Каково это – быть осьминогом?

Каково это быть осьминогом? Или медузой? Понимают ли они это сами? Кто был первым животным, у которого возникло какое-то самоощущение? Изучение сознания должно опираться на идею «непрерывности». Развитые формы переживания опыта, свойственные нам, произошли от более простых, которые имеются у других организмов. Сознание, по мнению Джеймса, безусловно, не вверглось в готовую вселенную. История жизни – это история переходных форм, полутонов и серых зон. Многие аспекты сознания поддаются изучению с этой точки зрения. Восприятие, действие, память – все это зарождается из зачатков и составных элементов. Предположим, кто-то спросит: «А бактерии по-настоящему понимают, где они находятся? А пчелы помнят события прошлого?» На такие вопросы нельзя четко ответить «да» или «нет». Существует плавный переход от элементарных форм чувствительности к более развитым, и нет причин находить там резкие границы.

 

Применительно к памяти, восприятию и многому другому этот градуалистский подход очень продуктивен. Но другая сторона медали – субъективный опыт, наше самоощущение. Много лет назад Томас Нагель, стремясь привлечь внимание к загадке субъективного опыта, использовал выражение «каково это?». Он задался вопросом: каково это – быть летучей мышью? Вероятно, у летучей мыши есть какое-то самоощущение, но совсем не такое, как у нас. Слово «такое», впрочем, вводит в заблуждение – оно внушает мысль, будто проблема сводится к сходствам и различиям: одно ощущение похоже на другое ощущение. Но дело не в сходстве. Дело вот в чем: у нас есть переживания для множества аспектов нашей жизни. Когда мы просыпаемся, глядим на небо, едим – всему этому сопутствуют определенные переживания. Необходимо понять, как это устроено. Но если мы беремся рассмотреть этот вопрос с эволюционной, градуалистской точки зрения, это заводит нас в странные дебри. Как переживание могло зародиться постепенно? Может ли животное наполовину ощущать себя животным?

 

 

Здесь я собираюсь пролить свет на эти проблемы. Я претендую не на то, чтобы разрешить их полностью, но лишь на то, чтобы приблизиться к цели, поставленной Джеймсом. Я поставлю вопрос так. Субъективный опыт – ключевой феномен, требующий объяснения, самый факт того, что мы как-то переживаем свое существование. Иногда в таких случаях говорят об объяснении сознания – субъективный опыт и сознание вечно путают. Я же рассматривают сознание как одну из форм субъективного опыта – но не единственную его форму. Чтобы обосновать это различие, возьмем, например, чувство боли. Чувствуют ли боль кальмары? А раки и пчелы? Для меня этот вопрос означает: ощущает ли кальмар физическую травму? Чувствует ли он себя плохо в таком случае? Этот вопрос часто выражают в форме вопроса, есть ли у кальмаров сознание. Мне такая постановка вопроса всегда казалась ошибочной – от кальмаров слишком многого хотят. В старинной терминологии, если у осьминогов и кальмаров есть какое-то самоощущение, то они существа, наделенные чувствами. Чувства предшествуют сознанию. Но откуда берется чувствительность?

 

Это не бестелесная субстанция «души», которая каким-то образом прилагается к физическому миру в представлениях дуализма. Это и не начало, пронизывающее все мироздание, согласно верованиям панпсихизма. Чувствительность как-то возникает в ходе эволюции восприятия и действия; она подразумевает живую систему, у которой есть мироощущение. Однако если использовать этот подход, мы немедленно сталкиваемся с главной трудностью: эти способности распространены настолько широко, что встречаются отнюдь не только у тех организмов, которым обычно приписывают субъективность того или иного рода. Даже бактерии, способны воспринимать мир и действовать. Можно утверждать, что реакция на стимулы и управляемый обмен химических веществ через границы суть элементарные основы жизни как таковой. Так что же, все живые организмы обладают той или иной степенью субъективности? Не то чтобы я считал такой вывод безумным, но он, безусловно, потребует экстраординарных усилий, чтобы его обосновать. Должно быть нечто специфическое в том, как воспринимают мир животные, что отличает их от других организмов.

 

Один из подходов к этому вопросу – рассуждения о сложности различных видов организмов и их отношений с окружающим миром. Но сложность многообразна, а нам нужен предметный разговор. Рассмотрим теперь один из подобных факторов – я уверен, что он играет роль в этой истории, хотя непросто понять, какую именно. В эволюции животных, наряду с прямым усовершенствованием чувств и действий, присутствует развитие новых видов связи между тем и другим, особенно замыкающих – образующих контур обратной связи.

 

Для организма наподобие нас с вами существуют привычные явления. На ваш последующий поступок влияет то, что вы чувствуете в данный момент, а на то, что вы почувствуете в будущем, влияет то, что вы в данный момент делаете. Вы читаете, затем переворачиваете страницу, и акт перелистывания страницы меняет то, что у вас перед глазами. Мы имеем об этом сознательное представление и можем это обсуждать, но это переплетение также на более глубинном уровне влияет на природу чувств – во вполне буквальном понимании «чувства».

 

Возьмем пример систем тактильно-визуального замещения (СТВЗ), технологий для слепых. Видеокамера подводится к пластырю, приклеиваемому на кожу слепого (например, на спину). Оптическая картинка, улавливаемая камерой, трансформируется в энергию (вибрацию или электростимуляцию), которую можно воспринимать кожей. Обучившись пользоваться этим приспособлением, слепые начинают утверждать, что камера позволяет им воспринимать расположение объектов в пространстве, а не просто ритм покалываний на коже. Например, если на вас этот прибор и мимо пробегает собака, видеосистема преобразит движение в определенный ритм покалываний или вибраций, ощущаемый вашей спиной, но при определенных обстоятельствах вы не будете воспринимать это как покалывания спины – у вас сформируется ощущение объекта, движущегося перед вами. Однако это происходит только с теми, кто умеет управлять камерой, действовать и влиять на входящий поток стимулов. Пользователь должен уметь придвигать камеру, менять угол обзора и т. д. Простейший способ это осуществить – прикрепить камеру непосредственно к телу. Тогда пользователь сможет приближать объекты, заставлять их попадать в поле зрения и покидать его. Субъективный опыт тесно связан в данном случае с взаимодействием поведения и сенсорных стимулов. Непрерывная обратная связь между восприятием и действием определяет то, какую форму принимает само чувственное восприятие.

