Древнее человечества

Сначала мне хотелось бы рассказать об одной из самых любопытных работ этологов: нидерландцы Франс де Ваал и его коллеги в течение длительного времени наблюдали за колонией шимпанзе с вышки в Арнхемском зоопарке и, в частности, убедились, что истоки нашей рациональности, возможно, лежат не столько в манипулировании орудиями и предметами, сколько в политике, которая так же стара, как и человечество. И даже древнее его.

1. Политическое животное
Аристотель

«Когда Аристотель назвал человека политическим животным, он не подозревал, насколько он близок к истине. Наша политическая деятельность, по-видимому, является той частью эволюционного наследия, которое мы разделяем с нашими ближайшими сородичами. Если бы мне сказали нечто подобное до того, как я начал работать в Арнхеме, то я отверг бы эту идею как слишком изящную аналогию. Однако моя работа там научила меня: корни политики древнее человечества - признается де Ваал.

Мы, к сожалению, до сих пор продолжаем воспринимать эту идею всего лишь как «изящную аналогию». Далеко ходить за доказательствами не надо. В 1988 году в издательстве «Мир» вышел перевод книги Дэвида Мак-Фарленда «Поведение животных. Психобиология, этология и эволюция». Если раскрыть эту книгу там, где речь идет о сознании животных, то на одной из страниц после слов автора «социальная и политическая жизнь некоторых приматов» следует при-мечание переводчика: «Мы полагаем, что в данном случае не лишенный юмора автор имеет в виду человека». Понятно, что самолюбование — пусть даже смягченное долей иронии — у нас очень раз-вито, но всегда ли стоит перебивать ученого, нетерпеливо вставляя: «речь идет, конечно же, о нас»?

О каком же «политическом животном» идет речь в повествовании Франса де Ваала? О человеке? Нет, ибо книга называется «Политика у шимпанзе. Власть и секс среди обезьян».
Итак, колония шимпанзе Арнхемского зоопарка. Четыре самца, тринадцать самок и пять детенышей. Первоначально в стаде царит матриархат, коллективом заправляет старая самка Мама. Когда зимой в обезьяннике появляются самцы: Ероен, Дуит и Никки, то «дедовщина» представителей слабого пола оказывается настолько сильной, что приматологи вынуждены на какой-то срок удалить лидера амазонок Маму и ее соратницу Гориллу. Вернувшись в обезьянник, Мама и Горилла обнаруживают у кормила власти новое руководство в лице Ероена.

Весной животных выпускают в просторный загон. Именно здесь летом 1976 года и разворачиваются события, ке уступающие по своей динамике самому захватывающему детективу. События, отражаюшие первый этап борьбы за власть. Этот этап начинается с того, что в поведении Луита, занимающего второе место в иерархии самцов, появляются демонстрации агрессии, направленные против Ероена. Параллельно этому Луит начинает преследовать самок, поддерживающих контакт с лидером, (Доминирование альфа-самца у шимпанзе основано не только на его физической силе, но и на силе его связей со своими вассалами, поэтому «политическая изоляция» вождя достигается комплексными мерами, в том числе и ликвидацией «опоры на массы».) Последовательно проводя политику изоляции Ероена, Луит получает неожиданную поддержку со стороны Никки, который преследует свои собственные цели (как и Ероен до него, Никки стремится добиться доминирования над слабым полом). «Что касается Никки,— пишет де Ваал,— то выгода, которую извлекал Луит из постоянных нападений Никки на самок, возможно, была побочным продуктом. Вероятно, путь Луита к власти облегчался самостоятельной борьбой Никки против самок».
Другими словами, преследуя каждый свою цель, Луит и Никки силой обстоятельств становятся союзниками. Такой параллелизм интересов, приводящий к взаимной поддержке, де Ваал называет «открытой коалицией». В данный момент Луит заинтересован в поддержке Никки и не подозревает, что это сотрудничество позже обернется против самого Луита, что коалиция с Никки окажется бомбой со взведенным часовым механизмом.

