Внерыночное потребление

Чем дефицитнее ресурс, тем опаснее рынок

По ходу дискуссий в моем «Живом Журнале» один из постоянных оппонентов сослался на исследование пользователя ЖЖ с ником mgsupgs «Ее величество Очередь». Оно начинается впечатляюще: «Без всякого преувеличения можно сказать, что в советской очереди стояла почти вся страна. Очереди были видимые — унылые и возбужденные, многочасовые и многодневные, молчаливые и шумные, где в финале счастье приобретения густо перемешивалось с трагедией потерянного времени и неудовлетворенного желания; и невидимые, как многолетние стояния в очереди на машину и квартиру: многие ведь так и не достоялись, советская эпоха оказалась короче созданных ею очередей». Статистические данные в статье опираются на сведения народного комиссариата внутренних дел 1939–1941 годов (с горбачевских времен принято считать НКВД насквозь лживым — но в любой структуре внутренний документооборот куда достовернее утверждений для внешней аудитории: выявить подделку проще, а за обман своих карают строже). Фотографии громадных очередей тоже убедительны.

Причина очевидна — дефицит. Стране остро не хватало многих жизненно важных товаров и услуг. Не хватало и рабочих рук — поэтому торговых точек было ощутимо меньше, чем требовалось при тогдашних технологиях торговли, и в соответствии с теорией массового обслуживания очереди росли даже там, где продавали товары, имеющиеся в избытке.

Автор указывает: «Очередь была неизбежным атрибутом советской жизни, видимым образом товарного дефицита, который, как доказал Янош Корнаи и как мы все догадывались по опыту жизни при социализме, был не результатом случайных ошибок или отдельных просчетов плановой экономики, но ее неотъемлемой составляющей, родимым пятном. Воспроизводство и увековечивание дефицита, а вместе с ним и очередей, было функцией — нежелательной, но тем не менее неизбежной — планового централизованного хозяйства». Это во многом верно: как я не раз отмечал, только к 2020 году информационные технологии достигнут уровня, позволяющего в нужный срок вычислять полный, точный, оптимальный план всего мирового производства, а до того провалы на некоторых направлениях плана (при существенных его преимуществах по сравнению с рынком на некоторых других направлениях) неизбежны.

Но автор полагает только рынок способным учесть потребности граждан: «Хотя за годы первых пятилеток государственные легкая и пищевая индустрия не стояли на месте, общий уровень производства был далеко не достаточным для удовлетворения спроса населения. В магазины попадало и того меньше, так как значительная часть продукции шла на внерыночное потребление — снабжение государственных учреждений, изготовление спецодежды, промышленную переработку и проч. За весь 1939 год в розничную торговлю в расчете на одного человека поступило всего лишь немногим более полутора килограммов мяса, два килограмма колбасных изделий, около килограмма масла, пяти килограммов кондитерских изделий и крупы. Треть промышленного производства сахара шла на внерыночное потребление. Рыночный фонд муки был относительно большим — 108 кг на человека в год, но и это составляло всего лишь около 300 г в день. Внерыночное потребление «съедало» и огромную часть фондов непродовольственных товаров. Только половина произведенных хлопчатобумажных и льняных тканей, треть шерстяных тканей поступали в торговлю. На деле потребитель получал и того меньше. Потери от порчи и хищений на транспорте, при хранении и в торговле были огромны».

Внерыночное потребление сахара — это производство кондитерских изделий, попадавших затем (как отмечает сам же автор) все в ту же торговлю. Из тканей шили одежду — и она в основном шла в магазины. Вот спецодежду действительно не продавали, а распределяли между работниками соответствующих производств; так ведь и сейчас работники многих рыночных предприятий не покупают ее в магазинах, а получают от своих работодателей согласно нормам расходования, определенным долгим опытом.