 

Хотя мысль, что наши действия влияют на наше восприятие, кажется банальной и очевидной, философия на протяжении многих веков не придавала ей особого значения. В философии это территория ереси, работ маргинальных мыслителей, лежащих вне генеральной линии истории идей. Это положение сохраняется и в наше время. Огромное большинство работ рассматривает маленький кусочек общей картины: связь между входящей информацией со стороны чувственного восприятия и теми мыслями, убеждениями, которые из этой информации проистекают. До сих пор мало обсуждалась связь с действием и еще меньше – то, как действие влияет на наше последующее восприятие. Иных философов издавна раздражает это внимание к чувственному познанию, к восприимчивости, заметное в теориях сознания. Но в ответ они полностью отвергали значение чувственного опыта и пытались сочинить сказку о самовластном организме, о субъекте как первопричине, навязывающей себя миру. Это какая-то гиперкомпенсация, как если бы философы умели одновременно сосредотачивать внимание только на одной из сторон. Большое достижение, которое не так просто дается, – признать, что между той и другой существует обмен.

 

В повседневном опыте действуют два причинно-следственных мостика. Наряду с сенсомоторным мостиком от органов чувств к действиям, существует также и моторно-сенсорный. Зачем перелистывать страницу? Потому что это повлияет на то, что мы увидим дальше. Второй мостик обусловлен не так жестко, как первый, поскольку он простирается во внешнее, публичное пространство, выходя за границы нашего тела. Возможно, в тот момент, когда вы переворачиваете страницу, кто-то выхватит у вас книгу или схватит вас. Сенсомоторный и моторно-сенсорный пути неравнозначны. Но младшая сестра-золушка – влияние действия на то, что мы почувствуем вслед за ним, – безусловно, заслуживает внимания. Ведь это причина большей части наших действий – потребность контролировать то, с чем придется иметь дело чувствам.

 

Философы часто представляют опыт через метафору потока. Они уподобляют опыт реке, в которую мы погружаемся. Однако этот образ неточен, ведь течение воды в реке нам практически неподвластно. Мы можем поменять наше местонахождение в реке, переплыть из одной точки в другую, обеспечив себе кое-какую степень контроля над тем, с чем нам предстоит встретиться. Но в реальной жизни мы обычно можем гораздо больше – мы можем изменять сами вещи, с которыми мы взаимодействуем. Река не очень-то позволяет с собой это проделать, когда мы плывем посреди нее в одиночестве.

 

У ваших последующих ощущений два источника – ваш предыдущий поступок и будущее окружающего вас мира в более крупном масштабе. Общая схема причинно-следственных связей выглядит примерно так:

 

 

 

Контуры обратной связи от действий к чувствам наблюдаются не только у нас. Они есть также у совсем простых форм жизни. Но у животных они ярче выражены, особенно потому, что животные больше умеют делать. Появление мышц, развившихся из крошечных волоконец внутри клеток, дало жизни новые средства воздействия на окружающий мир. Все живые существа воздействуют на свою среду обитания, синтезируя и превращая химические вещества, а также благодаря росту и отчасти движению, но именно мышцы создали возможность быстрого слаженного действия в крупном пространственном масштабе. Они позволяют манипулировать объектами, преднамеренно и быстро изменять мир вокруг нас.

 

Эти замкнутые контуры обратной связи отражаются на эволюции животных самыми разнообразными способами. Часто замыкание контура вызывает проблемы, когда животное пытается разобраться, что происходит вокруг. Например, некоторые рыбы посылают электрические импульсы как сигналы другим особям, а также обладают электрическими рецепторами, которые воспринимают окружающую среду. Их собственные импульсы, однако, также действуют на электрические рецепторы, и для рыбы может оказаться нелегкой задачей отличить собственные сигналы от электрических возмущений внешней среды. Чтобы преодолеть эту трудность, рыба всякий раз, посылая сигнал, отправляет его копию системе рецепторов, которая благодаря этому может нейтрализовать собственные импульсы рыбы. Рыба определяет и фиксирует различие между «собой» и «другим», между воздействием собственных действий на свои чувства и воздействием на них событий окружающей среды.

 

Животному необязательно генерировать электрические разряды, чтобы столкнуться с подобной трудностью. Как замечает шведский нейрофизиолог Бьерн Меркер, все дело просто в способности двигаться. Дождевой червь отдергивается, если до него дотронуться, – прикосновение может таить в себе угрозу. Но когда червяк ползет, та или иная часть его тела всякий раз соприкасается с землей, и если бы он шарахался от каждого прикосновения, он бы вообще не смог передвигаться. Червяк умеет ползать благодаря тому, что умеет отменять действие прикосновений, которые вызвал он сам.

 

Всем организмам известно различие между собой и внешним миром, хотя это может быть заметно лишь наблюдающим со стороны. Кроме того, все организмы влияют на внешний мир, независимо от того, отмечают они как-то этот факт или нет. И все же многие животные приобретают собственный взгляд, собственное восприятие этих фактов, поскольку без него само действие чрезвычайно затрудняется. У растений, напротив, чувства достаточно развиты, но нет способности передвигаться. Бактерии подвижны, но их чувства достаточно просты и не грозят им путаницей, как червяку в примере Меркера.

 

Подобное взаимодействие между восприятием и поступком обнаруживается также в явлении, которое психология называет константностью восприятия. Мы способны распознавать объект как один и тот же, когда смотрим на него с разных точек. Если вы приближаетесь к стулу или отодвигаетесь от него, вам в норме не кажется, что он растет, уменьшается или отодвигается, поскольку ваш мозг автоматически корректирует изменения образа, вызванные вашими действиями, а иногда и те изменения, которые от вас не зависят – например, в освещении. Константность восприятия наблюдается у достаточно широкого спектра животных, в том числе осьминогов и некоторых пауков – наряду, естественно, с позвоночными. Эта способность, по-видимому, возникла независимо в нескольких различных группах.

 

Другой путь эволюции опыта ведет к интеграции. Потоки информации, поступающие от разных чувств, объединяются в целостную картину. Наш собственный пример живо иллюстрирует это: мы ощущаем мир таким способом, который связывает то, что мы видим, с тем, что мы слышим и осязаем. Наш опыт, как правило, представляет собой целостные образы.

