Терроризм, религия и задачи современного воспитания
(Из выступления на международной конференции «Будущее науки и образования в контексте глобализационных процессов», Дубна, 17 апреля 2010 года)
После каждого случившегося теракта меня как психолога, много изучавшего «жареные» события (массовая паника, агрессия, слухи и прочее), осаждают журналисты из газет, радио и ТВ с просьбой об интервью. Их интересуют оперативные приёмы устранения напряжённости, однако все мои попытки обсудить фундаментальные проблемы, связанные с таким катастрофическим явлением, как терроризм, из текстов интервью аккуратно вырезаются. Предлог: редактор боится конфликта с религиозными учреждениями.
Между тем изучать проблему терроризма вообще и «шахидизма» в частности безотносительно к религиозному сознанию значит заведомо закрыть себе путь к серьёзному пониманию предмета. Замечу, что связь между мотивацией «альтруистического» самоубийства и религиозной картиной мира промоделирована не только психологами и социологами, но – по-своему – и физиологами.
В лаборатории И.П. Павлова проводился такой эксперимент. Голодной собаке перед подачей пищи, вместо памятных всем со школьной скамьи звоночков, наносился слабый удар током. Собака, привыкнув к такой последовательности, реагировала на удар тока выделением слюны и радостным вилянием хвоста. Постепенно сила тока увеличивалась, вплоть до ожоговой степени – и даже в ответ на весьма чувствительную боль собака выделяла слюну и радостно виляла хвостом…
В 1913 году лабораторию посетил выдающийся английский физиолог Ч.С. Шеррингтон. Понаблюдав за этим экспериментом (автор М.Н. Ерофеева), он воскликнул: «Теперь… стала понятна стойкость христианских мучеников!» [Петровский, Ярошевский 1998: 290].
И ведь стойкость бывала не только вынужденной. В истории раннего христианства описаны эпизоды, когда толпы его приверженцев осаждали резиденцию римского наместника, умоляя бросить их на арену, на съедение голодным львам. Мучительная смерть за веру гарантировала скорое переселение души в Царство Христово, и предвкушение неземного счастья радикально изменяло валентность эмоций, связанных с раздиранием тела когтями и клыками хищников под шум улюлюкающей толпы. Переживание боли и страха окрашивалось восторженным ожиданием, превращаясь в своеобразное наслаждение.
Французский историк Ф. Арьес [1992] утверждает, что это свойство психики изменять знак эмоционального переживания в зависимости от информационного и идеологического контекста играло существенную роль в жизни средневекового христианина – жизни, пронизанной болью, страхом и смертью до такой степени, какую современному западному человеку трудно себе представить. При этих условиях защитным механизмом служил комплекс исконной вины, а физические мучения переживались как Божья кара и очистительная подготовка к будущему прощению. Худшей участью, свидетельством гнева Божьего считалась быстрая смерть, не предварённая страданиями и религиозными ритуалами. Кстати, по той же садомазохистской логике рационализовалась и жестокость палачей: телесные пытки и медленная мучительная казнь очищали душу грешника и повышали его шансы на снисхождение в Небесной Канцелярии…
Без сказанного выше не понять мотивацию современных «воинов Аллаха» и «героев»-самоубийц. Широковещательные заявления, будто теракты совершают приверженцы «ненастоящей» религии, тогда как «настоящая» вера такого не допускает, – самообман. Я много десятилетий изучаю политические технологии, имею опыт практической работы в разных странах и как профессиональный психолог готов утверждать следующее. Если перед нами не ряженый, не политик-конъюнктурщик, «пиарящий» себя со свечкой перед телекамерами на потребу доверчивым избирателям, и не философ-доброхот с рассуждениями о «трансцендентальных силах», а человек, буквально верящий в загробный мир, то при определённых условиях превратить его в живую бомбу – технологически элементарная задача.
В этом отношении различия между иудаизмом, христианством, исламом и прочими религиями второстепенны. В какого именно из Богов, в которую из Книг и райских картин человек свято верит – всё это имеет значение исключительно с точки зрения подбора реперных точек для манипуляции. Субъект, накачанный возвышающей мотивацией священной войны и нацеленный на скорое перемещение в мир иной (например, для воссоединения с любимым и т.д.), в ожидании смертной муки испытывает эмоциональный восторг предвкушения подобно собачке в эксперименте Ерофеевой. Предвкушение окрашивает в цвета истерической радости предстоящий разрыв тела взрывчаткой или, скажем, голодным львом, а жизнь пары десятков неверных – вполне заслуженная ими плата за вечное счастье «шахида». Дополнительная накачка химическими наркотиками для окончательного блокирования инстинкта самосохранения (на что любят ссылаться комментаторы) – всего лишь вспомогательная деталь на завершающем этапе операции.
