Распространение Великой французской революции как естественный эксперимент

Одной из самых важных исследовательских задач сравнительной истории и обществоведения является углубление понимания механизмов распределения доходов в мире. Чем можно объяснить огромную разницу в уровне жизни и жизненных перспективах, например, в Соединенных Штатах и Западной Европе по сравнению со странами Латинской Америки и Африки к югу от Сахары? Историки при формулировке вопроса сосредотачиваются на выяснении причин «подъема Запада», «европейского чуда» или «великого расхождения». Эти термины относятся к процессу, в ходе которого приблизительно триста лет назад, когда мировые различия в благосостоянии были относительно невелики, в группе европейских стран под руководством Нидерландов и Великобритании (следом идут Германия и остальные) начал наблюдаться устойчивый рост среднего уровня жизни. В конце XIX века это благосостояние распространилось на некоторые неоевропейские страны, такие как США и Австралия, а в XX столетии — на группу стран Восточной Азии, однако большая часть мира (Африка, Латинская Америка, Восточная Европа и Южная Азия) продолжала бороться с бедностью.

 

Ученые предлагают этому немало объяснений, и одно из наиболее примечательных называет основной причиной подобного распределения доходов институциональные различия между странами. Например, главный аргумент теории институтов, призванный объяснить экономический рост Европы в Новое время, фокусируется на отмене или отмирании институтов ancient régime (старого порядка). Именно те страны, где раньше всего началось структурное обновление, первыми испытали экономический подъем. Такая точка зрения фигурирует в работе Адама Смита, который считал экономические институты и политический курс общества ключевыми факторами, определяющими его экономическое развитие. Хотя Смит в своих исследованиях не делал упора на сравнительную историю, его описание относительного благосостояния различных обществ не оставляет сомнений в том, что он считал его уровень связанным с разницей в устройстве этих обществ и со стимулами, порождаемыми этим устройством. Смит утверждал, что добровольный обмен на свободных рынках и возникающее в результате разделение труда являются ключевыми факторами экономического процветания. Такая система, конечно же, сильно отличалась от наследия феодальных институтов, составлявших основу старого порядка. Смит полагал, что относительное благополучие Западной Европы было тесно связано с ранним распадом институтов старого порядка, и решительно утверждал, что феодальное устройство препятствовало процветанию:

 

Но если от крупных землевладельцев редко приходится ожидать серьезных улучшений, то меньше всего можно ожидать их в тех случаях, когда работниками у них служат рабы. <…> Такой вид рабства еще держится в России, Польше, Венгрии, Богемии, Моравии и других областях Германии. Только в западных и юго-западных регионах Европы он постепенно был совсем упразднен.

 

В конце XVIII века, когда Адам Смит создавал свой труд, между западом и востоком Европы уже возникли значительные различия в благосостоянии. По мере продвижения на восток уровень жизни снижался и одновременно увеличивалась распространенность феодальных институтов. Дольше всего феодализм держался в Восточной Европе, которая была самой экономически отсталой частью континента. На другом конце спектра находились две наиболее динамичные экономики Нового времени — Нидерланды и Англия. Из всех европейских стран Нидерланды, пожалуй, меньше всего подверглись влиянию таких феодальных институтов, как крепостное право, гильдии там были слабыми, а с угрозой абсолютизма покончила Нидерландская революция 1570-х годов. Англия стала первой страной, в которой рухнули институты старого порядка. Крепостное право исчезло к 1500 году, гильдии утратили свою власть в XVI и XVII веках, церковные земли были секуляризованы и проданы Генрихом VIII в 1530-х, гражданская война и Славная революция положили конец монополиям и королевскому абсолютизму, а общепринятое представление о равенстве перед законом сформировалось, самое позднее, в начале XVIII века.