 

Это может показаться неизбежным следствием того, что глаза и уши у нас приделаны к общему мозгу, однако это не так. Это всего лишь один из способов «подключения», и есть животные, у которых единство опыта обеспечивается несравненно хуже нашего. Например, у многих животных глаза расположены по бокам головы, а не фронтально. В таком случае у каждого глаза отдельное поле зрения и каждый связан лишь с одним полушарием мозга. С таким животным ученым легко проводить опыты – можно воздействовать лишь на одно полушарие, прикрыв животному один глаз. Тогда можно задаться вопросом, на который как будто бы есть очевидный ответ: если показать что-то только одному полушарию, получит ли эту информацию другое полушарие? Мы не рассматриваем раненых или прооперированных животных – пусть естественная связь между полушариями не будет нарушена. Логично предположить, что информация будет передаваться. С чего бы эволюции распорядиться так, чтобы только половина животного понимала, что оно видит? Но когда этот вопрос стали изучать на голубях, оказалось, что информация не передается. Голубей обучали выполнять простое задание, закрыв им один глаз, затем каждого голубя экзаменовали на то же самое задание так, чтобы он смотрел другим глазом. В опыте с девятью птицами восемь не продемонстрировали никаких признаков «межглазной передачи». 

 

Навык, которому вроде бы обучалась птица целиком, на самом деле был доступен лишь половине птицы – вторая половина о нем понятия не имела.

Такие опыты проводились и на осьминогах. Осьминог, обученный решать визуальные задачи с одним закрытым глазом, поначалу вспоминал решение только тогда, когда видел задачу тем же глазом, что и раньше. После дополнительного обучения они стали справляться с задачей, глядя другим глазом. Осьминоги отличались от голубей в том, что какая-то доля информации все же передавалась, но они отличались и от нас, поскольку передавалась она нелегко. Позже зоологи, в частности Джорджио Вальортигара из Университета Триеста, открыли множество других подобных «разрывов» в процессе обработки информации, связанных с тем, что мозг разделен на два полушария. Многие виды, по-видимому, более чутко реагируют на появление хищников в левом поле зрения. Некоторые виды рыб и даже головастиков предпочитают держаться так, чтобы видеть сородичей слева от себя. С другой стороны, когда речь идет о поиске пищи, многие животные лучше воспринимают то, что находится справа от них.

 

Такая специализация как будто несет явные невыгоды: либо животное уязвимо для нападения с одной стороны, либо хуже находит пищу с другой. Однако Вальортигара и его коллеги полагают, что у нее есть и преимущества. Если разные задачи требуют разных методов обработки информации, оптимальным может быть мозг, у которого полушария специализируются на решении разных задач и не слишком тесно связаны между собой.

 

Эти открытия напоминают опыты на людях с «рассеченным мозгом». В тяжелых случаях эпилепсии иногда помогает перерезание мозолистого тела, соединяющего правое и левое полушария человеческого мозга. После подобных операций люди обычно ведут себя вполне нормально, и понадобилось немало времени, чтобы исследователи заметили нечто необычное. Но если разным половинкам мозга такого пациента предъявить разные стимулы, нередко проявляется поразительная разобщенность. Операция словно бы породила две разумных личности, с разными навыками и опытом, в одной голове. Левое полушарие мозга, как правило (хотя бывают исключения), ответственно за речь, и когда вы разговариваете с пациентом, у которого рассечено мозолистое тело, отвечает вам именно левое полушарие. Хотя правое полушарие обычно неспособно к речи, оно может управлять левой рукой. Поэтому оно может выбирать предметы на ощупь или рисовать. В ходе различных экспериментов каждому полушарию предъявляются разные изображения. Если затем спросить человека, что он видел, он сумеет описать словами то, что показывали левому полушарию, но правое полушарие, управляющее левой рукой, может не согласиться. Это специфическое расщепление восприятия, наблюдаемое у людей с рассеченным мозгом, для многих животных – привычное свойство их повседневной жизни.

 

Животные располагают множеством способов справляться с этим затруднением. У птиц входящая зрительная информация может быть еще больше раздроблена, чем у участников экспериментов с закрыванием глаза, о которых я писал выше. Например, у голубей сетчатка каждого глаза имеет два раздельных «поля» – красное и желтое. Красное поле видит небольшую пространственную зону впереди, в которой зрение птицы бинокулярно, тогда как желтое поле видит больший сектор, недоступный другому глазу. Голуби не только провалили тест на передачу информации между глазами – у них также плохо передавалась информация между разными областями одного и того же глаза. Это может объяснять некоторые специфические особенности поведения птиц. Мэриан Докинз провела простой опыт, в котором курам показывали новый предмет (красный игрушечный молоточек). Кур подпускали к нему, позволяя рассмотреть его. Исследовательница обнаружила, что куры подходят к такому объекту, используя челночные движения, как будто бы специально для того, чтобы разглядеть его разными частями каждого глаза. Очевидно, именно так мозг в целом получает образ объекта. Птичий снующий взгляд – это техника, призванная распределять входящую информацию.

 

В некотором отношении единство обязательно для живого актора: животное – это целостный физический объект, который должен поддерживать в себе жизнь. Но в других отношениях единство – дополнительная возможность, достижение, изобретение. Объединение опыта – хотя бы информации, получаемой от двух глаз, – не входит в обязательную программу эволюции.

 

 

История, которую я пытаюсь рассказать, повествует о плавности изменений: по мере того как усложнялись чувства, действия и память, с ними усложнялось и переживание опыта. Наш собственный пример показывает, что субъективный опыт не подчиняется принципу «либо есть, либо нет». Нам известны полусознательные состояния различного рода – такие как пробуждение от сна. Эволюция подразумевает пробуждение в других временны́х масштабах.

 

Но, возможно, все эти рассуждения ошибочны. Постепенное развитие субъективности из простых древних форм – это лишь один вариант, причем самые достоверные данные, которые у нас имеются на этот счет, свидетельствуют как раз против этого варианта – данные о нашем собственном мозге. Одну из возможностей такой точки зрения открывает несчастный случай 1988 года – отравление женщины угарным газом из-за неисправного водогрейного котла в душе. У пациентки, известной лишь по инициалам Д. Ф., серьезно пострадал мозг. В результате отравления она почти ослепла. Она перестала воспринимать форму и расположение предметов в поле зрения. Она видела лишь смутные цветные пятна. И все же оказалось, что она сохранила способность вполне успешно оперировать предметами в пространстве вокруг себя. Например, она могла засовывать письма в почтовый ящик, причем щель ящика могла располагаться под разными углами. Однако она не могла описать расположение щели или указать на нее пальцем. С точки зрения субъективного опыта она вообще не могла различить, где у ящика щель, и все же письмо туда попадало.