Правда, многие товары несомненно личного потребления также распространялись не только через торговлю. Внерыночная часть упомянутых автором круп шла в основном в сеть общественного питания (то есть в другое звено все той же торговли). А вот сласти, судя по дошедшим до нас документам, попадали прежде всего в пайковое распределение — по карточкам или в готовых наборах.

По рыночной логике это недопустимо. Многие, кому сладкое не нужно (или даже вредно), все равно получали его на общих основаниях — и выменивали на что-то нужное им или просто продавали. Зато многие, кто хотел есть послаще, недополучали до исполнения своих желаний — и оказывались вынуждены покупать или выменивать недостающее. Это, впрочем, еще полбеды: тут действует денежный или хотя бы бартерный рынок. Куда хуже, что реальная потребность народа в сластях не выявлялась и соответствующее производство не наращивалось в должной мере.

Но можно ли было его вообще нарастить в тогдашних условиях?

Страна еще задолго до революции отстала от конкурентов настолько, что в Первой мировой войне вовсе не могла производить многие нужные ей виды оружия и боевой техники (к началу Второй мировой мы также во многом зависели от поставок потенциальных союзников, но все же в ходе Великой Отечественной почти все необходимое вооружение делали самостоятельно). Наш уровень жизни хотя и рос, но куда медленнее, чем в США или Германской империи. (С Британской или Французской империями сравнивать бессмысленно: там метрополии жировали за счет колоний.) Гражданская война — вопреки расхожим легендам, начатая организаторами не Октябрьской, а предшествующей Февральской революции, — отбросила наше хозяйство еще на целую эпоху назад. В таких условиях жизненно необходимо создавать прежде всего те предприятия, и даже целые отрасли, что нужны для преодоления этого отставания, — то есть производство средств производства. Производству предметов потребления вынужденно уделялось внимание только в пределах минимального жизнеобеспечения народа.

Советская эпоха оказалась короче созданных ею очередей. Однако нерыночное распределение ресурсов позволяло СССР сконцентрировать силы для преодоления отставания и рывка. Рынок в такой ситуации неизбежно сломал бы куда больше, чем поправил
Рынок мог нарастить производство и кондитерских изделий, и круп, и тканей, и множества иных полезных вещей. Но сахар для дополнительных конфет пришлось бы закупать за рубежом. Как и дополнительные ткацкие станки, и хлопок: ведь станкостроение у нас выросло в разы как раз за первые пятилетки, описанные автором, да и среднеазиатские крестьяне перешли на технические культуры, только когда зерном их начала снабжать хлебородная Русь (от Украины до Северного Казахстана), а производительность русских полей нарастило лишь массовое внедрение техники, опять же произведенной на новых заводах. Чем заплатить иностранцам? Потребление чего можно было урезать — ради роста доли конфет в рационе и числа платьев в шкафах модниц? От строительства каких предприятий отказаться, чтобы найти деньги?

Вдобавок рынок неотделим от свободы цен. Дефицитные товары просто скупят те, у кого денег больше. Остальным не достанется даже того минимума, какой удалось включить в паек или, скажем, в рационы рабочих столовых: на некоторых работах нужно восполнять повышенный расход энергии и (или) определенных веществ, нужных организму.

Вот и пришлось распределять все дефицитное без помощи рынка: он неизбежно сломал бы куда больше, чем поправил. Время, затраченное в очередях, и обеспечение некоторыми товарами на уровне физиологического минимума (что не так уж плохо: скажем, кондитерских изделий человеку нужно во много раз меньше, чем хочется) — куда меньшее зло, чем возможность не успеть создать то, без чего страна и народ вовсе разорятся или будут разгромлены.

Российская Федерация сейчас вновь становится не объектом, а субъектом мировой политики. Поэтому вновь может оказаться в положении осажденной крепости. При осаде запасы и новые изделия не продают, а распределяют. Дабы жители крепости не вымирали от голода только потому, что им нечем заплатить за непомерные требования рынка. Учтем опыт очередей советских времен — конкуренты быстро убедятся в нашей несокрушимости. Значит, сама осада будет недолгой и нежесткой.

