Что значит быть философом?
Даниел Деннет - американский философ и когнитивист.
Стоя слишком близко, сложно понять, что перед нами. Философы, ученые и художники давно стараются “делать привычное странным”. В последние годы я меньше, чем раньше, общался с другими философами, но при этом больше общался с учеными и прочими мыслителями. Но я по-прежнему философ (что бы ни говорили некоторые философы!) и с удовольствием объясняю нефилософам, в чем польза философии. Тем, кто совсем далек от философии, она часто кажется нелепостью – прекрасным образчиком бесполезного ума. Кое-чего они не замечают (вспомните закон Старджона: 90 процентов чего угодно – полное дерьмо, а значит, они не замечают оставшихся 10 процентов). За пятьдесят лет я успел неплохо познакомиться с философией, а теперь, проводя немало времени вдали от философии, я также хорошо вижу ее странности. Некоторые из моих друзей и коллег-ученых признаются, что не понимают, почему я не брошу все и не пополню их ряды. Краткий ответ таков: раздвигая границы, я сумел взять лучшее от обоих миров. Работая с учеными, я купаюсь в изобилии любопытных и проблематичных фактов, о которых можно мыслить, но оставаясь философом без лаборатории и гранта на исследование, я размышляю обо всех теориях и экспериментах, не пачкая рук. Как поется в одной из моих любимых песен Гершвина, это “непыльная работенка”.
Мне кажется, что в последнее время ученые, к счастью, уделяют философам больше внимания и относятся к ним с большим уважением, чем раньше, и особенно это видно в сфере моей специализации – философии сознания, где когнитивная наука исследует почти те же самые феномены, над которыми веками размышляли философы, а именно восприятие, память, значения, волеизъявление и сознание. И философы – некоторые из них – заслужили внимание, изучая соответствующие научные открытия и помогая прояснять и углублять научные исследования, а также находить лучшие способы объяснять получаемые результаты далеким от науки людям. Однако между лагерями ученых и философов по-прежнему нередко возникает недопонимание, в связи с чем я хочу коснуться нескольких различий в подходах, чтобы наладить лучшее взаимодействие в будущем.
Сделка с дьяволом
Несколько лет я задавал своим коллегам-философам такой вопрос: если бы Мефистофель предложил вам два следующих варианта, что бы вы выбрали?
(А) Вы решаете серьезную философскую проблему по своему выбору так убедительно, что пресекаете все дальнейшие разговоры на эту тему (благодаря вам этот сектор философии закрывается навсегда, и ваше имя входит в историю).
(Б) Вы пишете книгу такой поразительной запутанности и противоречивости, что она на века остается в списке литературы для обязательного чтения.
Некоторые философы неохотно признаются, что выбрали бы вариант (Б). Если бы им пришлось выбирать, они предпочли бы, чтобы их читали, а не чтобы они оказались правы. Подобно композиторам, поэтам, писателям и другим людям искусства, они хотят, чтобы к их работе снова и снова обращались миллионы (а по возможности и миллиарды!) людей. Но они также тянутся в сторону научного познания. В конце концов, предполагается, что философы должны стремиться к истине.
Когда я задаю тот же вопрос ученым, они без колебаний склоняются к варианту (А) – им на этот счет и думать нечего. Узнавая, что многим философам, ряд которых несколько смущенно склоняется к варианту (Б), этот выбор дается не без труда, ученые с удивлением (или отвращением?) качают головой. Но такая реакция ученых показывает, что они упускают из виду важную мысль, озвученную Николасом Хамфри (1987):
В “Двух культурах” Ч. П. Сноу восславил великие открытия науки как “научного Шекспира”, но в одном он в корне ошибся. Пьесы Шекспира принадлежали Шекспиру – и никому больше, в то время как научные открытия, напротив, не принадлежат – в конечном счете – никому.