 

Доказывают ли эти факты, связывающие ранний крах старого порядка и феодальных институтов с ростом капиталистических рыночных экономик, что такие институты действительно замедляли или сдерживали экономический прогресс? Сделать окончательный вывод сложно по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, несмотря на то что падение старого порядка и улучшение экономического положения часто следуют рука об руку, эта корреляция может на самом деле быть результатом обратной причинно-следственной связи. Вполне возможно, что прогресс капитализма является причиной упадка феодализма, а не наоборот. Например, ученые более раннего поколения, такие как Анри Пиренн, утверждали, что именно расширение торговых отношений и развитие коммерции в обществе — которые Майкл М. Постан назвал «прогрессом экономики денег» — как раз и объясняют распад феодальных институтов.

 

Во-вторых, существует также проблема смещения опущенной переменной, при котором как упадок старого порядка, так и взлет экономического благосостояния являются результатом иных событий или социальных процессов. Решение о реформировании тех или иных экономических институтов или отказ от их введения — это коллективное решение общества, и это решение само по себе зависит от еще каких-то факторов. Например, может оказаться, что географическое положение или культура Англии породили в стране в период позднего Средневековья особый потенциал для экономического развития и таким образом определили путь эволюции феодальных институтов. Возможно, феодализм просто стал неуместен в модернизирующемся обществе и отмер, не сыграв никакой важной роли в экономическом прогрессе.

 

Интересная иллюстрация смещения опущенной переменной именно в таком контексте обсуждается Вебером в его «Протестантской этике и духе капитализма». В начале нового времени в Англии наблюдалась как наиболее динамичная экономика, так и одна из самых свободных и наименее абсолютистских политических систем в Европе. Следуя за Дугласом Нортом и Барри Вайнгастом, можно было бы заявить, что такая экономическая ситуация была прямым следствием политических новаций, однако Вебер опроверг это предположение, заметив:

 

Монтескье говорит («Esprit des Lois», книга XX, глава 7) об англичанах, что они «дальше всех народов мира продвинулись в трех важных вещах: в благочестии, в торговле и в свободе». Разве не может быть, что их коммерческий успех и введение поощряющих свободу личности политических институтов каким-то образом связаны с этим самым благочестием, которое Монтескье им приписывает?

 

Таким образом, Макс Вебер открыто утверждал, что и демократизация, и капитализм в Англии объясняются опущенным фактором (в данном случае — религией).

 

Следовательно, рассматривая корреляцию между крахом старого порядка и зарождением капитализма, важно признать, что возможны как обратная причинно-следственная связь, так и смещение опущенной переменной. В естественных науках подобную проблему решили бы с помощью эксперимента. Например, в идеале, мы взяли бы группу стран, сходных по некоторому признаку — скажем, страны со сравнительно отсталым устройством, — отменили бы институты старого порядка в случайно выбранном подмножестве этих стран («экспериментальная» группа), а в других оставили без изменений («контрольная» группа). Затем мы стали бы наблюдать, как изменится относительный уровень благосостояния этих двух групп. В действительности, конечно, нам такого опыта провести не удастся. Однако историки и обществоведы могут пользоваться «естественными экспериментами», которые порой предлагает история.

 

Под естественным экспериментом мы подразумеваем ситуацию, в которой некое историческое стечение обстоятельств или событие приводит к изменениям экономических, политических и социальных факторов в одних областях, но не в других сходных. Если разные территории, на которых происходят различные изменения, сопоставимы друг с другом, то мы можем посчитать ту группу, в которой изменения произошли, основной группой в эксперименте, а другую — соответствующей контрольной группой.

 

В контексте распада старого порядка интервенция французских армий в значительной части Европы после Великой французской революции 1789 года обеспечивает источник институционального разнообразия, на материале которого можно провести естественный эксперимент. Французские оккупационные власти упразднили основные элементы старого порядка, в том числе бо́льшую часть его феодального наследия, налогов и привилегий, положив конец гильдиям, установили равенство всех перед законом, которое включало в себя эмансипацию евреев, и перераспределили церковные земли. Мы можем использовать эти факты для оценки влияния некоторых важных институтов старого порядка на экономический рост. Для этого представим, что те части Европы, которые были оккупированы и реформированы французами, — эти части подвергнуты «эксперименту», а остальные рассматриваются в качестве контрольной группы. Таким образом, мы, как в любом эксперименте, можем сравнить экономическую ситуацию в этих двух группах до и после структурных изменений в экспериментальной группе и посмотреть, стала ли реформированная группа относительно более богатой. 

