Подкрадываясь к сознанию

 

Для того чтобы показать, как трудно ставить научные опыты на животных для изучения их сознания, приведу несколько примеров и расскажу о способах, в которых ученые используют поведенческие показатели – посредники, когда пытаются, как сказал Джеффри Грей, «подкрасться к сознанию».
 

Одним из самых популярных поведенческих показателей – посредников сознания у животных является тест на узнавание себя в зеркале, разработанный Гордоном Гэллапом. В его основе лежит поведенческая реакция, свидетельствующая о том, что организм распознает неожиданное изменение в его собственной внешности, глядя на свое отражение в зеркале (рисунок 1). Например, если шимпанзе на морду поместить красную точку и животное будет смотреть на точку и трогать ее, Гэллап делает вывод о том, что оно узнало себя и, соответственно, обладает самосознанием. Различные версии теста на узнавание себя в зеркале ученые используют для того, чтобы доказать наличие самосознания у дельфинов, слонов, птиц и других созданий. Гэллап настаивает на том, что любые другие животные, кроме шимпанзе, проходят этот тест только в случае ослабления критериев, а если разработанный им тест используют должным образом, он выявляет самосознание только у человекообразных обезьян и людей.

 

 

 

Другие ученые утверждают, что тест Гэллапа в том виде, в котором он его разработал, не может использоваться как средство выявления осознанного самосознания даже у людей и человекообразных обезьян. Так, например, Сесилия Хэйес и Дэниел Повинелли утверждают, что результаты зеркального теста можно принимать во внимание, если они получены в рамках бессознательных поведенческих стратегий, включающих простое ассоциативное научение. Свое объяснение предложили Йоханнес Брандль и Томас Саддендорф; когнитивно оно рациональнее, чем у Гээлапа, но при этом богаче, чем у Хэйес и Повинелли. Другие ученые, такие как Дайана Рейсс, вообще избегают предмета под названием «сознание животных»; они подчеркивают важность своих изысканий, показывая, каким сложным может быть сознание животных (в ее случае – дельфинов) независимо от того, подключено ли сюда самосознание.

 

Существуют работы, стремившиеся определить, есть ли у животных эпизодическая память. С этой целью изучали, могут ли испытуемые формировать и использовать представления, включающие в себя сочетание двух, а иногда даже всех трех элементов формулы «Что? Где? Когда?», которые лежат в основе эпизодических впечатлений у людей. Человекообразные обезьяны и низшие приматы, грызуны и некоторые птицы такие тесты прошли. Впечатляют эксперименты на птицах Николы Клейтон, которая выяснила, что голубые кустарниковые сойки прячут червей в разных местах и сначала съедают тех, которых спрятали раньше, что позволяет сделать вывод о наличии у них воспоминаний в духе «Что (черви)? Где (место)? Когда (раньше всех)?». Одним из вопросов, возникающих в ходе таких исследований, является вопрос о том, способны ли животные формировать цельное воспоминание вида «Что? Где? Когда?», или у них есть множество отдельных семантических воспоминаний, или они просто используют ассоциации. Но даже если у них и есть единое «Что? Где? Когда?»-воспоминание, самым главным остается вопрос о том, сознают ли они это, а если да – есть ли у них автоноэтическое сознательное понимание самих себя как часть эпизода памяти.

 

Элизабет Мюррей, Стив Уайз и Ким Грэм считают, что претензии к субъективному эпизодическому опыту в исследованиях памяти животных по необходимости основаны на «непроверенных (и зачастую непроверяемых) предположениях». Именно потому, что делать выводы о субъективном опыте у животных так трудно, Клейтон и некоторые другие исследователи с осторожностью говорят о том, что результаты их опытов на животных доказывают существование у испытуемых «эпизодоподобных» воспоминаний, признавая, что поведенческие результаты соответствуют некоторым чертам эпизодической памяти у людей, но не демонстрируют ее в полной мере и, конечно, не демонстрируют автоноэтического сознания.