Если бы Шекспира не существовало, никто бы не написал “Гамлета”, “Ромео и Джульетту” и “Короля Лира”. Если бы Ван Гога не существовало, никто бы не написал “Звездную ночь”. Возможно, я несколько преувеличиваю, но в этом что-то есть. В творениях великих людей искусства есть индивидуальность, которая не только редко встречается, но и совершенно не имеет значения в науке. Знаменитые споры о первоочередности научных открытий и сражения за Нобелевскую премию так жестоки именно потому, что кто-то еще мог бы сделать ровно то же открытие, к которому стремились вы, и если бы вы стали вторым, о признании вам не стоило бы и мечтать. В искусстве таких столкновений не случается, поскольку им правят другие принципы.
Некоторые ученые мечтают добиться высокой читаемости и угодить читателям. Работы лучших из них имеют немалую литературную ценность. Здесь на ум приходят книги Дарвина. Но на первом месте всегда стоит задача разложить все по полочкам и убедить читателей в открытой истине – это очевидно, если сравнить “Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль»” Дарвина с “Моби Диком” Мелвилла. Из “Моби Дика” можно многое узнать о китах и китобойном промысле, однако перед Мелвиллом не стояла задача написать интересный и убедительный справочник китобоя.
Держа в уме различие между задачами науки и искусства, я предлагаю ученым ответить на вопрос, который действительно сопоставим с вопросом, обращенным к моим коллегам-философам: если бы Мефистофель предложил вам два следующих варианта, что бы вы выбрали?
1. Вы побеждаете в гонке за совершение открытия, которое становится основой для огромной экспансии научного знания (и получаете за это Нобелевскую премию), но впоследствии становится понятно, что это открытие, как выразился Хамфри, на самом деле никому не принадлежит. (Здесь вспоминаются Крик и Уотсон: если бы они не победили в гонке в тот момент, несомненно, вскоре это удалось бы Лайнусу Полингу или еще кому-нибудь.)
2. Вы предлагаете такую оригинальную, такую немыслимую до вас теорию, что ваша фамилия становится нарицательной, но ваша теория оказывается по большей части неверной, хотя и продолжает годами – и даже столетиями – рождать важные споры. (Здесь мне на ум приходят картезианский дуализм о сознании, теория эволюции Ламарка, бихевиоризм Скиннера и представления Фрейда обо всем – от младенческой сексуальности и неврозов до искусства, музыки и литературы.)
Более удачным, хотя и менее известным примером варианта (2) могут служить амбициозные труды Декарта по физике, которые были настолько весомы и настолько неверны, что стали в итоге провокацией для Исаака Ньютона, намеренно назвавшего свой революционный труд (написанный в 1687 г.) “Математическими началами натуральной философии”, чтобы его заглавие перекликалось с “Первоначалами философии” Декарта (1644 г.) и не возникало сомнений, какое представление о мире Ньютон намеревается изменить. Не стоит забывать и о лингвистике Хомского. Она явно проходит проверку на оригинальность. Как было при победе яхты “Америка”, которая дала имя Кубку “Америки”, когда Хомский появился на сцене, соперников на горизонте было не разглядеть. В последующие годы изначальное теоретическое зерно – “трансформационная” теория, изложенная в “Синтаксических структурах” Хомского (опубликованных в 1957 г.), – было в основном забыто и сменилось разнообразными потомственными теориями, столь же отличавшимися от своего общего предка, как страусы, колибри и альбатросы отличаются от динозавров, от которых они произошли. Значит ли это, что Хомский в 1957 г. совершил плодотворную ошибку, или же он скорее (динь!) открыл великую истину? Ответ “да” подходит здесь как нельзя лучше.
Мы уважаем ученых, совершающих полезные ошибки, – вспомните Вольфганга Паули, который, как известно, презрительно отозвался о работе одного теоретика, сказав, что она “даже не ошибочна”. Но, если бы вам пришлось выбирать, променяли ли бы вы возможность стать первым и правым на шанс оказаться оригинальным и провокационным? Решить не так-то просто, правда?