 

Д. Ф. тщательно обследовали специалисты по зрению – Дэвид Мильнер и Мелвин Гудейл. Сопоставив ее случай с другими типами повреждений мозга и предыдущими анатомическими исследованиями, Мильнер и Гудейл выдвинули теорию, объясняющую, что происходит – как в норме, так и в особых случаях наподобие Д. Ф. Они утверждают, что существуют два параллельных «канала», по которым мозг пропускает информацию. Вентральный канал, проходящий в мозгу ниже, отвечает за категоризацию, распознавание и описание объектов. Дорсальный канал, проходящий над ним, ближе к макушке, отвечает за навигацию в пространстве в режиме реального времени (помогая обходить препятствия, просовывать письмо в ящик и т. д.). Мильнер и Гудейл полагают, что наш субъективный опыт зрения, визуальное восприятие мира, поступает только через вентральный канал. Дорсальный же выполняет свою функцию бессознательно, что у нас, что у Д. Ф. После отравления у Д. Ф. разрушился вентральный канал, и потому она чувствовала, что почти не видит, – несмотря на то что могла обойти препятствие.

 

Упрощенное понимание подобных случаев предполагает, что без вентрального канала вообще ничего нельзя увидеть глазами. Это, очевидно, перебор. Скорее всего, дорсальный канал дает какое-то зрительное восприятие, хотя и не очень похожее на «зрение» в привычном смысле. Не столь важны подробности механики двух «каналов», как ошеломляющий вывод, который вытекает из данного исследования. Получается, что сложный процесс обработки визуальной информации, поступающей от глаз через мозг к рукам или ногам, может происходить даже тогда, когда субъект вообще не понимает, что он видит. Мильнер и Гудейл объясняют это открытие тем, что выше я назвал объединением чувственной информации. Они считают, что визуальный опыт мы получаем благодаря деятельности мозга, строящего системную «внутреннюю модель» мира. 

 

Резонно думать, что построение такой внутренней модели отражается на субъективном опыте. Но возможен ли сам субъективный опыт в принципе, если такой модели нет?

 

Мильнер и Гудейл обсуждают различных животных, у которых восприятие мира не настолько целостное, как у нас. В 1960-е годы Дэвид Ингл проводил опыты по хирургическому изменению нервной системы лягушек (опыты облегчало то, что лягушачья нервная система отличается поразительной способностью к регенерации). Поменяв местами некоторые связи в мозгу, он сумел добиться того, что лягушка пыталась хватать добычу слева от себя, когда та на самом деле находилась справа, и наоборот. Она видела добычу в зеркальном отражении слева направо. Но эта частичная перенастройка зрительной системы отразилась не на всем поведении лягушки, связанном со зрением. Лягушки вели себя нормально, когда пользовались зрением для того, чтобы преодолевать препятствия. Они вели себя так, как будто одни части зримого мира были для них перевернутыми, а другие оставались нормальными. Вот что пишут по этому поводу Мильнер и Гудейл:

 

Так что же «видели» прооперированные лягушки? На этот вопрос нет адекватного ответа. Вопрос имеет смысл, только если вы исходите из посылки, что у мозга имеется единый визуальный образ внешнего мира, руководящий всем поведением животного. Опыты Ингла показали, что это, скорее всего, не так.

 

Если принять, что у лягушки нет единого образа мира, а есть множество отдельных каналов для обработки различных ощущений, нет смысла спрашивать, что видит лягушка: говоря словами Мильнера – Гудейла, «загадка рассеивается».

 

Но где рассеивается одна загадка, тут же возникает другая. Каково быть лягушкой, воспринимающей мир в подобной ситуации?

Мне кажется, Мильнер и Гудейл подразумевают, что «никаково». Опыту в данном случае нет места, поскольку механика зрения у лягушек не работает так, как у нас, и не делает того, что у людей порождает субъективный опыт.

 

Рассуждения Мильнера – Гудейла иллюстрируют идею, которую сейчас разделяют многие специалисты в этой области. Чувства могут выполнять свою основную функцию, а действия – осуществляться «молча», без участия переживаемого организмом опыта. Затем на определенной стадии эволюции появляются дополнительные возможности, из которых вырастает субъективный опыт: каналы сенсорного восприятия объединяются, возникает «внутренняя модель» мира, а затем осознание времени и себя.

 

С этой точки зрения переживаемый нами опыт – это и есть внутренняя модель мира, которую формируют и поддерживают сложные процессы внутри нас. Ощущение возникает здесь – или, по крайней мере, оно начинает зарождаться с зарождением этих способностей – в мозгу мартышек и человекообразных, дельфинов, может быть, других млекопитающих и некоторых видов птиц. Согласно этому мнению, размышляя о субъективном опыте более примитивных животных, мы наделяем их бледным подобием нашего собственного опыта. Но это неверно, поскольку наш опыт зависит от свойств организма, которых у этих животных просто нет.

 

Сходную точку зрения отстаивает нейрофизиолог Станислас Деан, в чьей лаборатории под Парижем проведен ряд самых передовых исследований по этой части за последние двадцать лет. Деан и его коллеги многие годы изучают восприятие на границе сознания – образы, которые появляются и исчезают слишком быстро, чтобы подопытный осознал, что он видит, или показанные в момент, когда внимание отвлекается, и тем не менее отражающиеся на мыслях и поступках. Оказывается, мы нередко обрабатываем эту «внеопытную» информацию довольно сложными методами. Например, некая последовательность слов может промелькнуть так быстро, что человек вообще не догадывается о том, что ему что-то показали. Но на последовательности с нелогичными смыслами – вроде «счастливая война» – мозг реагирует иначе, чем на сочетания слов более осмысленного характера («злосчастная война»). Казалось бы, для различения подобных смыслов необходимо сознание, но оказывается, что это не так.

 

Как полагает Деан, мы способны делать многое без участия сознания, но не всё. Мы не можем бессознательно справиться с новой, непривычной задачей, которая требует поэтапного решения – череды действий. Мы можем бессознательно обучиться ассоциации опыта – например, ожидать А при появлении Б, но только если А и Б близко соседствуют. Если они отстоят друг от друга достаточно далеко, мы можем научиться ассоциировать их лишь сознательно. Можно научиться моргать, когда зажигается лампочка, если вам после этого дуют в глаз, но только если дунут сразу. Если свет и дуновение разделены промежутком длиной около секунды, ассоциации уже нельзя обучиться бессознательно. Достижение последних трех десятилетий, как полагает Деан, – открытие определенного типа обработки информации, который мы применяем, когда дело касается времени, последовательностей и новизны. Он ведет к сознательности, тогда как большинство других сложных видов деятельности мозга обходятся без нее.