 

Другой используемый учеными показатель-посредник предполагает изучение внутреннего представления о времени. Вспомним, что Тульвинг называл способность совершать ментальные путешествия во времени – проецировать себя на эпизодическое прошлое или представлять себя в своем эпизодическом будущем – основной чертой автоноэтического сознания человека. Результаты исследований, доказывающих наличие проспектиного (ориентированного на будущее) сознания у некоторых видов животных, используются в качестве аргумента в споре о способности представителей этих видов к временному автопроецированию. Однако Сесилия Хэйес, Сара Шатлуорт, Майкл Корваллис, Томас Саддендорф и другие ученые считают, что проявление поведения, ориентированного на будущее, не обязательно считать ментальным путешествием во времени, поскольку для последнего необходима способность фактически воспринимать себя находящимся в прошлом или будущем. Эти критики утверждают, что за данные достаточно принять более строгие толкования, основанные на бессознательных когнитивных процессах или некогнитивных поведенческих стратегиях.

 

Клейтон и Энтони Дикинсон дают выразительную и обоснованную оценку исследованиям эпизодической памяти и ментальных путешествий во времени у животных: «Учитывая, что животные не умеют говорить, мы не сможем выяснить, отражает ли способность сойки планировать свои дальнейшие трапезы ее способность к эпизодическому мышлению в будущем, где она видит себя утром следующего дня, или ее семантическое мышление в будущем, где сойка действует проспективно, но при этом не совершает ментального путешествия во времени и не переносится в будущее лично».

 

Так называемая теория разума – это особый вид познания, когда у человека присутствуют мысли относительно ментальных состояний других людей (рисунок 2). В условиях социального взаимодействия мы пытаемся постичь чужой разум, используя знания о работе своего собственного: мы приписываем другим людям свои собственные мысли, верования и чувства, таким образом предсказывая их поведение. Ута Фрит и Франческа Хапп отмечают, что эта способность нарушается при аутизме, и предполагают, что, поскольку страдающие этим заболеванием не способны ментально представлять их собственные мысли и чувства, они не могут представить, что мысли и чувства есть у других людей. Фрит и Хапп считают, что люди с аутизмом имеют тенденцию вязнуть в представлениях о мире первого порядка и не способны создавать такие представления высшего порядка, которые требуются для самосознания.

 

 

 

В связи с этим возникает вопрос, могут ли животные подобным образом «читать чужие мысли», когда они взаимодействуют друг с другом, и если могут, участвует ли в этом процессе сознание. Животные проходят поведенческие тесты на выявление способности читать чужие мысли, как и другие тесты на выявление показателей-посредников, но результаты не говорят, что они сознательно совершают те или иные действия. Хэйес считает, что животным не нужно знать о теории ментального сознания, чтобы предсказывать поведение других животных, как им не нужно знать токсикологию, чтобы не употреблять в пищу сгнившую еду, – достаточно зрительных и обонятельных стимулов. Предостережение Клейтон и Дикинсон относительно того, что переносить терминологию поведения на сознательные ментальные состояния в исследованиях эпизодической памяти нужно с осторожностью, в данном случае также применимо.

 

Получив огромное число неутешительных результатов, Дэвид Премак, несколько десятилетий назад начавший работу в области теории разума у животных, сделал вывод о том, что животные если не «экстрасенсы» (сознательно читают мысли), то «бихевиористы» (условно-рефлекторные машины). Однако Премак высказал мысль о таком разделении до того, как понятие бессознательного познания прочно вошло в когнитивистику. Бессознательное познание занимает промежуточное положение между полноценной способностью к чтению сознающего разума и условно-рефлекторным поведением. Более того, Крис Бейкер, Ребекка Сакс и Джошуа Тененбаум отмечают, что в теории разума заключения о разуме других людей обычно осуществляются без усилий, автоматически и бессознательно, даже у людей.