Философия как наивная автоантропология
Исследователь искусственного интеллекта Патрик Хейс однажды занялся проектом по аксиоматизации наивной (или народной) физики жидкостей. Идея заключалась в том, чтобы наделить робота установками, которые понадобились бы ему в качестве основных убеждений, если бы ему пришлось взаимодействовать с людьми (которые каждый день опираются на народную физику). Это оказалось сложнее, чем предполагал Хейс, и он написал о проекте любопытную статью под названием “Манифест наивной физики” (Hayes 1978). В наивной физике жидкостей все, что кажется наивным людям противоречащим здравому смыслу, конечно же, отвергается: сифоны “невозможны”, как и пипетки, но жидкость можно вытереть махровым полотенцем, а воду из колодца – выкачать с помощью вакуумного насоса. Наделенный таким набором “знаний” робот, как и любой из нас, удивился бы, впервые увидев сифон в действии. Я бы назвал проект Хейса продвинутой наивной физикой, поскольку Хейс не питал иллюзий и прекрасно понимал, что теория, которую он пытается аксиоматизировать, неверна, но весьма полезна в повседневной жизни. Можно также назвать его попытку упражнением в аксиоматической антропологии: рассматривая представления, разделяемые людьми, в качестве аксиом и теорем, он пытался упорядочить получаемый набор данных и разрешить все противоречия. Само собой, он не привлекал к сотрудничеству информаторов, отталкиваясь от мысли, что сам знает наивную физику жидкостей не хуже любого обычного человека, а следовательно, сам был своим единственным информатором и занимался аксиоматической автоантропологией.
Теперь сравним проект Хейса с философскими проектами по аналитической метафизике, которые часто кажутся мне наивной наивной автоантропологией, поскольку складывается впечатление, что участники этих исследований убеждены, что их проект действительно открывает истину, а не просто озвучивает то, что считает истинным конкретный подкласс людей (англоязычные философы со склонностью к аналитической метафизике). В остальном проекты кажутся идентичными: собранные представления, разделяемые разными людьми, проверяются в ходе глубоких размышлений, а после этого результаты складываются в связную “теорию”, основанную на “полученных” принципах, которые в идеале приравниваются к аксиомам. Я спросил нескольких специалистов по аналитической метафизике, могут ли они отличить свой проект от наивной наивной автоантропологии своего клана, но пока не получил ни одного убедительного ответа.
Альтернативой ей служит продвинутая наивная антропология (как авто-, так и гетеро-) – то есть антропология, которая не выносит суждений о том, заслуживают ли доверия выведенные в ходе работы теоремы, – и этот проект вполне осуществим и часто полезен. На мой взгляд, именно к нему стоит обратиться специалистам по аналитической метафизике, поскольку он требует лишь минимальной корректировки их методов и лишь одного существенного изменения их raison d’être: они должны отказаться от своих претензий и признать, что их исследования лучше всего считать рекогносцировкой ландшафта манифестной картины мира, не предполагающей ни веры, ни неверия, как это происходит, когда антропологи изучают экзотическую культуру (“давайте на время сделаем вид, что аборигены правы, и посмотрим, что из этого выйдет”). Поскольку, на мой взгляд, во многом задача философии состоит в налаживании взаимодействия между манифестной и научной картинами мира, философам не помешает проанализировать, с какими народными представлениями они имеют дело, прежде чем приступать к построению и критике своих теорий.
Одна из уникальных черт продвинутой наивной антропологии – ее открытость для парадоксальных открытий. Пока вы занимаетесь наивной антропологией, парадоксальность (для аборигенов) играет против вашей реконструкции, но когда вы переключаетесь и начинаете спрашивать, какие из аспектов наивной “теории” истинны, парадоксальность перестает быть недостатком и даже при случае становится признаком значительного прогресса. В конце концов, парадоксальные результаты приветствуются и в остальной науке.