 

Еще в 1980-е годы, в рамках одной из первых попыток современной науки объяснить сознание, нейрофизиолог Бернард Баарс ввел теорию глобального рабочего пространства. Баарс предположил, что мы сознательно воспринимаем ту информацию, которая доставляется в централизованное «рабочее пространство» в мозгу. Деан усвоил и развил эту концепцию. Смежное теоретическое направление утверждает, что мы осознаем ту информацию, которая поступает в рабочую память, особый тип памяти, который хранит непосредственные запасы образов, слов и звуков, которыми мы оперируем и которые соотносим с проблемами. Мой коллега из Городского университета Нью-Йорка Джесси 

 

Принс отстаивает подобную точку зрения. Если предположить, что для субъективного опыта необходимо глобальное рабочее пространство, или особый тип памяти, или еще какой-то механизм в этом роде, из этого следует, что только сложный мозг, достаточно близкий к нашему, способен порождать самоощущение. Вероятно, такой мозг есть не только у человека, но выборка ограничится млекопитающими и птицами. В результате мы имеем то, что я называю теорией позднего пришествия субъективного опыта. Эта теория не считает, что озарение вспыхнуло внезапно, однако придерживается того мнения, что оно произошло поздно по эволюционным меркам и стало возможным благодаря особенностям, которые достоверно наблюдаются только у таких животных, как мы.

 

Излагая выше теории Баарса, Деана, Принса и прочих, я говорил о них как о теориях сознания. Я употреблял это слово потому, что его употребляют сами авторы. Порой непросто уловить, какое отношение эти теории имеют к моей собственной теме – субъективному опыту в самом широком смысле. Я понимаю субъективный опыт как общую категорию, а сознание – как его частный случай: не все, что животное ощущает, обязано быть сознательным. Читатель может в таком случае сказать, что «глобальное рабочее пространство» необходимо для сознания, но необязательно необходимо для простейших форм субъективного опыта. Это не только возможно, но, как я полагаю, примерно так дело и обстоит. Из литературы, которую я пересказываю здесь, зачастую трудно понять, что думают авторы на эту тему. Но некоторые из них определенно не видят различия между сознанием и субъективным опытом; они стремятся дать нам объяснение того, как переживается мыслительная деятельность.

 

Исследования, на которые опирается теория позднего пришествия, сыграли важную роль. Такие исследователи, как Деан, открыли метод проникновения внутрь человеческого сознания, путь, который еще не так давно показался бы фантастикой. Не следует цепляться за альтернативную точку зрения только потому, что она более нравственна или интуитивно кажется правильной. Но я считаю, что против теории позднего пришествия можно выдвинуть возражения и что альтернатива ей, безусловно, имеется. Я назову ее теорией трансформации. Она предполагает, что некая форма субъективного опыта предшествовала более поздним способностям вроде рабочей памяти, рабочего пространства, интеграции чувств и т. п. Когда эти сложные способности возникли, они трансформировали опыт переживания того, каково быть животным. Они преобразили опыт, но не создали его.

 

Лучший довод, который можно привести в пользу этой альтернативной точки зрения, основывается на том, какую роль в нашей жизни играют, по-видимому, архаичные формы субъективного опыта, которые вторгаются в более высокоорганизованные и сложные психические процессы. Возьмем, например, внезапную боль или чувства, которые физиолог Дерек Дентон называет первозданными эмоциями, – реакции на значимые для тела состояния или депривации, такие как жажда или нехватка воздуха. По словам Дентона, эти чувства играют «повелительную» роль, когда они есть, – они навязывают себя нашему опыту, и их нелегко проигнорировать. Неужели боль, удушье и т. д. переживаются только благодаря сложным когнитивным техникам млекопитающих, возникшим на поздних стадиях эволюции? Сомневаюсь. Скорее можно допустить, что животное способно чувствовать боль или жажду без всякой «внутренней модели» мира или развитых форм памяти.

 

Рассмотрим этот вопрос на примере боли. Первым побуждением, возможно, будет сказать: очевидно же, даже простые животные реагируют на боль, извиваясь и корчась в муках, а это говорит о том, что они ее чувствуют. Но реальность не столь прямолинейна. Многие реакции на телесные повреждения, которые со стороны представляются болевыми, на самом деле таковыми не являются. Например, крысы с перерезанным спинным мозгом, у которых сигнал от телесного повреждения не может поступить в головной мозг, могут проявлять некоторые признаки «болевого поведения» и даже формы научения в ответ на травму. Рефлекторные реакции животных могут, с нашей точки зрения, выглядеть как боль, потому что мы сопереживаем им. Нужно отличать видимость от реальности.

 

К счастью, это возможно. Самые красноречивые свидетельства дает болевое поведение, которое слишком ситуативно, чтобы отмахнуться от него как от рефлекторного, хотя животные, о которых идет речь, обладают мозгом, совсем непохожим на наш, и вряд ли отвечают требованиям теории «позднего пришествия». Например, аквариумные рыбки данио. Сначала исследователи предоставили им на выбор два варианта аквариумов с разной средой и установили, какую они предпочитают. Затем рыбкам впрыснули вещество, которое, как предполагали, вызывает боль, причем в часть аквариумов, не нравившихся рыбкам, на этот раз добавили болеутоляющее средство. Теперь рыбки стали предпочитать эти аквариумы, но только тогда, когда в них было добавлено обезболивающее. Они сделали выбор, которого не сделали бы в нормальных условиях, причем в ситуации, когда сама идея более болезненной или менее болезненной среды для них была новой: эволюция не могла предусмотреть рефлексов для реакции на подобный случай.

 

Аналогично при опытах на курах птицы с ранеными ногами выбирали корм, который обычно не был их любимым, если в него добавлялись обезболивающие. Сходные эксперименты проводил Роберт Элвуд на раках-отшельниках – мелких раках, которые живут в раковинах различных моллюсков. Раки-отшельники – членистоногие, родичи насекомых. Элвуд давал ракам слабые удары электрическим током и обнаружил, что так их можно выгнать из раковины. Но не всегда: им было труднее покинуть хорошую раковину, чем плохую, – удары током приходилось усиливать. Они также дольше терпели удары в присутствии запаха хищника, когда раковина была более насущной необходимостью для защиты.