Соглашусь с теми, кто считает, что сначала нужно как следует рассмотреть все альтернативы и только потом делать выводы, что сознательные состояния объясняют поведение животных. Подобные усилия сдерживают нарастание волны антропоморфизма в науке. Что до меня, я считаю, что мозг был бессознательным задолго до того, как появилось сознание, поэтому, пока не доказано обратное, я остаюсь при мнении, что поведением управляет бессознательное. Как недавно заметили исследователи сознания Стен Деан, Хэкван Лау и Сид Куиде, человеческий мозг – единственная физическая система, бесспорно обладающая сознанием.

 

 

Так на чем мы остановились? Первое, что следует отметить, – если у животных трудно выявить сознание, это не значит, что его у них нет. На сегодняшний день нет ни одного серьезного ученого, утверждающего, что у млекопитающих и птиц нет разума, если под разумом мы имеем в виду способность думать, планировать и помнить, но эта способность отличается от способности сознавать свои собственные мысли, планы и воспоминания. Тот факт, что у млекопитающих и птиц есть разум, не означает, что у них он такой же, как у человека, – обладающий способностью к языку и рефлективному самосознанию, переноситься в прошлое и предвидеть нахождение самого себя в различных обстоятельствах, возможных в будущем.

 

Здесь я соглашусь с Тульвингом в том, что автоноэтическое сознание является уникальной человеческой чертой. Правда, другие ученые, такие как Кристоф Мено, Майкл Беран и их коллеги, предположили, что у человекообразных обезьян может существовать некая форма невербального автоноэтического сознания. Недавно я наблюдал за тем, как в фильме «Будешь моими соседом?» телеведущий Фред Роджерс (мистер Роджерс) общается с гориллой Коко. Даже такому агностику, как я, было трудно (да почти невозможно) не допустить существование у этого животного очень сложного сознающего разума, правда, то были впечатления человека, а не ученого. Поразмыслив над увиденным, ученый спросил: «Как проверить сложившееся у меня представление?»

 

Но бессознательное познание и рефлективное самосознание – далеко не единственные психологические варианты: между ними находится ноэтическое сознание, основанное на семантическом знании. У людей состояния ноэтического сознания часто связаны с вербальными семантическими воспоминаниями. Помимо этого, у нас есть еще невербальные семантические воспоминания. Хотя мы можем вербально выразить зрительное понятие (дерево, птица, река, еда, партнер), для управления поведением мы также можем использовать невербальные понятия – так же, как это делают животные. Возможно, у нечеловекообразных приматов, других млекопитающих и даже птиц существует невербальная форма ноэтического сознания. Если у животного есть такой вид сознания, оно может сознавать себя в присутствии опасности, пищи или партнера. Возможно, оно понимает наличие у себя воспоминаний о предметах и ситуациях, а, попадая в одну и ту же ситуацию, может испытывать знакомые ощущения. Как предположил Антонио Дамасио, возможно, даже противопоставление «Я» и других основано на воспоминаниях об ощущениях, которые испытывает тело («Я» как объект), только без знания о том, что опыт принадлежит ему и никому больше («Я» как субъект).

 

Проводились исследования, целью которых было узнать, что можно считать нервной основой ноэтического сознания у животных, хотя обычно его таковым не считают. Например, Никос Логотетис и его коллеги, изучавшие реакции обезьян на зрительные стимулы, утверждают, что они, возможно, обнаружили нейронные корреляты сознательного восприятия. В частности, они выяснили, что зоны вентрального канала перцепции/памяти и префронтальной коры активны, когда обезьяны своим поведением при определенных условиях реагируют на стимул, но при других условиях активна только зрительная кора. Как мы уже видели, сочетание активности зрительной и префронтальной коры обнаруживается, когда люди сообщают о субъективных зрительных переживаниях. Таким образом, эти результаты согласуются с ноэтическим визуальным сознанием.

 

Тем не менее следует помнить о том, что даже у людей активность префронтальной коры не является самым надежным способом установить участие сознания в поведении, потому что префронтальные контуры обрабатывают информацию как сознательно, так и бессознательно. Сознание нужно измерить – недостаточно просто сделать вывод о его участии на том основании, что отдельная зона мозга проявляет активность, а в исследованиях на нечеловекообразных животных сделать это трудно.