Одна из слабостей автоантропологии состоит в том, что собственные представления человека подвержены искажению под влиянием его теоретических склонностей. Лингвистам прекрасно известно, что они так погружены в свои теории, что не могут быть надежными источниками интуитивных лингвистических представлений. Правда ли можно сказать по-английски: The boy the man the woman kissed punched run away (“Мальчишка, которого ударил мужчина, которого поцеловала женщина, убежал”), – или же мои представления о построении предложений обманывают мое “ухо”? Сырые, неискушенные представления лингвистов обременены таким количеством теории, что лингвисты понимают, что искать интуитивные лингвистические представления следует у нелингвистов. В последнее время к тому же приходят и философы, проявляющие энтузиазм по отношению к экспериментальной философии (см. Knobe and Nichols 2008). Это направление только зарождается – и первые шаги не слишком впечатляющи, – однако философы хотя бы начинают понимать, что больше нельзя объявлять утверждения очевидно истинными, просто потому что они кажутся совершенно очевидными им самим. (В том же ключе Хейс, возможно, удивился бы, познакомившись с основными положениями народной физики, если бы провел интервью со случайной выборкой людей, вместо того чтобы считать свой случай показательным.)
Итак, вот какой продвинутой наивной антропологией стоит заняться философам, чтобы провести исследование здравого смысла или манифестной картины мира, прежде чем строить свои теории о знании, правосудии, красоте, истине, нравственности, времени, каузации и подобных вещах, чтобы удостовериться, что они анализируют и аргументируют темы, которые действительно значимы для остального мира – как в научном, так и в обывательском представлении. В результате такого систематического анализа появится своеобразный каталог нереформированного концептуального ландшафта, ставящего задачи теоретикам, – если угодно, метафизика манифестной картины мира. Именно здесь философам и нужно установить соответствие с последними инновациями научной картины мира, а потому наличие подробной карты этого народного ландшафта совсем не повредит. Можно сказать, что это вторая половина реформы, которая превратила философию науки из кабинетной фантазии в серьезное партнерство с настоящей наукой, когда философы науки решили, что им действительно нужно познать современную науку изнутри. Размышляя о наших философских задачах с такой позиции, мы видим, что немалая доля неформального труда, лавирования, приведения контрпримеров и подпитки интуиции на страницах философских журналов представляет собой – в лучшем случае – попытку прийти к приемлемому консенсусу об этой территории.
Махматные истины высшего порядка
Рассмотрим следующую шахматную задачу. Мат белыми в два хода.
Эта задача была недавно опубликована в Boston Globe и привлекла мое внимание, поскольку я был уверен, что доказана невозможность поставить мат одиноким конем (и королем, конечно). Я ошибался: как недавно заметил в письме ко мне Дэвид Мусяловски, доказано, что нельзя поставить мат, если на доске остались только король противника и ваши король и конь. Тот факт, что утверждение о невозможности поставить мат одиноким конем и королем не является шахматной истиной, представляет собой шахматную истину высшего порядка.
Традиционно философия считается априорной дисциплиной наравне с математикой или хотя бы опирается на априорную методологию, и это имеет свои плюсы и минусы. С одной стороны, это позволяет философам не просиживать часами в лаборатории и не проводить полевых исследований, а также не требует от них знакомства с техниками сбора данных, статистическими методами, географией, историей, иностранными языками, эмпирической наукой и прочими областями знания, что дает им достаточно времени для оттачивания своих философских навыков. С другой стороны, как часто отмечается, философию можно создать из чего угодно, и это не всегда хорошо.