Не всякая остановка опасна

Вот уже больше четверти века — с горбачевской перестройки — в нашей стране бурно обсуждают причины замедления и способы нового разгона экономического развития. Я и сам постоянно участвую в этих спорах. Не раз успел поменять точку зрения и даже теорию, лежащую в основе размышлений. Так что в конце концов задумался: а чего именно я опасаюсь?

Понятно, производство не вправе стоять на месте, когда растет население, — иначе завтра на душу этого самого населения придется меньше материальных благ, чем сегодня. Но, например, в Западной Европе и на большей части постсоветского пространства с каждым днем все меньше местных уроженцев, так что даже сокращение производства не ухудшит их положения. Правда, чем меньше народу, тем меньше возможностей разделения труда и, соответственно, ниже его производительность — но это уже другая тема.

Застой в быстроразвивающемся мире бывает опасен. В феврале 1931 года на 1‑й Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности Иосиф Виссарионович Джугашвили сказал: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Он ошибся в оценке дистанции менее чем на пять месяцев: Великая Отечественная война началась в июне 1941‑го. В этой войне мы завалили противника — вопреки расхожему мнению — не телами своих воинов, а снарядами из боевой техники, выпущенной новыми заводами. Но сейчас поражают скоростью развития только страны, уже не раз доказавшие свою неагрессивность. Скажем, все страшилки о грядущем заполонении Сибири китайцами, мягко говоря, сомнительны: если бы они действительно хотели жить в этих краях, то заселились бы туда несколько веков назад, когда местное население еще исчислялось десятками тысяч, а китайское — уже миллионами. А уж нашей стране, ощетинившейся ракетами с ядерными боеголовками, и подавно не страшны даже враги, многократно опережающие ее в боевой технике: сотни ядерных взрывов — хоть на чужой территории, хоть на своей — приведут всю нашу планету в состояние, непригодное для всего человечества. Поэтому никто не рискнет провоцировать такую естественную реакцию на агрессию извне.

Не буду отвлекать читателя рассмотрением всего множества возможных последствий застоя. Насколько я могу судить, практически все они если и могут представлять опасность, то не в нынешних условиях.

Да и при Горбачеве основное недовольство вызывало внеэкономическое обстоятельство. Застоем тогда называли не остановку хозяйства (оно как раз росло куда быстрее, чем в лучших рыночных странах, хотя их и ставили нам в пример), а медленную — только по мере естественной убыли или явно ненадлежащего исполнения обязанностей — смену лиц, занимающих руководящие посты. Перестройка стала революцией вторых секретарей против первых. И уж потом обросла множеством экономических и политических легенд.

Так чем все же плох застой?

Спектр экономических теорий, ныне провозглашенных исключительно верными, в значительной мере вырос из австрийской школы. Впрочем, сама она сейчас на периферии этого спектра, ибо ее крайние формы вовсе отвергают право государства на вмешательство в экономику, что неприемлемо ни для чиновников, ни для большого бизнеса, хорошо владеющего искусством приватизации прибылей и национализации убытков. Правда, один из основоположников этой школы Йозеф Шумпетер до отрицания роли государства не доходил, ибо сам (в отличие от прочих разработчиков школы) был не только теоретиком, но и практиком: после распада империи по результатам Первой мировой войны стал первым министром финансов чисто немецкой Австрийской республики, причем даже сумел удержать послевоенную инфляцию на уровне куда меньшем, чем в прочих проигравших странах. Не зря он сейчас считается далеко не типичным представителем экономического «австрийства».