 

В ходе других исследований недавно выяснилось, что у обезьян префронтальные сети активируют глобальные состояния мозга по аналогии с теми, что были предложены теорией глобального рабочего пространства людей, и хотя эти изыскания также соответствуют ноэтической форме сознания, возникающей вследствие глобальной доступности информации, они в равной степени соответствуют бессознательной интерпретации, поскольку, как уже упоминалось выше, даже когда речь идет о людях, гипотеза глобального рабочего пространства не способна четко разграничить сознательные когнитивные состояния от бессознательных.

 

Это разграничение между автоноэтическим и ноэтическим сознанием значительно упрощает научное допущение существования сознания у других животных. Да, мы как ученые вынуждены признать существование доказательств того, что животные способны применять невербальные семантические знания, если перед ними стоит задача решить сложную, даже очень сложную проблему, но эти доказательства отличаются от доказательств ноэтического сознания. Поскольку животные не могут вербально рассказать о своих впечатлениях, нам трудно исключить объяснения бессознательным, и мы можем лишь подкрасться к сознанию. Таким образом, идея ноэтического сознания не помогает однозначно представить сознание у животных, но она позволяет нам по крайней мере представить, как животные могут воспринимать события и их смысл, когда таковые происходят, и даже попринимать самих себя как субъектов. Например, с его помощью животные могут осознавать наличие питательной или ядовитой пищи, присутствие друга, врага или потенциального партнера. При этом у них нет проработанных до мелочей возможностей, лежащих в основе способности рефлекторно воспринимать себя как участников таких состояний в настоящем, прошлом или воображаемом будущем.

 

Нельзя говорить о том, что животные по-своему не мучаются, не страдают от неудобств, травм и болезней только потому, что нами все эти переживания воспринимаются по-другому. Ни в коем случае не следует использовать мою позицию как оправдание мучению, насилию или другим формам жестокого поведения. У нас совершенно обоснованно существуют общественные стандарты гуманного обращения с животными. Любой поступок, выпадающий за пределы разрешенного, естественно, является уголовным преступлением.

 

Независимо от статуса сознания животного, сопоставительные исследования различных видов позволили многое узнать о познавательной способности животных, а значит, и об истоках человеческого познания. Результаты таких исследований доказывают, что когнитивные способности птиц при решении задач сравнимы с таковыми у человекообразных и нечеловекообразных обезьян, хотя птицы в эволюционной истории приматов не участвовали, да и мозг у них маленький. Скорее всего, это произошло в результате так называемой конвергентной, или параллельной, эволюции, когда способность – такая, как проспективное познание, – развивалась в разных группах, поскольку приносила им пользу в жизни. Майкл Беран, например, считает, что нехватка пищи привела к развитию у птиц способности планировать будущее, делая запасы червей или других источников пищи, и решать, какие запасы когда съедать, а дальнейшая эволюция этой способности у нечеловекообразных приматов привела к умению решать задачи, связанные планированием маршрутов, или к подавлению поведения, привлекающего внимание доминирующих в социальных группах самцов. Эволюционная история предлагает нам множество примеров возникновения сходных черт у разных видов под влиянием разных факторов естественного отбора – например, противопоставляемый большой палец у опоссумов, панд и приматов.

 

Возможно, будь у нас говорящий лев Витгенштейна и будь мы в состоянии понять, что он говорит, вопрос о наличии у животных сознания можно было бы в конце концов разрешить. Идея заманчивая, но все не так просто. Я уже упоминал о многочисленных попытках выявить способность пользоваться языком у животных, включая, среди прочих, человекообразных и нечеловекообразных обезьян, дельфинов и птиц, и хотя некоторые ученые утверждают, что им это удалось, другие считают, что для объяснения результатов этих экспериментов язык как таковой не требуется, постольку во всех случаях это можно сделать с помощью приобретенных поведенческих стратегий или бессознательного.

 

Пока что результаты исследований коммуникации между животными не позволили тем, кто их проводит, использовать эти результаты для распознавания поведения, основанного на сознательных или бессознательных процессах. Безусловно, это не означает, что сознанием обладают исключительно люди; это значит, что следует с осторожностью относиться к научным заявлениям о наличии сознания у неспособных говорить животных.