 

Подобного рода опыты не означают, что все животные чувствуют боль. Насекомые принадлежат к тому же обширному типу животных, что и раки, – к членистоногим. Поведение насекомых выглядит нормальным, насколько это физически возможно, даже при достаточно тяжелых повреждениях. Они не трогают и не берегут поврежденные части тела, а продолжают заниматься своими делами. Крабы и некоторые виды креветок, напротив, чистят поврежденные места. Разумеется, можно и тут сомневаться, чувствуют ли что-нибудь эти животные. Но те же сомнения можно высказать в отношении своего соседа. Скептицизму всегда есть место, но в данном случае свидетельства набираются. Эти результаты подкрепляют точку зрения на боль как на базовую, повсеместно распространенную форму субъективного опыта, доступную животным, мозг которых значительно отличается от нашего.

 

В рамках этой картины существуют древние и примитивные формы субъективного опыта, которые затем преображаются, когда в ходе эволюции усложняется нервная система. Благодаря этой трансформации добавляются новые способности – такие как развитые виды памяти, – у которых есть субъективный аспект, в то время как другие элементы, из которых когда-то складывался опыт, могут отодвинуться на задний план. Как нам вообразить себе эти древние формы? Наверное, это невозможно, поскольку наше воображение ограничено рамками нашей современной сложной психики. И все же попробуем.

 

Две израильских исследовательницы Симона Гинзбург и Эва Яблонки, работающие в разных областях биологии, написали когда-то совместную статью, в которой попытались набросать схему эволюционного происхождения субъективного опыта. В одном месте статьи они предлагают меткое определение переживания у древнего примитивного животного: белый шум. Представьте себе слабо дифференцированный гул, с которого все начиналось.

 

Я возвращаюсь к этой метафоре всякий раз, когда пытаюсь осмыслить эту тему. Это, конечно, метафора – самая настоящая. Это звуковой образ в применении к организмам, которые в большинстве своем, вероятно, вообще не обладали слухом. Не знаю, почему этот образ так ко мне привязался. Иногда он как будто наводит на правильный путь, напоминая о шумах биотоков, и вырисовываются очертания сюжета. По этому сюжету, опыт начинается с невнятного шума и затем становится более организованным.

 

В том, что касается нас самих, при ближайшем рассмотрении мы обнаружим, что субъективный опыт тесно связан с восприятием и контролем: мы используем ощущения, чтобы определить, что нам делать. Почему должно быть именно так? Почему бы субъективному опыту не быть связанным с чем-то другим? Почему он не насыщен основными физиологическими ритмами, делением клеток, самой жизнью? Некоторые могут сказать, что в нем все это присутствует – что он так или иначе шире сознательного восприятия. Я так не думаю и подозреваю, что тут-то и скрывается ключ к разгадке. Субъективный опыт возникает не из простого функционирования системы, а из управления ее состоянием, из фиксации значимых факторов. Эти факторы не обязательно внешние, они могут иметь внутреннее происхождение. Но они отслеживаются, поскольку они значимы и требуют реагирования. У чувствительности есть смысл. Это не просто погружение в жизнедеятельность.

 

Гинзбург и Яблонка представили свой «белый шум» как первую форму субъективного опыта. Но тогда, возможно, стадия белого шума соответствует отсутствию опыта, тому, что было до появления субъективных переживаний. Может быть, это разграничение – злоупотребление метафорой. Так или иначе, из подобного состояния выросли древние формы субъективного опыта – формы, связанные с первозданными эмоциями боли и удовольствия, чувствами, требующими действия.

 

Если так, можно набросать некоторые предварительные выводы о первых животных, наделенных нервными системами. Предположим, основной функцией древних нервных систем и в самом деле было всего лишь поддержание целостности тела животного и скоординированности его действий. Современной иллюстрацией могут послужить ритмичные сокращения мышц колокола у плывущей медузы, и в ту же категорию попадают эдиакарские животные с их, вероятно, необщительным образом жизни. На этой стадии нервная система занята преимущественно тем, что порождает и поддерживает деятельность, а управление этой деятельностью играет куда менее заметную роль. Тогда, возможно, это и есть форма животной жизни, которая никак себя не ощущает. Следовательно, начало простейшего переживания опыта следует отсчитывать от кембрия, когда стал богаче репертуар форм взаимодействия с окружающим миром.

 

Это начало не было одномоментным событием и даже единым длительным процессом, протекавшим на одном пути эволюции. Скорее таких процессов было несколько и они происходили параллельно. К началу кембрия многие из разнообразных типов животных, уже отделились друг от друга – разделения, по-видимому, произошли еще в эдиакарский период, в более мирных условиях. К этому времени будущие позвоночные уже вступили на свой путь (или пути), а членистоногие и моллюски – на свои. Предположим, и у крабов, и у осьминогов, и у кошек есть некая форма субъективного опыта. Тогда этот признак возникал независимо как минимум трижды, а возможно, и намного больше трех раз.

 

Позднее, с подключением механизма, описанного Деаном, Баарсом, Мильнером и Гудейлом, появляется целостная картина мира и более определенное ощущение себя. Мы приближаемся к сознанию. Мне этот переход не видится как одномоментный, четко различимый шаг. Скорее я рассматриваю «сознание» как путаное и затасканное, но все же полезное понятие для обозначения тех форм субъективного опыта, которые так или иначе обладают единством и связностью. В данном случае также весьма вероятно, что переживание подобного рода возникало в ходе эволюции независимо несколько раз: от белого шума через древние примитивные формы опыта к сознанию.

 

 

Вернемся к осьминогу, нашему необычайному и исторически важному животному. Где ему место в этой картине? На что похож его опыт?

Осьминог, во-первых, представляет собой организм с развитой нервной системой и сложным активным телом. У него богатые сенсорные способности и уникальные поведенческие. Если некая форма субъективного опыта возникает вместе с чувством и действием в живой системе, то у осьминога с ее наличием все в порядке. Но и это не все. У осьминога – в трудноуловимой, инопланетной форме – присутствуют некоторые усовершенствования, выходящие за пределы элементарного минимума.