Пока же политика изоляции, подрывающая единство лидера и самок, постепенно приносит свои плоды — Ероен все чаще ищет спасения среди своих подданных, и тем не менее к осени время его пребывания в женском обществе заметно сокращается. Чтобы завоевать «массы» на свою сторону, Луит кроме «политики кнута» использует и «политику пряника», пробует наладить добрые отношения с «народом»: обыскивает самок — груминг способствует установлению положительных эмоциональных связей — и играет с их детенышами. Власть явно ускользает в руки инсургентов. У Ероена начинаются истерики, подобные тем, которые случаются у детеныша, когда мать перестает кормить его грудью.

Наконец свершилось, — приветствуя Луита, бывший лидер, пригибаясь к земле, принимает позу подчинения. Став альфа-самцом, Луит превращается в завзятого «популиста», переходит к стратегии «добрых дел», к политике консолидации сообщества. Если раньше, принимая участие в конфликте двух сторон, он выступал на стороне проигрывающего в 50 процентах случаев, то с приходом к власти Луит демонстрирует высокие моральные принципы отнюдь не на случайном уровне: участие в схватке на стороне проигрывающего возрастает до 87 процентов случаев. Дело в том, что в естественной среде в компетенцию альфа-самца входит поддержание правопорядка и предотвращение конфликтов: «... контролирующая роль вожака — не столько привилегия, сколько обязанность, его позиция зависит от того, насколько успешно он с ней справляется, — замечает де Ваал.— Если смотреть на падение Ероена с этой точки зрения, то оно объясняется его неспо-собностью оказать эффективное противодействие агрессии Луита и Никки против других».

Пока Луит укреплял свое влияние в массах, произошли некоторые изменения в расстановке сил внутри мужского треугольника (четвертый самец, подросток Дэнди, практически не оказывал ни какого влияния на большую политику). Утвердив свою власть над самками; Никки вплотную занялся поверженным Ероеном. Персональной доминирование над свергнутым экс-лидром было достигнуто Никки на удивление легко, и уже в октябре, находясь вблизи Никки, Ероен принимал позу подчинения. Можно думать, что основной причиной такого безразличия к своему статусу было общее состояние Ероена, его подавленность проигранной борьбой.
Тем не менее де Ваал пишет: «Возможно, в 1976 году Ероен не желал иметь никаких проблем с Никки из стратегических соображений. Соперничество между Луитом и Никки возрастало с каждым днем и сопротивление последнему могло в какой-то мере сыграть на руку Луиту. Возможно, Ероен почувствовал, что из нарастающей напряженности в отношениях между Луитом и Никки можно извлечь выгоду и что эта ситуация имела бы дальнейшее развитие, если бы Никки получил ранг второй особи в иерархии. Не знаю, способны ли шимпанзе к подобным расчетам, но факт остается фактом: позже Ероен выиграл многое от конфронтации между Луитом и Никки. Подчинившись Никки, Ероен понизил свой статус, но тем самым он занял ключевую позицию в треугольнике».

Соперничество между Луитом и Никки нарастало. Времена меняются, и бывшие союзники становятся врагами. Следуя классической рекомендации «разделяй и властвуй», Луит вбивает клинья теперь уже между самками и Никки, препятствует образованию альянса. Необходимо также восстановить контакт с поверженным врагом, Ероеном, предотвратив тем самым возможность коалиции между ним и дышащим в затылок «вторым человеком» сообщества. «К концу зимы Луит преуспел в создании условий, при которых он имел больше контактов с Ероеном, нежели Никки, — сообщает нам Нестор арнхемской колонии. — Но оставался еще один фактор, не доступный его контролю, фактор, от которого зависела стабильность его положения, — отношение к нему Ероена».