Рассмотрим в качестве образца априорной истины шахматную истину. Люди играют в шахматы – и это эмпирический факт. Существует также множество других эмпирических фактов о шахматах, о том, как люди играли в них веками, как часто они использовали красивые резные фигуры, расставленные на инкрустированных досках, и так далее. Никакое знание этих эмпирических фактов не играет незаменимой роли в установлении априорных истин о шахматах, которых также немало. Вам необходимо знать лишь правила игры. Существует ровно двадцать разрешенных первых ходов (шестнадцать ходов пешек и четыре хода слонов); королем и одиноким слоном – а также королем и одиноким конем – не поставить мат одинокому королю, и так далее. Устанавливать эти априорные истины о шахматах порой непросто. Задача доказать, что в шахматах возможно, а что невозможно, весьма сложна, и ошибки вполне вероятны.
К примеру, несколько лет назад компьютерная шахматная программа обнаружила матовую сеть – гарантированную или вынужденную победу, – состоящую из более чем двухсот ходов без взятий. В результате оказалась опровергнута устоявшаяся шахматная “теорема” и пришлось менять правила игры. Ранее ничья (пат) объявлялась после пятидесяти ходов без взятий с каждой из сторон, но после обнаружения этой длинной непрерывной матовой сети, приводящей к победе, правило о пате после пятидесяти ходов стало безосновательным. (До того как компьютеры начали играть в шахматы, никто и представить себе не мог, что такая длинная серия ходов вообще может привести к гарантированной победе.) Все это весьма интересно, и многие умные люди посвятили себя изучению системы априорных шахматных истин.
К примеру, несколько лет назад компьютерная шахматная программа обнаружила матовую сеть – гарантированную или вынужденную победу, – состоящую из более чем двухсот ходов без взятий. В результате оказалась опровергнута устоявшаяся шахматная “теорема” и пришлось менять правила игры. Ранее ничья (пат) объявлялась после пятидесяти ходов без взятий с каждой из сторон, но после обнаружения этой длинной непрерывной матовой сети, приводящей к победе, правило о пате после пятидесяти ходов стало безосновательным. (До того как компьютеры начали играть в шахматы, никто и представить себе не мог, что такая длинная серия ходов вообще может привести к гарантированной победе.) Все это весьма интересно, и многие умные люди посвятили себя изучению системы априорных шахматных истин.
Некоторые философские исследовательские проекты – или проблемы, если вам угодно, – напоминают попытку установить шахматные истины. Существует – и редко обсуждается – набор общепринятых правил, а из этих правил выводятся следствия, которые затем формулируются, выставляются на дебаты и корректируются. Пока все понятно. Шахматы – серьезный и важный человеческий артефакт, о котором написано немало ценных трудов. Однако некоторые философские проекты напоминают попытку установить махматные истины. Махматы во всем похожи на шахматы, только король в них может двигаться на две, а не на одну клетку в любом направлении. Я только что придумал эту игру, хотя и не сомневаюсь, что кто-нибудь уже успел ее изучить и выяснить, заслуживает ли она внимания. Вероятно нет. Вероятно, ее называют иначе. Я не стал задаваться этими вопросами, потому что на них можно найти ответы, но это не стоит моего времени и сил. По крайней мере, мне так кажется. Априорных истин в махматах столько же, сколько и в шахматах (целая бесконечность), и установить их столь же нелегко. Это значит, что если люди действительно займутся установлением махматных истин, то ошибок им будет не избежать, а эти ошибки нужно будет исправлять, что откроет целую новую область априорных исследований, область махматных истин высшего порядка, например:
1. Предложенное Джонсом (1989) доказательство махматной истины p несовершенно, поскольку он не учитывает следующей возможности…
2. Утверждение Смита (2002) о несовершенстве доказательства Джонса (1989) предполагает истинность леммы Брауна (1975), которая была недавно поставлена под сомнение Гарфинклем (2002)…
И это не игрушки. При установлении махматных истин высшего порядка можно продемонстрировать выдающиеся способности. Здесь уместно вспомнить афоризм психолога Дональда Хебба:
Если нет смысла браться за работу, нет смысла и делать ее хорошо.