В книге «Теория экономического развития» (1911 год, переработанное издание вышло в 1926‑м, русский перевод опубликован в 1982‑м издательством «Прогресс» и тогда же прочитан мною с интересом и удовольствием) Шумпетер приходит к выводу: в совершенно стабильном хозяйстве невозможна прибыль — весь доход тратится на возмещение израсходованных ресурсов и личное потребление. Кроме того, Шумпетер различает рост и развитие. При количественном росте, когда сегодня производятся и потребляются те же товары и услуги, что и вчера, прибыль также невозможна. Ее дают только нововведения — ранее не существовавшие товары, услуги, методы их создания. Дают потому, что доступны не всем и позволяют кому-то подняться над сложившимся уровнем. Как только нововведение становится всеобщим достоянием и общепринятой нормой, оно перестает приносить прибыль.

По Карлу Марксу, на возмещение израсходованной рабочей силы идет лишь часть возможного личного потребления, так что даже в стабильном хозяйстве возникает прибавочная стоимость — прибыль. Не берусь однозначно выбрать между этими авторами. Абсолютно неизменный рынок, где ничего нового не создается, сродни сферическому коню в вакууме: простейший случай, возможный только для упрощения теоретического рассмотрения. Натурный эксперимент не провести, а без него любую теорию можно оспорить.

Но на практике разные части рынка обычно заметно различаются по скорости развития. На фоне наибыстрейших наимедленнейшие выглядят вовсе недвижными. К ним можно без значимой погрешности применить теорию Шумпетера. Практика ее подтверждает. Производства и даже целые отрасли, пребывающие в стабильном состоянии, дают прибыль в среднем хотя и далеко не нулевую, но заметно меньшую, чем быстро меняющиеся.

Все рыночные способы оценки качества хозяйствования ориентированы на прибыль. Чем она выше — тем лучше считается руководитель, тем перспективнее выглядит само направление деятельности, тем охотнее туда идут новые инвестиции. А ведь ресурсы общества не безграничны: средства для инвестирования изымаются оттуда, где прибыль меньше. Иисус Христос учил: «Имущему добавится, а у неимущего отнимется и то, что имеется» (Мтф 13:12).

Рыночные методы оценки хозяйственной деятельности и выбора направлений инвестирования способны разорить стабильно работающие отрасли, тем самым порождая катастрофические перекосы в экономике
По Марксу вроде бы логично: нет прибыли — значит, этот род деятельности не востребован. Но по Шумпетеру нулевая прибыль означает точное соответствие производства стабильным потребностям общества. Если из этого производства изъять часть ресурсов — возникнет дефицит. Тот самый, что с давних времен считается неизбежным следствием планового хозяйствования.

Между тем как раз в плановом хозяйстве могут благополучно существовать бесприбыльные и даже заведомо убыточные предприятия — если их деятельность нужна для устранения дефицита и окупается улучшением обстановки в других местах страны, рассматриваемой как единое целое. И стабильность их работы не считается недостатком. Зато попытка сочетать плановые и рыночные способы оценки эффективности хозяйствования, начатая в СССР в 1965 году (в рамках реформ, сразу названных косыгинскими, — притом что премьер Алексей Николаевич Косыгин лишь воспользовался сформулированными профессором Евсеем Григорьевичем Либерманом результатами экономической дискуссии, начатой еще в 1950‑м по инициативе Сталина), хотя и привела вначале к восполнению некоторых явных дефицитов, уже к середине 1970‑х породила безудержный рост дефицита все новых товаров и услуг. Его и пытались лечить перестройкой — то есть большей дозой того же средства, что — если верить Шумпетеру — и породило болезнь.

Шумпетер воспел предпринимательскую активность, проявляющуюся в созидательном разрушении — отказе от старых, стабильно работающих решений ради нового и вследствие новизны способного принести прибыль. Увы, бесприбыльность стабильного хозяйства в сочетании с рыночными способами оценки эффективности и выбора направления инвестиций порождает зачастую больше разрушительного, чем созидательного. Придется нам отказываться либо от чисто рыночных механизмов инвестирования, либо и вовсе от большей части рыночных свобод. В полном соответствии с теорией, предписывающей эти свободы.

Куда ж нам плыть?