Что же предпримет Ероен? После своего свержения он столкнулся с выбором: с одной стороны, возможность коалиции с более сильной «партией», Луитом, а с другой — перспектива союза с более слабой, с Никки. «При доминировании Луита влияние Ероена ограничено, Луит не слишком нуждается в его поддержке. В лучшем случае ему нужна нейтральность Ероена, — пишет де Ваал. — Выбрав Никки, Ероен заставил почувствовать свою необходимость, соответственно выросло и его влияние».
Ничто не вечно под луной. К апрелю 1978 года лидером колонии становится Никки. Так завершается вторая фаза политической драмы. Что же происходит дальше? А дальше возникло любопытное разделение власти. Хотя самки и приветствовали Никки позами подчинения, но в отношении «масс» к новому вождю в основном доминировал страх (память о террористической политике вождя на первом этапе переворота?) В этом отношении не было старого доброго почита-ния, которое самки когда-то испытывали к «справедливому» Ероену. На новой стадии политических преобразований порядок среди самок поддерживает не новый формальный вожак, Никки, — это продолжает делать все тот же Ероен! Он и пользуется у дам авторитетом защитника. В 1978—1979 годах Ероен поддерживал проигрывающую в стычке сторону в 82 процентах конфликтов, тогда как лидер Никки только в 22 процентах. И вот вам результат: самки и детеныши приветствовали Ероена демонстрацией поз подчинения в три раза чаще, чем Никки (и в пять раз чаще, чем Луита). Налицо «коалиционное правительство». Положение для Никки не из легких. «Важное отличие лидерства Никки от предыдущего управления заключалось в том,— признает де Ваал,— что Никки стоял на плечах союзника, обладающего значительными амбициями».

Однако прервем наше повествование о бесконечных интригах и дворцовых переворотах, иначе оно грозит перерасти в песенку о попе и его собаке.

«Если определять политику широко, как социальное маневрирование для получения и сохранения влиятельных позиций, то тогда в политику вовлечен каждый. Помимо центрального и местного правительств, мы сталкиваемся с этим феноменом в нашей семье, в школе, на работе и собраниях. Ежедневно мы сами создаем конфликты или оказываемся вовлеченными в конфликты, вызываемые другими. У нас есть сторонники и противники, мы накапливаем полезные связи. Однако такая повседневная погруженность в политику не всегда нами признается, поскольку люди искусны в сокрытии своих истинных намерений,— говорит автор книги.—... Это не упрек, ибо в конечном счете в эту игру играют все. Я бы даже сказал, что в большинстве случаев мы не осознаем, что ведем игру и скрываем свои мотивы не только от других, но также и от самих себя, недооценивая влияния этих мотивов на наше собственное поведение. Шимпанзе, напротив, совершенно откровенны в своих «низменных» мотивах. Их заинтересованность во власти не больше человеческой, просто она более очевидна».

2. Разумное животное
Р. Мерль

Однажды Людвиг Витгенштейн сказал: о поведении, определяемом какими-то правилами, мы можем сказать лишь то, что знающий правила человек понимает, когда он действует правильно, а когда — нет. И хотя он может и не уметь четко сформулировать для себя эти правила, тем не менее понимает,- что значит совершить ошибку, «Если согласиться с этой формулировкой, — писал около тридцати лет назад психолог Джордж А. Миллер, — то возникает вопрос: а может ли и животное иметь знание о правильности выполняемых им действий?» Человекообразные обезьяны — возможно, но только не крысы — таково было предсказание Миллера.

Эксперимент часто опровергает наши прогнозы. В начале семидесятых психолог Р. Бенйнджер и его коллеги провели интересный опыт, в котором крыс обучали нажимать на один из четырех рычагов. Если при звучании зуммера животное занималось чисткой шерсти, то получить подкрепление можно было, лишь нажав на «груминговый» рычаг. Если же звук раздавался в тот момент, когда животное делало пробежку, то ему необходимо было устремиться к «беговому» рычагу. Иначе подкрепления не следовало. И крысы научились нажимать на нужный рычаг в зависимости от того, каким видом активности они были заняты в момент звучания сигнала. Но ведь для того чтобы принять правильное решение — действовать по правилу,— крыса должна «вы-числить», что она делает в данное мгновение. Не выполнив этого условия, животное будет действовать методом тыка. А поскольку оно действует правильно, значит, оно знает... Осознает?