 

Положительный результат, если таковой будет, послужит доказательством того, что институциональные реформы способствуют сравнительному росту благосостояния. Однако для того, чтобы выводы, сделанные на материале естественных экспериментов, были обоснованными, важно убедиться, что области, испытавшие экспериментальное «воздействие» (французскую интервенцию), до начала эксперимента имели те же темпы развития, что и остальные территории из «контрольной группы». Среди прочего, для чистоты эксперимента необходимо, чтобы потенциал будущего экономического роста той или иной области сам по себе не был причиной того, что французы выбрали для вторжения эту область. Иными словами, если мы, например, обнаруживаем, что Рейнланд после 1815 года развивался относительно быстрее, чем до 1789-го, то нам, чтобы сделать вывод о связи этого роста с проведенными там французскими реформами, нужно доказать, что французы аннексировали эту территорию не из-за ее потенциальной экономической привлекательности, а по другой причине.

 

Приняв во внимание все эти соображения, мы в этой статье сосредоточимся на Германии. Часть германских земель была оккупирована, а часть — нет; при этом эти земли более гомогенны, чем вся Европа в целом. Ограничив изучение последствий французской интервенции только германскими территориями, мы фактически рассматриваем эволюцию институциональных реформ в областях, которые имеют общую историю, культуру и схожую институциональную структуру. Гораздо легче сравнивать Баден с Бергом, чем Польшу с Португалией. Тем не менее, аргументируя правомерность такого подхода, мы не утверждаем, что разные регионы Германии были полностью идентичны, поскольку это, конечно, неверно. Ключевой вопрос заключается в том, что обусловило выбор аннексированных и реформированных французами территорий.

 

Для проведения этого естественного эксперимента нам нужно найти способ измерить уровень экономического развития в разных частях Германии в XVIII и XIX веке, когда отчетов об исполнении государственного бюджета и точных изменений дохода в современном понимании еще не существовало. Заманчивой стратегией здесь представляется использование показателей уровня урбанизации, который обычно определяют как долю популяции, проживающую в городах с населением в пять тысяч или более человек. В современном мире урбанизация тесно коррелирует с уровнем дохода на душу населения, и такие историки, как Пауль Байрох и Ян де Врис, утверждали, что в прошлом крупные городские популяции могли образовываться только в регионах с высокой производительностью сельского хозяйства и развитой транспортной сетью. Урбанизация также часто используется в качестве замещающего показателя при оценке уровней среднедушевого дохода в обществах прошлого. Поэтому мы составили статистическую базу уровней урбанизации в ряде германских государств в период с 1750 по 1910 год.

 

 

 

 

 

Основные выводы нашей статьи иллюстрирует график на рис. 1, отражающий уровни урбанизации в тех частях Германии, которые подверглись французской интервенции и реформам (экспериментальная группа), и в остальных регионах, по которым у нас есть данные. Как показывает рисунок, до 1800 года уровень урбанизации был более высоким как раз в тех частях Германии, которые не были оккупированы. Этот факт сам по себе имеет большое значение, поскольку если урбанизация действительно служит хорошим показателем развития, то, следовательно, французы не стремились специально овладеть самыми процветающими регионами Германии. Рисунок 1 также демонстрирует, что прогресс в уровне урбанизации наблюдался и в XVIII веке, однако в 1800–1850 годах повсеместно пошел более активно. Самым значимым, однако, является тот факт, что в экспериментальной группе наблюдается самое быстрое увеличение темпов роста урбанизации. В частности, территории, входящие в экспериментальную группу, к 1850 году становятся более урбанизированными, чем те части Германии, которые в свое время не были захвачены французами. Рисунок 1 позволяет предположить, что проведенные ими институциональные реформы способствовали росту урбанизации и, следовательно, относительному экономическому росту по сравнению с регионами, в которых реформ не проводилось. Если эта ситуация удовлетворяет критериям естественного эксперимента, то наши результаты подтверждают теорию о том, что разрушение определенных институтов старого порядка действительно имело важное значение для стимуляции экономического роста. Однако есть основания более осторожно интерпретировать график на рисунке 1. Хотя темпы развития аннексированных германских земель увеличились сравнительно с темпами остальных областей, есть данные, что в 1750–1800 годах эти земли и так уже развивались быстрее; это означает, что оккупированные впоследствии германские земли. Процент популяции, проживающей в городах с населением более пяти тысяч жителей (по трем группам):