Пожалуй, любой философ сразу вспомнит об идущем в философии споре, участники которого лишились бы работы, если бы неукоснительно следовали завету Хебба, но не стоит и сомневаться, что мы не сумеем принять единогласное решение о том, какие из споров пора прекратить. Вероятно, в нашей широкой дисциплине не найдется такого исследования, которое хотя бы одна школа мысли не считала бы бесполезной растратой гениальности по пустякам. Голосованием ничего решить не получится, а диктаторский подход будет и того хуже, так что пусть цветет вся тысяча цветов. Но не забывайте, что 995 цветов из этой тысячи рано или поздно завянут. Предупреждаю вас: постарайтесь не посвящать ценные годы в начале своей карьеры исследованиям, которые ведутся не слишком долго. Философские поветрия меняются очень быстро, а простое правило не лишено достоверности: чем горячее тема, тем быстрее она выгорает.
Чтобы проверить, не является ли философский проект попыткой установить махматные истины высшего порядка, нужно посмотреть, интересуются ли им специалисты из других областей. Можно ли заставить кого-нибудь, кто не имеет отношения к академической философии, озаботиться вопросом, опровергает ли контрпример Джонса принцип Смита? Кроме того, можно попробовать объяснить концепцию непосвященным студентам. Если они ее не “поймут”, вам стоит задуматься, не идете ли вы в артефактную ловушку вслед за замкнутым сообществом экспертов.
Вот как может работать эта ловушка. Философия в некоторой степени противоестественна, и чем умнее вы, тем больше сомневаетесь, понимаете ли вы ее, “правильно ли все делаете”, есть ли у вас талант к этой дисциплине и даже стоит ли ею вообще заниматься. Подающий надежды студент Джонс, как полагается, не уверен, стоит ли ему обратиться к философии. Заинтересовавшись лекцией профессора Брауна, Джонс решает попробовать себя в этом деле, пишет статью на горячую тему H и получает пятерку у профессора Брауна. “У вас талант, Джонс”, – говорит Браун. Похоже, Джонс только что нашел себе дело жизни. Он начинает изучать правила этой конкретной игры и увлеченно играет в нее с другими молодыми учеными. “Смотри-ка, у нас получается!” – говорят они, подначивая друг друга. Сомнения в допущениях, лежащих в основе теории, подавляются или отбрасываются “чисто теоретически”. Публикуются статьи.
Не рассчитывайте, что одобрение однокурсников или любимых преподавателей поможет вам решить этот вопрос. Все они заинтересованы в том, чтобы исследования продолжались. Они знают, что делать, и добиваются успехов. Такая проблема возникает и в других сферах, причем решить ее порой еще сложнее. Бывает, что экспериментаторы, которые овладевают одной техникой и оснащают дорогую лабораторию всем необходимым для проведения конкретных экспериментов, в итоге заполняют пробелы в матрицах данных, уже не вызывающих ни у кого интереса. Что им делать? Выбросить всю дорогущую технику? Это может стать проблемой. Переквалификация философов гораздо проще и дешевле. В конце концов, наша “подготовка”, как правило, не сопряжена с высокими технологиями. В основном мы учимся ориентироваться в различной литературе и овладеваем техниками, которые уже использовались и проверялись ранее. Здесь стоит избегать такой опасности: вы замечаете, что авторитетный ученый опубликовал неаргументированный или сомнительный довод – любопытная, но не безупречная статья профессора Весельчака кажется вам легкой мишенью, идеальной для первой публикации. Дерзайте. Вы заметили это наряду с десятком других читателей статьи, и вам следует быть осторожным, поскольку к тому моменту, когда вы все сошлетесь друг на друга и ответите на ответы, вы станете экспертом по реакциям на незначительное преувеличение Весельчака. (И не забывайте, что если бы Весельчак не переборщил со смелостью своего заявления, он вообще не привлек бы к своей статье достаточного внимания, а к провокациям склонны не только студенты, мечтающие заявить о себе.)