Знание о правильности выполняемого действия... Осознание того, что организм на верном пути... Осознание... Осознание предполагает сознание. Сознание у животных? Нет, не может быть. Мы привыкли к тому, что сознанием обладает только человек. Наивно, конечно, предполагать, что крысы погружены в языковую рефлексию, позволяющую им ставить вопрос о предназначении своего «я» и его противопоставленности внешнему миру. Однако не менее наивно, наверное, думать, что сознание существует только в развитой, языковой, свойственной человеку форме и все то, что не соответствует ее критериям, должно выноситься вовсе за скобки сознания. Мы смотрим на окружающий нас мир через призму антропоцентризма, и то, что первой формой сознания, выделенной психологами, оказалось человеческое, языковое, вполне объяснимо. Но не пора ли всерьез заняться и той деятельностью животного, которая предопределяется осознанием им ее результатов.
Чтобы не дразнить психологов и философов, будем пореже употреблять термин «сознание». Он к тому же подразумевает сложное и многозначное понятие. Например, между выражениями «потерял сознание» и «какой же ты несознательный» — большая разница, не правда ли? А ведь это лишь поверхностный слой данного понятия. В некотором, ограниченном смысле сознание — отношение к чему-то со, знанием.

Практика общения с себе подобными приводит к тому, что организм начинает осознавать себя (чувствовать свое влияние), в реакциях других и через способность контролировать их (и себя) осознает свою отдельность. То есть может создавать правила, определяющие свои реакции. Неважно, что он эти правила не осознает как правила. Вспомним Витгенштейна: организм знает, что значит совершить ошибку.
В этом процессе самосознания еще нет ничего специфически человеческого, ведь оно не опосредовано присущим гомо сапиенс'у языком. Когда-то К. Маркс писал о человеке, поскольку он «родится без зеркала в руках и не фихтеанским философом, — «я есмь я», — то человек сначала смотрится как в зеркало в другого человека». Но не смотрится ли сначала и обезьяна в другую обезьяну?

В конце шестидесятых американский зоопсихолог Гордон Гэллап решил проследить за тем, как ведут себя перед зеркалом наши волосатые сородичи. Оказалось, что низшие обезьяны — макаки, павианы — реагируют на свое отражение так, как если бы перед ними была другая особь. Они принимают агрессивные позы, пытаются запугать «чужака». Шимпанзе и орангутаны, напротив, опознают себя в зеркале.
Вначале человекообразные обезьяны также принимают свое отображение за другое животное. Но постепенно — на четвертые или пятые сутки — они начинают обыскивать шерсть, глядя в зерка-ло. Чтобы разрешить свои сомнения, Гэллап решил провести такой опыт. Антропоида анестезировали и усыпленному животному окрашивали надбровные дуги и кончик уха, то есть те места, которые без зеркала увидеть нельзя. Для чистоты эксперимента использовалась краска, не имеющая запаха. Когда шимпанзе приходили в себя, то, находясь перед зеркалом, проявляли неподдельный интерес к окрашенным местам. Трогали брови и кончики ушей, нюхали пальцы...

Конечно, рискованно считать, что если животное узнает себя в зеркале, то это доказывает наличие у него сознания. Необъяснимо пока, почему не узнают себя гориллы. Они также относятся к человекообразным обезьянам, и их «несознательное» обращение с зеркалом смазывает границы в уровне умственной деятельности между высшими и низшими приматами. Но эта граница «наруша-ется» и снизу. Так, известно, что и макаки, и павианы способны к тактическому обману. Например, преследуемая особь часто пускается на хитрость — принимает тревожную позу, которая, как правило, сигнализирует о замеченной опасности. И хотя поблизости нет никакой опасности, такой прием срабатывает: разъяренный преследователь забывает про свою жертву. Это ли не пример способности контролировать свои реакции и ответы партнера? Так что дело, скорее всего, не в отсутствии сознания, а в специфике его проявлений.

В опытах Гэллапа трое из шестерых испытуемых шимпанзе выросли на свободе, в естественной среде обитания, а трое других родились в неволе и росли в условиях изоляции. Как раз последние-то и реагировали на свое отражение так, как если бы перед ними находились другие животные, и не исследовали пятен краски. По-видимому, не только человек, но и шимпанзе «родится без зеркала в руках и не фихтеанским философом»...
Изучая психику животных, мы — в отечественной науке — долгое время допускали у них только павловские условные рефлексы. После «оттепели» конца пятидесятых — начала шестидесятых сделали послабление — «разрешили» элементарную рассудочную деятельность. Но «рефлекс» и «рассудок» не соотносятся друг с другом как «низшие» и «высшие» стадии эволюции психики. Это два взаимодополняющих способа описания одного и того же феномена.