 

Это новое определение экспериментальной группы влечет за собой необходимость соблюдения трех дополнительных условий. Нужно убедиться, во-первых, что части Германии, переданные Пруссии на Венском конгрессе, были не отобраны на основании их экономического потенциала, а определены по итогам политических переговоров, в ходе которых экономические факторы или экономический потенциал территории, в конечном счете переданной Пруссии, не имели значения. Во-вторых, что Пруссия в самом деле не отменила никаких отдельных французских реформ. Наконец, необходимо исключить прямое влияние того обстоятельства, что именно Пруссия, а не другие державы, управляла этими регионами (назовем это влияние «эффектом Пруссии»). К счастью для нашей эмпирической стратегии, мы вскоре увидим: все три эти условия, как представляется, выполнены.
 

 

 

 

 

Во времена Великой французской революции значительная часть Европы находилась во власти двух типов олигархии: дворянства в сельском хозяйстве и городских олигархов, контролировавших торговлю и профессиональную деятельность. Под институтами старого порядка мы имеем в виду те, которые поддерживали и обогащали эти группы наряду с неограниченной королевской властью. Что касается экономического устройства, существует тесная взаимосвязь между теми институтами, которые унаследованы от феодальной эпохи, и теми, которые ассоциируются со старым порядком. В большей части Европы к западу от Эльбы наиболее крайние формы личной зависимости и барщины исчезли в эпоху после окончания пандемии Черной смерти, но основы уклада жизни во многом остались прежними. Хотя работы Альфреда Коббана поставили под сомнение феодальную природу французского общества в 1789 году, но более поздние исследования по этой теме, кажется, убедительно доказали, что разного рода феодальные поборы оставались важной частью жизни Франции и имели ключевое значение для грядущей революции. Даже в городских районах, которые часто становились убежищем от тягот сельской местности, экономическую деятельность и состав городской общины контролировали влиятельные гильдии.

 

Основным свойством старого порядка было принципиально иерархическое понимание общества, согласно которому некоторые группы или социальные слои имели социальные, политические и экономические привилегии, а другие — нет. Привилегированными были главным образом королевские особы, аристократия и духовенство. Для этих групп действовали собственные законы и преимущества, что проявлялось во многих важных аспектах жизни. Например, аристократия, как правило, освобождалась от уплаты налогов, в то время как церковь, контролировавшая обширные земли, взимала с сельскохозяйственной продукции крестьян собственный налог — десятину. На нижней ступеньке этой иерархии стояли крестьяне и городская беднота, чья экономическая и социальная свобода часто была крайне ограничена. Религиозные меньшинства, например евреи, разделяли эту участь — им приходилось терпеть серьезную дискриминацию. В 1789 году принцип равенства всех перед законом был совершенно чужд большинству стран Европы. Политическая репрезентация групп была основана на том же неравенстве — впрочем, в эпоху абсолютизма многие средневековые парламентоподобные учреждения, такие как, скажем, знаменитые французские Генеральные штаты, почти зачахли. Большая часть этих политических установлений во Франции была отменена в 1789 году.