Еще Луций Сенека учил: «Для того, кто не знает, куда ему плыть, не бывает попутного ветра». Рыночное же хозяйствование вовсе не имеет общей, внятной для всех цели. Каждый хозяйствующий субъект самостоятельно определяет направление своей деятельности. Даже взаимодействуя с другими, он рассматривает их только как ограничения области поиска своих решений. А вроде бы общей для всех цели — максимальной прибыли — всем одновременно не достичь: погоня за наибольшей прибылью одних неизбежно порождает убытки у других, а решения, выгодные для всех, столь же неизбежно требуют самоограничения каждого.

Экономические теории, основанные на вере в благотворность неограниченной свободы личности без оглядки на общество, полагают рыночное отсутствие цели благом. Когда каждый из несметного множества деятелей движется в свою сторону, кто-то может даже совершенно случайно наткнуться на полезное новшество. Тогда весь рынок двинется за ним. Так муравьи, наткнувшись на какую-то полезную мелочь, тянут ее каждый в свою сторону, пока она случайно не сдвинется поближе к муравейнику — и они почуют знакомый запах.

Но при большем, чем муравьиное, поле зрения можно проложить верный путь без проб и ошибок, не растрачивая на них силы. Поиск вслепую, предписанный модной (и объявленной нынче единственно верной) теорией, просто нерентабелен: куда выгоднее и полезнее планировать движение заранее (что и делает каждый субъект рынка в меру своих знаний и способностей).

Вдобавок, если мы знаем единую цель всего общества и умеем измерять приближение к ней, то решается еще одна важнейшая задача — распределение жизненных благ между всеми участниками общественно значимой деятельности (не только предпринимателями, но и их наемными работниками, и сторонними консультантами).

Пользователь Livejournal Владимир Сергеевич Камов отмечает в статье «Целковые»:

«Пусть есть Цель, к которой мы стремимся. Результатом деятельности хомо должно быть приближение к этой Цели. Пока не будем ее конкретизировать: просто постулируем, что деятельность индивида вознаграждается строго пропорционально Результату — его вкладу в продвижение к Цели. Даже название для единицы подобралось денежное и однокоренное — целковый. Если у кого много целковых — значит, таков его вклад в продвижение. Все, что способствует продвижению, полезно; что не способствует — вредно. Таким образом:

1) уничтожается разница между внеэкономическим и экономическим;

2) снимается противоречие между мгновенностью и отдаленными последствиями: цель, может, и «прекрасное далеко», но продвижение здесь и сейчас, вознаграждение — 5‑го и 20‑го;

3) автоматически решается проблема неравномерности распределения богатства — такую неравномерность уничтожать не надо, она сдержит то самое «по общественно признанным потребностям»;

4) это даже не исключает эффективного собственника (!) — эффективного не в миллисекундных долларах, а в целковых, в единицах продвижения к Цели.

Богатый = эффективный = общественно полезный = целесообразный.

Увы, ключевой постулат Камова — существование общей единой цели — прямо противоречит либертарианским теориям. Ведь если цель общая для всех, то свобода каждого ограничена необходимостью движения к ней. А старинное философское правило «Свобода есть осознанная необходимость» (то есть знание наличествующих ограничений позволяет свободно выбирать путь движения, обходящий их) объявлено пережитком тоталитаризма (это страшное слово как раз и означает сосредоточение всех сил общества на решении единой задачи и контроль их целевого использования).