Если бы у Декарта была собака, заметил как-то А. Кестлер, то вряд ли бы он уподобил животное механизму, лишенному благодати рассудка. Думаю, что это замечание верно лишь отчасти. Логическая связь между понятиями рефлекса у Декарта и Павлова давно известна, как известно и то, что у наших декартов собак было в избытке. Стало быть, дело не в самой собаке, но еще и в исследователе, и в его методах. Наблюдения за тем, как собака выделяет через фистулу желудочный сок, или за тем, как шимпанзе, этот редкий гость наших лабораторий, пытается из клетки дотянуться до банана, давали не слишком много фактов в пользу сознательного поведения животных.
Родившаяся на Западе в тридцатых годах этология, следуя ориентирам отцов-основателей, пошла по пути изучения их поведения в естественной среде обитания. В природных условиях интеллектуальные способности проявляются в наиболее естественной для себя форме.

Особенность, видоспецифичность интеллекта животного мы сможем объяснить, лишь учитывая его экологию. Конечно, в природе шимпанзе не пользуются зеркалами. Да и не для этого же в ходе эволюции развилась способность узнавать себя. (В сегодняшней биологии попытки объявить любой признак непосредственно служащим выживанию получили название адаптационизма. Главный его грех в том, что он готов провозгласить приспособительным все, даже «не востребованные» эволюцией приобретения, находящиеся пока на стадии предадаптации.) Скорее всего, способность узнавать себя в зеркале оказалась побочным продуктом, независимо возникшим при совпадении определенных общих условий и у нас, и у шимпанзе. Но откуда же взялся у шимпанзе столь высокий уровень сознания? Казалось бы, они бродят по тем же саваннам, что и гамадрилы, едят ту же самую пищу... Оказывается, эволюция разума определяется не только экологией саванн и джунглей, но и «экологией» искусственной среды, «экологией» сообществ.
Относительная автономность метода позволила пре
дставителям этологии заложить первые камни в фундамент здания, с высоты которого все яснее видны контуры теории сознания животных. В основании этой башни — работы Дж. ван Лавик-Гудолл, Дж. Телеки, Ю. Сугиямы, Т. Нишида и других. Я же рассказал о другом сооружении, воздвигнутом на этом концептуальном фундаменте, о вышке в Арнхемском зоопарке, с которой нидерландский этолог Франс де Ваал и его коллеги наблюдали за колонией шимпанзе. О вышке, с которой человечество увидело достаточно, чтобы расстаться со многими антропоцентрическими иллюзиями.

3. Зверь торжествующий
Откровение Иоанна, ХIII

«Хотя трудно представить, что стратегическое планирование происходит подсознательно, я бы хотел повторить, что допущение рациональности у шимпанзе не обязательно предполагает наличие у них сознания, — пишет де Ваал. — Вместе с тем я бы добавил, что не хотел бы исключать и возможности его существования». Читая эти строки, невозможно не подумать: ну можно ли не стать политиком, наблюдая за интригами хитроумного Ероена. Видно, и нам, уважаемый читатель, придется выжидать до тех пор, пока сторонники антропоцентрического, языкового толкования сознания остаются в науке «сильной партией». Но, в заключение — еще эпизод.

Смутное время между первой и второй фазами арнхемской политической драмы. Вожак Луит с помощью самок загоняет своего конкурента Никки на дерево. Как раз в тот момент, когда Луит сидит на земле, повернувшись к своему противнику спиной, сидящий на дереве Никки начинает пронзительно кричать. Услышав крики, Луит обнажает в гримасе зубы (у шимпанзе оскал — признак неуверенности), но мгновение спустя... прикрывает рот рукой и пальцами сводит губы вместе! «Я не мог поверить своим глазам и быстро навел резкость своего бинокля,— вспоминает де Ваал.— Я увидел, как на его лице вновь появился нервный оскал и как он вновь соединил свои губы пальцами. В третий раз ему, наконец, удалось стереть гримасу, и только после этого он повернулся лицом к своему врагу».

Да, позиции антропоцентризма пока еще сильны. И все же... И все же сегодня хорошо видно и без бинокля: секрет уверенности антропоцентризма — в незыблемости этих позиций, в пальцах, плотно сжимающих губы.

О. Севастьянов Источник: 3.91 «Знание-Сила»