 

Дэвид Розенталь считает, что сознание требует способности к мыслям высшего порядка о психических состояниях, что, в свою очередь, требует владения языком. Получается, неспособные говорить существа не могут пребывать в сознательных психических состояниях (по крайней мере, не так, как мы).

 

В конечном итоге, все дискуссии о наличии у животных сознания связаны с заявлениями Дарвина о психической жизни наших предков и родственников. Согласно Клайву Винну ученые больше века борются с противоречием между дарвиновскими идеями о психической преемственности между человеком и другими млекопитающими, с одной стороны, и очевидно существующим когнитивным зазором – с другой. Дарвин сумел изъять «цепь бытия» из биологии, но его антропоморфизм закрепил ее в психологии, заставив огромное число ученых заниматься поиском поведенческой преемственности в виде психической эквивалентности, а также слепо относиться к любым ее проявлениям исходя из одних только наблюдений за поведением.

 

Винн справедливо замечает, что психологам нужно идти по стопам современных биологов, уделять больше внимания различиям между видами, в частности признать, что не все эти различия одинаковы. Некоторые возникли в результате естественных процессов, с помощью которых виды произошли от общих предков (таких, как когнитивные изменения в ходе происхождения людей из предков-приматов), а другие – в результате развития сходных способностей у видов, не имеющих общего предка (например, способность к голосовой коммуникации у людей и птиц). В качестве примера Винн приводит факт наличия огромного числа экспериментов на человекообразных обезьянах, призванных выявить у них скрытые способности к языку. В основе всех этих исследований лежит предположение о том, что, поскольку эти животные являются нашими ближайшими родственниками, у них должны обнаружиться следы человеческой способности говорить. Предположение разумное, однако все попытки доказать его успехом не увенчались. Хотя язык вполне может оказаться новой человеческой чертой, представляется, что, если говорить о модели аналогичного поведения у животных, способность птиц учиться пению гораздо ближе процессу овладения языком у людей, чем все, чему пытались научить обезьян. Почему? Не потому, что способность птиц петь и наша способность говорить основана на наличии у нас общего предка, а потому, что поведенческие и нервные сходства между обучением птиц петь и овладением языком у людей отражает сходный способ решения проблемы использования языка для коммуникации, хоть этот способ и возник у каждого вида независимо от другого. Если бы эта способность или ее ключевой компонент не существовали до появления человека, в результате экспериментов на человекообразных обезьянах можно было бы получить довольно ограниченные результаты.

 

Поскольку научными методами измерить сознание у животных сложно, возможно, мы никогда не узнаем наверняка, способны ли другие существа, кроме нас самих, испытывать сознательные переживания, а если да, похожи ли эти переживания на наши, однако с точки зрения сравнения видов этот вопрос не является первостепенным. Нам нужно меньше заниматься сознанием как таковым и больше – когнитивными и поведенческими способностями, которые есть и у нас, и у других животных и которые можно у животных измерить. Некоторые из этих способностей, несомненно, внесли свой вклад в эволюцию сознания нашего вида, даже если другие животные не приобрели такого же сознания, как у нас.

 

От старой идеи (озвученной еще Декартом, согласно которой у людей есть сознающий разум, а животные – это лишь рефлексивные автоматы) давно отказались. И у животных, и у людей есть когнитивные процессы, которые бессознательно управляют поведением. Таким образом, сократить разрыв между людьми и животными можно, не прибегая к недоказуемым предположениям о сознании животных. Вместо этого следует изучать когнитивные основы поведения у представителей разных видов, выявлять сходства и различия и определять, не отвечают ли за них аналогичные нервные механизмы. Хорошо, что сейчас по этому пути пошли многие ученые, но для того, чтобы такой подход стал повсеместным, следует полностью избавить науку от остатков анекдотического ментального антропоцентризма конца XIX века и экстравагантных заявлений психологов, которые по-прежнему делаются под влиянием этого явления.