 

Для осьминогов, по крайней мере некоторых видов, характерен предприимчивый, исследовательский стиль взаимодействия с окружающим миром. Они любопытны, восприимчивы к новизне, отличаются гибкостью как тела, так и поведения. Эти особенности напоминают о том, что Станислас Деан связывает с сознанием в психической жизни человека. По его мнению, необходимость иметь дело с новым вытолкнула нас из бессознательного автоматизма в сознательную рефлексию. Любопытство осьминога порой смешано с осторожностью, а порой – с удивительной безбашенностью. Мой помощник Мэтт Лоуренс, погружаясь в окрестностях Октополиса, встретил осьминога, который схватил его за руку и потащил за собой над морским дном. Мы понятия не имеем, зачем ему это было нужно. И наоборот, однажды, погружаясь с аквалангом в другом месте, я завис над дном, держась пальцами одной руки, чтобы сфотографировать крошечных морских слизней. 

 

Я заметил внизу что-то еще, а потом увидел, как тонкое щупальце осьминога, высунувшись из соседнего кустика водорослей, тихонько подбирается к моим пальцам на дне. Осьминог лежал в водорослях, свернувшись клубком, его тела было почти не видно, но в щель выглядывал один глаз, наблюдая, пока щупальце высовывалось и осторожно шарило. Это был акт исследования, сопровождавшийся чем-то очень похожим на пристальное внимание, – он держал меня в поле зрения, шаря щупальцем. Я был новым объектом неустановленной важности. Водоросли обеспечивали одновременно укрытие и обзор. Из этого убежища высовывалось щупальце, чтобы обследовать, возможно – попробовать на вкус.

 

Выше я говорил о константности восприятия. Это способность животного распознавать объект как тот же самый независимо от изменений условий, в которых он наблюдается, – расстояния, освещения и т. д. Животному необходимо сделать поправку на собственное расположение и угол зрения, чтобы распознать объект как таковой. Психологи и философы обычно связывают эту способность с высокоразвитыми, а не зачаточными формами восприятия. Константность восприятия показывает, что животное воспринимает внешние объекты именно как внешние объекты – такие, которые могут оставаться одними и теми же, в то время как животное меняет свой наблюдательный пункт. В одном старом эксперименте 1956 года осьминогов обучали выбирать одни геометрические фигуры и избегать других. В некоторых вариантах опыта различие состояло в размере квадратов, больших или маленьких.

Осьминогу, сидящему в аквариуме, показывали с противоположного конца квадрат, и он должен был подплывать к одним квадратам (и получать вознаграждение) и не реагировать на другие (иначе он получал наказание электрическим током). Такова была процедура, и осьминоги сумели этому научиться. Затем авторы эксперимента упоминают, чуть ли не мимоходом, что в «нескольких» случаях осьминогу показывали маленький квадрат вдвое ближе к нему, чем обычно. Следовательно, маленький квадрат должен был изначально казаться больше – или, по крайней мере, его изображение на сетчатке глаза должно было быть крупнее. Во всех подобных опытах, как сообщают исследователи, осьминог выполнял задание правильно, в соответствии с истинным размером квадрата. Осьминог смог внести поправку на изменение расстояния.

 

В этом отчете удивительно то, что такое важное наблюдение удостоилось лишь беглого отступления в публикации. Количество опытов на константность восприятия не указано, и никто, по-видимому, не продолжил ими заниматься. Если это открытие подтвердится, оно демонстрирует, что у осьминогов есть кое-какие элементы константности восприятия. У некоторых других беспозвоночных они явно есть – у медоносных пчел и отдельных видов пауков, так что это не уникальное достижение осьминога среди беспозвоночных.

 

У осьминогов также развита способность к навигации. Всякий раз, когда я вижу вылезающего из домика осьминога, я стараюсь по возможности следовать за ним, и у меня было множество таких прогулок. Если я не подплываю слишком близко к осьминогу, занятому своими делами, он чаще всего совсем не обращает на меня внимания. Осьминоги обычно проводят время в поисках пищи, блуждая длинными петляющими тропами, по которым они в конце концов возвращаются в свои убежища. Я часто дивлюсь тому, как ловко они с этим справляются, учитывая, что вылазки могут занимать добрых минут пятнадцать, а вода довольно мутная. Если они отправляются из домика в одну сторону, они запросто могут вернуться к нему с другой стороны. Их маршрут пролегает в виде петли, а не «туда-обратно». Несколько лет назад Дженнифер Мейтер провела тщательное исследование этого типа поведения, наблюдая за охотничьими вылазками осьминога в Карибском море, и нанесла эти петляющие тропы на карту. Неизвестно, как осьминогам это удается – какими ориентирами и воспоминаниями они пользуются. Но некоторые виды осьминогов, безусловно, отличные навигаторы.

 

Вспомним еще раз – наш последний общий предок, маленькое червеобразное существо эдиакарского периода, почти наверняка не обладал ни одним из этих навыков. Похоже, что, как только животное начинает вести активный образ жизни, в котором важную роль играют управляемые, целенаправленные, быстрые движения, некоторые способы видения мира и взаимодействия с ним становятся полезнее, чем другие. У различных животных константность восприятия возникла независимо. Хотя в каких-то аспектах осьминоги совершенно точно видят мир не так, как мы, они явно выстраивают отношения с окружающим миром, распознавая объекты, как впервые, так и повторно, и имеют представление о различии между собой и другим. Находясь рядом с осьминогом, невозможно избежать мысли, что они также умеют сосредотачивать немалое внимание на объектах, в особенности новых. В предыдущем разделе я обсуждал исследования болевого поведения у рыб, кур и раков. Как воспринимают боль осьминоги, уяснить нелегко. В Октополисе, нашем австралийском месте наблюдений, мы однажды отсняли большой видеоматериал регулярного агрессивного поведения крупного осьминога-самца, который слонялся по колонии и сцеплялся с другими осьминогами. Он часто «вставал в полный рост» на вытянутых щупальцах, иногда поднимал задний конец туловища выше головы. Мы полагаем, он делал это, чтобы казаться как можно больше; эти демонстрации часто предшествовали нападениям на других осьминогов. Однажды, когда он принял такую позу, мелкая, но злобная рыбка (шипастая кожанка) подлетела и укусила его прямо в зад. Вот кадр укуса (рыбка вверху в центре):

 

 

 

Как мы уже знаем, некоторые животные ухаживают за своими ранами и оберегают их. Наш цапнутый осьминог этого не делал. Его первая реакция предполагает, что он, безусловно, почувствовал укус, но значимых последствий не было. Как мы подозреваем, дело в том, что травма была минимальной, а осьминог – слишком увлечен своими кулачными боями. В недавней статье Джин Эльюпей и ее коллег подробно рассматривается болевое поведение, в том числе обращение с травмами, у другого вида осьминогов. Тут были причины ожидать странностей, поскольку некоторые виды осьминогов, включая тот, который изучала Эльюпей, откусывают себе щупальца, чтобы спастись от хищников. В ходе исследования обнаружилось, что осьминоги с помятыми (но не совсем раздавленными) щупальцами иногда – но не всегда – ампутировали их себе и все осьминоги некоторое время ухаживали за пострадавшим местом и оберегали его. Такое поведение, как я уже упоминал, обычно считается признаком болевых ощущений.