Я хочу сказать, что журналисты и аналитики зацикливаются на тактических вопросах, игнорируя стратегические задачи. По большому же счёту работа против терроризма не будет эффективной до тех пор, пока она не опирается на масштабную систему атеистического образования и воспитания. Совершенно необходимая предпосылка для освобождения общества от терроризма и ненависти состоит в том, чтобы формировать с детства цельную светскую картину мира, воспитывая вкус к критическому мышлению и строя на его основе нравственные принципы.
Один из мифов, навязываемых массовому сознанию клерикалами, состоит в том, что религия создала нравственность и остаётся её неизменным носителем. В специальной литературе представлены исторические факты, свидетельствующие об обратном (см. об этом [Докинз 2008; Назаретян 1994, 2008]). Богобоязнь и упование на потустороннее вознаграждение формируют авторитарный рычаг регуляции, и эта лукавая прагматика исключает собственно моральный выбор. Носитель мифологического мышления пребывает вне нравственного измерения – он, как маленький ребёнок, психологически находится под постоянным наблюдением и не способен нарушить табу просто оттого, что всевидящее око Родителя непременно такое нарушение зафиксирует и это повлечёт за собой жестокое наказание.
Всевластье мифологического мышления было впервые частично потеснено в середине 1 тысячелетия до н.э. (К. Ясперс назвал эту эпоху осевым временем), когда одновременно на огромном пространстве от Иудеи и Греции до Индии и Китая происходила интенсивная смена социально-политических ценностей. Возможно, это было связано с распространением стального оружия, которое в сочетании с прежними стандартами поведения грозило разрушить передовые цивилизации [Берзин 2009]. С тех пор именно там и тогда, где и когда ослабевала вера в антропоморфные небесные силы (готовые по своей воле карать и награждать), культура остро нуждалась в более тонких регуляторах поведения. Как раз в таких точках исторического пространства-времени формировались начала критического мышления, индивидуальной ответственности перед собой и людьми и интимная инстанция волевого самоконтроля.
Эту инстанцию мы сегодня называем нравственным сознанием, совестью. Сократ обозначил её греческим словом Даймон, Конфуций – китайским словом Жэнь, арабские философы-зиндики (безбожники) использовали слово Инсанийя (Человечность), и все подчёркивали, что речь идёт об особом качестве мудреца, свободного от мистического страха перед богами, каковой свойствен плебеям. Мыслитель Х века ат-Таухиди, отрицавший, как и его единомышленники, ценность богооткровенных религий («если принесённое пророком вероучение противоречит разуму, то его следует отвергнуть, а если согласуется с разумом, то оно излишне»), подробно объяснял, почему моральные мотивы атеиста превосходят мотивы верующего (см. [Сагадеев 2009]).
Огромный пласт истории культуры, связанный со становлением критического мышления, может служить ресурсом сохранения и развития современной цивилизации, но о нём не догадываются наши малограмотные идеологи. Предлагая ввести Закон Божий в школе, где нет времени для преподавания астрономии, они толкают страну в Средневековье. В эпоху, когда люди не знали таких слов, как терроризм, геноцид или ксенофобия, потому что это были такие же обычные явления, как телесные наказания в семье, публичные казни, постнатальные аборты (когда родители избавляются от «лишних» или недостаточно здоровых детей), войны, массовые эпидемии и голод.
Пора осознать, что религиозные (и квазирелигиозные – национальные, классовые) идеологии всегда служили механизмом объединения людей в большие группы за счёт противопоставления другим людям. Поэтому их неизменным спутником оставалась реальная или потенциальная война. Исторически востребованными были такие учения, которые обосновывали вражду к чужакам. Священные книги полны прямых указаний типа: «Кто не со Мной, тот против Меня»; «Не мир пришёл Я принести, но меч»; «А когда встретите тех, которые не уверовали, то удар мечом по шее» и т.д.