Некоторым людям достаточно найти группу умных единомышленников, чтобы делить с ними “радость открытий, сотрудничества и согласия”, как однажды выразился в опубликованной лекции философ Джон Остин (1961, p. 123). Этим людям неважно, стоит ли изучения та тема, которой они занимаются вместе. Если же интерес к ней проявляет достаточное количество человек, это само по себе становится феноменом, достойным изучения. Философ Бертон Дребен говорил студентам Гарварда: “Философия – это мусор, но история мусора – это наука”. Однако один мусор важнее другого, и тяжело решить, какой именно мусор заслуживает изучения. В другой лекции, опубликованной в той же книге, Остин (1961) выдал такой исполненный презрения перл:
Среди присутствующих на лекции нередко бывают те, кто предпочитает, чтобы вещи имели важность, и теперь специально для них – если таковые есть в этом зале – я сделаю выжимку. Остин был блестящим философом, но большинство подающих надежды философов, которые вращались рядом с ним и, без сомнения, посмеивались над этой ремаркой, исчезли без следа, а их ну очень умные труды по философии обыденного языка (это направление фактически основал Остин) сначала исправно публиковались, а через несколько лет стали намеренно игнорироваться. Такое случалось не раз.
Так что же вам делать? Предложенные мною проверки – посмотреть, можно ли заинтересовать вопросом специалистов из других областей или непосвященных студентов, – дают лишь предупредительные сигналы, но не окончательные ответы. Определенно, существовали – и будут существовать – крайне невразумительные и сложные области философии, исследовать которые стоит, несмотря на то что непосвященные ими не заинтересуются. Я вовсе не хочу препятствовать исследованиям, которые бросают вызов стандартным представлениям об интересном и важном. Напротив, совершая смелые ходы, вы почти всегда сначала будете сталкиваться с недоверием и презрением, но это не повод опускать руки. Я лишь хочу сказать, что не стоит примыкать к какой-либо стороне просто потому, что вы нашли прекрасных попутчиков, которые считают ваши труды по теме столь же важными, сколь важными вы считаете их работы. Возможно, вы все водите друг друга за нос.
10 процентов хорошего
Итак, если закон Старджона работает в философии точно так же, как и в любой другой области, что же я считаю хорошим? Прежде всего, классика стала классикой не без причины. Стандартный набор теорий, которые изучаются в рамках истории философии, от Платона до Рассела, стабильно выдерживает проверку временем, а лучшая литература об этих первоисточниках тоже имеет немалую ценность. Самостоятельно читать Аристотеля, Канта и Ницше без всякой подготовки весьма полезно, но гораздо больше вы получите, если обратитесь за поддержкой к тем, кто всю жизнь занимался изучением философии этих мыслителей.
Не все историки философии ставят перед собой одни и те же цели и руководствуются одинаковыми принципами, и лично я не вижу оснований давать отвод хоть кому-то из них. Некоторые считают, что мыслителей следует помещать в исторический контекст, в котором они писали, а это предполагает, к примеру, изучение науки семнадцатого века, если вы действительно хотите понять Декарта, и политической истории семнадцатого и восемнадцатого веков, если вы действительно хотите понять Локка и Юма, а также, конечно, философии их менее прославленных современников. Зачем изучать неудачников? Причина есть. Я не ценил по достоинству многих художников шестнадцатого и семнадцатого века, пока не посетил европейские музеи и не увидел целые залы второсортных картин тех же жанров. Если вы видите только лучшее – так случается во вводных курсах и ведущих музеях, – вам очень сложно понять, насколько оно хорошо. Чем отличается хорошая библиотека от прекрасной? В хорошей библиотеке собраны все хорошие книги. В прекрасной библиотеке собраны все книги. Если вы действительно хотите понять великого философа, вам придется выделить время на изучение идей его не столь великих современников и предшественников, которые остались в тени настоящих мастеров.