Но дело не в теоретических спорах. Сам способ определения единой общей цели пока неведом. К изданному в мае сборнику моих статей (в основном из тех, что публиковались ранее в «Бизнес-журнале») «Чем социализм лучше капитализма» приложен список задач, подлежащих решению, чтобы предстоящий в начале 2020‑х годов переход к социализму (на основе развития информационных технологий) прошел безударно, то есть чтобы ничье благополучие не пострадало, а каждый, кому придется с чем-то расстаться вследствие изменения всей структуры мирового хозяйства, получил взамен нечто, что ему понравится больше утраченного. Одна из ключевых задач этого перечня — как раз целеполагание. Пока можно только предположить: для ее решения понадобится серьезно развить математическую теорию рефлексии — осознания человеком своих и чужих мыслей. Вдобавок придется пропускать через компьютерные фильтры, созданные на основе этой теории, громадный поток самых разнородных сведений — от проектов новых автомобилей до скорости износа станков, от закупок женского белья до фантастических романов. Объем вычислений, скорее всего, будет сопоставим с самим расчетом полного точного оптимального плана всего мирового производства — а он столь велик, что только с начала 2020‑х годов мировой компьютерный парк станет достаточен для построения этого плана в облачном режиме (на всех компьютерах, подключенных в данный момент к интернету, во время, свободное от решения пользовательских задач) менее чем за сутки. (При большем сроке расчетов не все производственные процессы можно организовать оптимально.) Словом, вычислять цель, достойную всего человечества, удастся примерно тогда же, когда и составлять план движения к ней.

С начала 2020‑х годов глобальный компьютерный парк станет достаточен для построения оптимального плана всего мирового производства. Но компьютерное планирование потребует и компьютерного же целеполагания для всего человечества
При обсуждении этой проблемы меня однажды спросили: зачем вообще нужно рассчитывать цель столь сложным путем? Неужели нельзя волевым способом определить несомненно достойное направление общей деятельности? Например, освоение космоса или борьба с эпидемиями требуют координации всего мирового хозяйства и в то же время очевидным образом приносят немалую пользу человечеству.

Увы, простые волевые решения редко безупречны. Сосредоточение усилий общества на одной цели требует от каждого человека чем-то жертвовать. Даже если в конечном счете он от результата (а то и от процесса) деятельности получает несомненную пользу, всегда остается надежда, что на другом пути найдется нечто полезнее или хотя бы приятнее. Потому и запугивают нас тоталитаризмом: мол, если блуждаешь без руля и без ветрил, то есть шанс наткнуться на цветущие необитаемые острова, а на общем для всех пути получишь только то, что соизволят оставить тебе другие. Если ты сам силен и щедр — скорее всего, поверишь, что и остальное общество тебя не обделит. А вот если с детства приучен грести к себе — то и от других будешь ждать того же. Значит, для общего сотрудничества по единому плану требуется общая же уверенность в оптимальности и самого плана, и цели, ради которой он создан.

От Карла Маркса до Иосифа Вис­са­ри­о­но­вича Джугашвили целью коммунизма признавалось создание предпосылок самосовершенствования каждой личности. Никита Сергеевич Хрущев предложил цель попроще и легче измеримую — материальное благосостояние граждан. Но догнать и перегнать по этому показателю США (к чему призвал Хрущев) не получалось: Америка уже перестроила в своих интересах мировое хозяйство. Попытка встроиться в сложившуюся систему (чем занялись Михаил Сергеевич Горбачев и Борис Николаевич Ельцин) обернулась нашей работой на США. И результаты нашего труда распределяются вряд ли по правилу Камова.

Итак, компьютерное планирование требует и компьютерного же целеполагания. Пока то и другое в полном объеме недостижимо (план мирового производства существующий сейчас компьютерный парк вычислит за пару веков). В нынешнем десятилетии придется действовать локально. С незапамятных времен каждый конкретный бизнес определяет собственную цель. Значит, можно зарплату сотрудников распределять по Камову — пропорционально вкладу в достижение цели. Даже если сам вклад не удается вычислять безупречно и беспристрастно — внутренний климат в коллективе вряд ли окажется хуже, чем при модной нынче системе засекречивания зарплатных ведомостей, когда каждый уверен, что другой получает больше (и просто потому, что начальник ему благоволит). Идея коэффициентов трудового участия опробована еще при социализме — но и на рынке ничего лучшего не найти.

Анатолий Вассерман