Ранние христиане, хотя ненавидели «язычников», разрушали античные храмы, разбивали камнями статуи, убивали философов и громили рынки [Гаев 1986], но считали использование боевого оружия грехом. Начав же смыкаться с властными структурами, они первым делом разработали концепцию священных войн, и Августин нашёл достаточно оснований для этого в библейских текстах. С тех пор «никогда Церковь наставляющая не осуждала все виды войн» [Контамин 2001, с.311], а пацифистов не раз объявляла еретиками. В ментальной матрице «они – мы» единственный приём для пресечения конкретной войны – перенос агрессии на общего врага; этим приёмом широко пользовались религиозные авторитеты. Когда же какая-либо идеология (религиозная или квазирелигиозная) охватывала своим влиянием обширные территории, она расчленялась на враждебные ереси и секты со столь же злобной взаимной ненавистью. И совсем не случайно социологи ещё в XIX веке фиксировали положительную связь между религиозностью населения и распространённостью социального насилия [Ганнушкин 1966].
На протяжении тысячелетий религии и войны играли огромную роль в сохранении и развитии общества. Религия оставалась негэнтропийным механизмом, позволяющим упорядочивать социальное насилие, по мере возможности предотвращать его хаотические формы. Но, согласно известному из исторической социологии закону техно-гуманитарного баланса, развитие боевых и производственных технологий требует совершенствования средств культурной регуляции, без чего социальная система теряет устойчивость. Современные технологии поставили перед человечеством насущную задачу устранить физическое насилие из социальной практики, и при этом прежние механизмы (религии, идеологии) становятся контрпродуктивными, т.е. чреватыми эффектом бумеранга – катастрофическим ростом энтропии. Что было уместно в сочетании с мечами и арбалетами, становилось саморазрушительным для общества по мере развития порохового оружия, близким к глобальному самоубийству при баллистических ракетах и грозит стать фатальным при нанотехнологиях, робототехнике, генной инженерии и т.д.
Как показывают специальные расчёты, уровень физического насилия в современном мире значительно ниже, чем в любой из прежних исторических эпох. Вместе с тем чрезвычайно возросла чувствительность людей к насилию, а также социальная цена насилия. Новейшие технологии становятся всё дешевле, различие между военными и мирными технологиями размывается, а доступ к знаниям и потенциально опасным умениям облегчается. Соответственно, контроль над ними выскальзывает из рук государств и вменяемых правительств, становясь достоянием частных корпораций и компьютерных «гениев», не обременённых социальной ответственностью или опытом системного анализа последствий, а конфликты делокализуются, и каждый как никогда прежде чреват глобальными последствиями.
Имея в виду небывалую доступность современных технологий, американский учёный и программист Б. Джой заметил в 2000 году, что век оружия массового поражения сменяется веком знаний массового поражения [Joy 2000]. По закону техно-гуманитарного баланса, внутренняя устойчивость социальной системы снижается с ростом её зависимости от индивидуальных действий, если культура не успеет совершенствовать механизмы внешнего и внутреннего контроля соразмерно ускоряющемуся развитию технологий.
В этих условиях «религиозно-идеологический ренессанс», возврат к давно изжитым мировоззрениям является смертельной угрозой для современного мира, и многоконфессиональная Россия рискует пасть одной из его первых жертв, если учёные, художники и педагоги не смогут эффективно противостоять засилью идеологов и клерикалов.
Литература
Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс-Академия, 1992.
Берзин Э.О. Вслед за железной революцией // Историческая психология и социология исто-рии, 2009, т.2, №2, сс.180-186.
Гаев Г.И. Христианство и «языческая культура» // Атеистические чтения. Вып.16. 1986, сс.24-35.
Ганнушкин П.Б. Сладострастие, жестокость и религия // П.Б. Ганнушкин. Избр. труды. М.: Медицина, 1964, сс.80-94.
Контамин Ф. Война в Средние века. СПб.: Ювента, 2001.
Докинз Р. Бог как иллюзия. М.: КоЛибри, 2008.
Назаретян А.П. Антропология насилия и культура самоорганизации. Очерки по культурно-исторической психологии. М.: УРСС, 2008.
Назаретян А.П. Совесть в пространстве культурно-исторического бытия // Общественные науки и современность, 1994, №5, сс.152-160.
Петровский А.В., Ярошевский М.Г. Основы теоретической психологии. М.: ИНФРА-М, 1998.
Сагадеев А.В. Гуманизм в классической мусульманской мысли // Историческая психология и социология истории, 2009, т.2, №1, сс.180-186.
Joy B. Why the future doesn’t need us? // Wired, 2000, April, pp.238-262.
Источник: Научный Атеизм
2010.07.20 13:01:44