 

Связь между этим институциональным ядром и экономической ситуацией, можно сказать, самоочевидна, она подкрепляется базовой экономической теорией и немалым количеством доказательств. Лишь такое политическое устройство, которое предоставляет гарантированные права собственности и облегчает вхождение на рынок и социальную мобильность, способно генерировать экономический рост. Система аристократических привилегий была огромным препятствием для социальной мобильности, и в сельском секторе ограничения, которые феодализм налагал на мобильность и выбор профессии, затрудняли эффективное распределение ресурсов. Правовая система, дискриминационная, полная произвола и часто функционировавшая довольно беспорядочно, также была серьезным препятствием для экономического прогресса. Хотя существуют и ревизионистские интерпретации влияния гильдий, все же нельзя отрицать, что среди их основных целей были выполнение картельных функций, ограничение предложения и конкуренции, а также увеличение доходов членов гильдий. Такие препятствия почти наверняка мешали инновациям — и косвенно, и непосредственно. Джоэл Мокир приводит много примеров того, как гильдии пытались блокировать новаторские идеи, способные подорвать их экономическое и политическое положение.

 

 

Институты старого порядка были в разной степени распространены в разных частях Германии. Основной причиной тому являлась территориальная раздробленность Священной Римской империи, состоявшей из примерно четырех сотен разнородных государственных образований. Тем не менее для удобства в них все же можно выделить некоторые общие черты.

 

Во-первых, к феодальным порядкам и привилегиям в Германии по-прежнему относились весьма серьезно, и хотя степень абсолютизма в разных регионах значительно различалась, но основные политические механизмы старого порядка продолжали действовать. Яркий пример, как отмечает Герберт Фишер, представлял собой Ганновер: Провинциальные штаты Ганновера, несмотря на связь курфюршества с Англией и ее свободным народом, не поддерживали идею отмены привилегий дворянства или освобождения крестьян.

 

Во-вторых, хотя феодализма в его наиболее жесткой форме в Германии к западу от Эльбы уже не существовало, а в 1781 году Иосиф II отменил крепостное право в Австрии (однако не во всей остальной империи Габсбургов), многие феодальные пережитки еще сохранялись. Кроме того, к востоку от Эльбы крепостное право по-прежнему держалось твердо. На западе оно было заменено различными видами налогов и, в иных областях, податей, выплачивавшихся непосредственно землевладельцу, что порой оказывалось весьма тяжелым бременем. Например, в Рейнланде, первом германском регионе, оказавшемся под контролем французов, по-прежнему имелась разновидность крепостного права. Как пишет Тимоти Блэннинг, в некоторых частях [Рейнланда], где еще практиковался ослабленный вариант крепостничества, крестьянин также был ограничен в свободе передвижения.

 

По словам Фридриха Ленгере, помимо базовых обязательств по предоставлению услуг и уплате сборов господину, сельская рабочая сила также обременялась личной повинностью… На небольшой территории Нассау-Узингена примерно в 1800 году насчитывалось не менее 230 различных видов платежей, сборов и услуг, которые местные крестьяне должны были предоставлять господам. Сборы включали «кровавую десятину», которая уплачивалась, когда крестьянин забивал скот, «пчелиную десятину», «восковую десятину», а также значительные подати, причитающиеся господину всякий раз, когда какая-либо собственность переходила в новые руки.

 

Такое изобилие налогов и произвол местных аристократов в их взимании, несомненно, создавали серьезные препятствия для инвестиций. Как и повсюду в Европе, в Германии правовая система была устаревшей и во многом несправедливой, полной привилегий для аристократии, армии и духовенства. А тем временем евреи подвергались жестким ограничениям в сфере выбора профессии и места жительства, их передвижения также ограничивались, и к тому же они обязаны были платить специальный налог.

 

Наконец, в германских землях все еще были сильны городские олигархии, которые, возможно, даже больше вредили процессу индустриализации, чем пережитки феодальных институтов в сельской местности. Практически все крупные ремесла контролировались гильдиями, что значительно ограничивало приток новых мастеров и, кроме того, косвенно мешало внедрению новых технологий. Герберт Киш подробно рассказывает, как гильдии препятствовали внедрению новых технологий в Рейнланде, в частности в крупных городах Кельне и Аахене, где из-за наложенных цеховых ограничений значительно задержалось распространение новых (прядильных и ткацких) станков. Кроме того, многие города на протяжении поколений контролировали одни и те же несколько влиятельных семей. Эти семьи умножали собственное богатство в ущерб потенциальным новым участникам рынка, которые, возможно, обладали лучшими профессиональными навыками или владели более инновационными технологиями.