 

В случае осьминога любой вопрос об опыте осложняется необычными отношениями между его мозгом и телом. Допустим, у осьминога нечто вроде смешанного управления щупальцами, – гипотеза, которая подкрепляется экспериментами по изучению поведения. Осьминоги, развивая свои сложные поведенческие способности, предпочли делегировать щупальцам частичную автономию. В результате эти щупальца кишат нейронами и, похоже, могут управлять некоторыми действиями на локальном уровне. С учетом всего этого, как может переживать свой опыт осьминог?

 

Возможно, осьминог находится в гибридном положении. Для осьминога его щупальца отчасти «я» – он может направлять их и брать ими предметы. Но с точки зрения центрального мозга, они отчасти и «не-я», отчасти самостоятельные акторы.

 

Рассмотрим некоторые человеческие аналоги, начиная с таких действий, как дыхание и моргание. В норме эти действия осуществляются бессознательно, но, сосредоточившись, вы можете взять их под контроль. В чем-то похожую смешанную природу имеют движения щупалец осьминога. Эта аналогия хромает, поскольку дыхание, в обычных условиях бессознательное, может подчиняться очень развитому сознательному управлению, когда вы осознанно вмешиваетесь в дыхательный процесс. Чтобы установить контроль над процессом, который обычно происходит автоматически, используется внимание. У осьминога же, если гипотеза смешанного управления верна, контроль над движениями никогда не бывает полностью централизованным и периферическая система всегда имеет собственное право голоса. Если представить это в человеческих категориях, это означает, что вы будете преднамеренно вытягивать руку, надеясь, что локальная тонкая настройка направит ее куда надо.

 

В таком случае у осьминогов в деятельности должны смешиваться элементы, которые обычно разграничены (или хотя бы выглядят таковыми) у животных вроде нас. Когда мы действуем, то, как правило, ясно понимаем границу между «я» и окружающей средой. Например, когда мы двигаем рукой, мы контролируем и общее направление движения руки, и множество мелких нюансов ее движений. Все многообразие других объектов в окружающей среде вообще не подчиняется нашему управлению напрямую, хотя мы можем передвигать их опосредованно, с помощью конечностей. Неконтролируемое движение объекта по соседству с нами обычно означает, что он не является частью нашего тела (за некоторыми исключениями вроде коленного рефлекса). Будь вы осьминогом, эти границы были бы размытыми. В какой-то степени вы бы могли управлять своими руками, а в какой-то – лишь наблюдать, куда они тянутся.

 

Но так дело обстоит, если описывать с точки зрения «центрального осьминога». Это, видимо, ошибочно. Кроме того, мое противопоставление осьминога человеку может быть слишком упрощенным. У опытного музыканта различные действия – в том числе по корректировке – становятся слишком быстрыми, чтобы ими можно было управлять сознательно. Бенце Нанаи, философ из Антверпена, также предло жил мне совершенно иное понимание различия между человеком и осьминогом. Бенце считает, что некоторые взаимосвязи, которые кажутся нам странными и непривычными у осьминога, есть и у нас, если приглядеться внимательнее. Обычно мы их не замечаем, но они есть. Например, вы протягиваете руку к какому-то предмету. Если расположение или размер объекта внезапно меняются, траектория движения руки тоже изменяется необычайно быстро – менее чем за десятую долю секунды. На такой скорости оно может быть только бессознательным. Участники таких экспериментов не замечают изменения – они не замечают, что сами изменили собственное движение, и не замечают изменения в целевом объекте. Если спросить их, изменилось ли что-то, ответ будет отрицательным. Человек не замечает изменения, но его рука меняет траекторию движения.

 

Как и у осьминога, решение протянуть конечность принимается централизованно, но наряду с ним существует тонкая настройка, быстрая и бессознательная. У осьминога ее роль больше – это не только собственно тонкая настройка и не только на коротких отрезках времени. Осьминог может, словно зритель, наблюдать за движениями собственного щупальца. У нас эти поправки происходят слишком быстро, чтобы уловить их.

 

У человека этими быстрыми корректировками движений руки командует мозг, и они опираются на зрение. У осьминога движения полагаются на собственные химические и тактильные рецепторы щупальца, а не на зрение. Так или иначе, Нанаи считает, что у осьминогов получило крайнюю степень развития то, что присутствует и в человеческой деятельности, только в более слабой и незаметной форме. У людей команда отдается централизованно, а затем к ней по мере необходимости добавляются элементы тонкой настройки. У осьминога, вероятно, имеет место постоянное взаимодействие между распоряжениями из центра и решениями на периферии. Щупальце высовывается, шарит, а осьминог реагирует, корректируя его движения и направляя его по пути – возможно, используя при этом внимание и какие-то осьминожьи усилия воли.

 

Гиллель Хиль и Рэнди Бир в своей статье о «воплощенном познании», которую я уже цитировал выше, противопоставляют старые и новые воззрения на то, что такое действие. Согласно старой модели, нервная система – «дирижер тела, который выбирает ноты для музыкантов и указывает, как именно им играть». На самом деле, возражают они, «нервная система – это лишь один из музыкантов оркестра, занятого джазовой импровизацией, и окончательный результат возникает из длительного обмена между ними». Я нахожу такое обобщение чересчур размашистым – на мой взгляд, метафора одного музыканта в оркестре принижает роль нервной системы для большинства животных. Однако к осьминогу она вполне приложима. Противопоставление между нервной системой и телом замещается противопоставлением между центральным мозгом и остальными частями организма, имеющими собственную нервную организацию.

 

У осьминога есть дирижер – центральный мозг. Но музыканты, которыми он руководит, – джазовые, склонные к импровизации, которые согласны лишь на определенную долю контроля. Или, возможно, они получают от дирижера лишь самые общие и грубые указания, а что сыграть – остается на их усмотрение, лишь бы получилось что-то осмысленное.