раньше, из-за чего сын царя, безумно в нее влюбленный, не в силах вымолить для нее прощения, убил себя на ее могиле. Стайнер пишет, что «Антигона», по широко распространенному мнению, «не только прекраснейшая греческая трагедия, но произведение искусства, наиболее близкое к совершенству из всех творений человеческого духа». Пьеса не сходит со сцены уже больше двух тысячелетий и служит источником вдохновения для бесчисленных ремейков и вариаций. Стайнер объясняет ее вечную актуальность:

 

Я убежден, что из всех литературных текстов только этот описывает все главные составные части конфликта, присущего природе человека. Их пять: противостояние между мужчиной и женщиной, между стариками и молодежью, между обществом и личностью, между живым и мертвым, между человеком и богом (богами). Конфликты, порождаемые этими противостояниями, неизбежны. Мужчина и женщина, старик и молодой человек, личность и общество или государство, живой и мертвый, смертный и бессмертный определяют себя в конфликтном процессе определения друг друга. В греческих мифах зашифрованы главные биологические и социальные противоречия и самовосприятие человека в истории, и поэтому они сохраняются как живое наследие в коллективной памяти и сознании.

 

Горькая радость самопознания через конфликты с другими не только тема для художественной литературы – этот процесс может пролить свет на природу наших эмоций и содержание сознания. Если бы джинн из бутылки предложил нам выбор между принадлежностью к виду, способному достичь идеального равенства и солидарности, и принадлежностью к виду вроде нашего, для которого самая большая ценность – отношения с родителями, детьми, братьями и сестрами, нетрудно догадаться, что бы мы выбрали. Близкие родственники занимают у нас особое место в сердце именно потому, что место для других человеческих существ по определению уже не такое особенное, и мы видим, что многие из социальных несправедливостей вытекают из этого обстоятельства. Социальные трения тоже продукт нашей особости и нашего стремления к счастью. Мы можем завидовать гармонии, царящей в колонии муравьев, но когда муравей Антц жалуется своему психоаналитику, что чувствует себя незаметным, тот отвечает: «Это большое достижение для тебя, Антц. Ты и есть незаметный».
 

Дональд Саймонс утверждал: за то, что мы вообще испытываем какие-то чувства к другим людям, нужно сказать спасибо генетическому конфликту. Сознание – это проявление нейронных процессов обработки данных, необходимых, чтобы придумать, как получить все те редкие и непредсказуемые вещи, в которых мы нуждаемся. Мы чувствуем голод, смакуем пищу, наслаждаясь бесчисленными восхитительными вкусами, потому что еду на протяжении большей части нашей эволюционной истории было трудно добыть. В обычном состоянии мы не испытываем желания дышать или удовольствия от дыхания, не ощущаем прелести кислорода (хотя для нашего выживания он критически важен), потому что кислород всегда был в достатке. Мы просто дышим.
 

То же самое может быть верно для конфликтов с родственниками, партнерами и друзьями. Я уже упоминал, что, если бы мужчина и женщина в паре гарантированно соблюдали верность, отдавали друг другу предпочтение перед всеми родственниками и умирали в один день, их генетические интересы были бы идентичны и вложены в общих детей. Представьте себе вид, в котором каждая пара всю жизнь живет в изоляции на отдельном острове, а выросшие дети покидают их, чтобы никогда не вернуться. Так как генетические интересы в подобной паре были бы идентичны, на первый взгляд кажется, что эволюция должна одарить их блаженством идеальной сексуальной, романтической и партнерской любви.
 

Но Саймонс убежден, что ничего подобного бы не случилось. Отношения между партнерами превратились бы в нечто вроде отношений между клетками одного тела, чьи генетические интересы полностью совпадают. Клетки сердца или легких не обязаны влюбляться друг в друга, чтобы сосуществовать в идеальной гармонии. Пары у подобного вида занимались бы сексом только с целью размножения (зачем терять энергию?), и секс приносил бы им не больше удовольствия, чем все остальные репродуктивные физиологические процессы, такие как высвобождение гормонов или формирование гамет:

 

Не было бы никакой влюбленности, потому что не было бы никаких других вероятных партнеров, доступных для выбора, и влюбленность была бы совершенно лишней. Вы бы буквально любили партнера как самого себя, но вот в чем дело: на самом деле вы не любите самого себя, разве что метафорически; вы – это вы. Вдвоем вы были бы, с точки зрения эволюции, одна плоть, и ваши отношения управлялись бы простой физиологией… вы могли бы почувствовать боль, если бы увидели, что ваш партнер порезался, но все чувства к партнеру, которые делают отношения такими прекрасными, если все идет как надо (и такими болезненными, если нет), никогда бы не возникли. Даже если бы вид обладал такими чувствами до того, как выбрал подобный образ жизни, они были бы отбракованы эволюцией точно так же, как глаза рыбы, живущей в непроницаемом мраке пещеры, потому что цена их была бы высока, а никакой пользы они бы не приносили.

 

То же самое касается и наших чувств к семье и друзьям: для нас богатство и интенсивность испытываемых эмоций – доказательство ценности и хрупкости этих связей в нашей жизни. Короче говоря, без возможности страдания все, что у нас было бы, не гармония и счастье, а, скорее всего, отсутствие сознания вообще.