Другие специалисты лишь слегка касаются исторического контекста, в котором работали их герои, и вместо этого показывают, как применить их идеи сегодня. В конце концов, Лейбниц написал “Монадологию” не чтобы создать образчик рационализма семнадцатого века, а чтобы докопаться до истины. Если уж на то пошло, вы не воспринимаете философа всерьез, пока не задаетесь вопросом, прав ли он. Студенты философии – как и профессора – порой забывают об этом и слишком много внимания уделяют навешиванию ярлыков и “выявлению сходств и различий” между теориями, что нередко приходится делать на экзаменах. Бывает, такую цель перед собой ставят целые кафедры философии. Но это не философия, а оценка философии. Вот как я помогаю моим студентам отказаться от этой привычки:
Вы раскрыли страшную тайну – скажем, заговор с целью уничтожить статую Свободы или вывести из строя национальную электросеть. Вы изо всех сил стараетесь собрать и упорядочить как можно больше свидетельств, а затем сочиняете письмо, используя все свое красноречие. Вы отправляете копии этого письма в полицию, ФБР, The New York Times и на CNN, а в ответ получаете: “Очередная теория заговора – сколько их расплодилось после 11 сентября!” А еще: “Увлекательное чтиво – и в некотором роде правдоподобное, а детали просто великолепны”. И наконец: “Напоминает Дона Делилло с элементами Пинчона”. А-а-а! Сосредоточьтесь! Я пытаюсь сказать вам правду! Уважайте философа, труд которого вы читаете, спрашивая о каждом предложении и абзаце: “Верю ли я этому, а если нет, то почему?”
Помимо истории философии, внимания заслуживают великолепные труды по философии науки – математики, логики, физики, биологии, психологии, экономики, политологии. Работ по философии химии, астрономии, геологии и инженерии почти не существует, однако есть хорошие исследования о концептуальных проблемах, возникающих в этих областях. Есть также этика. В 1971 г. Джон Ролз опубликовал “Теорию справедливости” – выдающуюся работу, которая открыла плодотворную эпоху для философов, подходящих к традиционным вопросам этики с оглядкой на социальные науки, в частности экономику и политологию, но также биологию и психологию. Во многом благодаря Ролзу философы, занимающиеся этикой, вышли на новый уровень и создали множество ценных философских работ, заслуживающих и получающих внимание исследователей других дисциплин, а также политиков и общественных критиков.
Наконец, есть философы, которые далеки от междисциплинарности и лишь косвенно опираются на историю науки, специализируясь на современных проблемах, возникающих в работах других современных философов. Некоторые из их трудов, как я уже заметил, попадают под правило Хебба: если нет смысла браться за работу, нет смысла и делать ее хорошо. Но другие труды прекрасны и ценны. На страницах этой книги я упоминал немало современных философов, а я не стал бы упоминать о них, если бы не считал их идеи достойными внимания, особенно если я утверждаю, что они совершают ошибку. Я также восхищаюсь работой нескольких десятков других философов, но перечислять их поименно я не буду! Несколько раз в своей карьере я полагался на суждение коллеги, который говорил мне не тратить время на работу X, потому что это полная бессмыслица, а позднее оказывалось, что я зря не уделял внимания мыслителю, имеющему ценные идеи, тем самым не позволяя ему вовремя направить мою мысль в нужном направлении из-за неудачного совета. Я прекрасно понимаю, с какой легкостью заинтересованные мыслители могут отказаться от изучения идей философа, который не попадет в мой список, а потому прошу вас считать эту книгу введением в некоторые способы философствования. Если же они покажутся вам бесполезными, используйте их в качестве трамплина для начала собственных исследований вопросов и ответов, которые так долго занимают такое множество мыслителей.
1597
2024.06.02 13:19:48