Ученичество и приобщение к культуре

 

Джордан Питерсон. 

Идеологии можно рассматривать как неполноценные мифы – необъективные истории, которые присвоили постулаты мифов и оттого звучат убедительно. Одной из таких историй является теория о том, что больное общество принуждает человека ко злу. Хотя общество, Великий Отец, склонно к тирании, оно также укрывает, защищает, обучает и воспитывает развивающуюся личность, накладывая необходимые ограничения на мысли, эмоции и поведение.

 

Подчинение законной власти можно образно сравнить с ученичеством. Зависимый ребенок должен стать членом группы до того, как он достигнет зрелости. Группа воспитывает для общества личность, которую можно использовать в качестве «инструмента», и обеспечивает взрослеющему, но все еще уязвимому человеку необходимую защиту (наделяет его самосознанием). Поэтому умение соблюдать социальные правила, независимо от режима, можно рассматривать как необходимый переходный этап между детством и взрослой жизнью.

 

Общественный порядок следует рассматривать как навык, который можно освоить, точно соблюдая обряды, погружаясь в строгую систему верований или принимая иерархию ценностей. Как только он будет усвоен, ограничения, налагаемые правилами развития социума в прошлом, снимаются. Именно так достигается истинная свобода. На этом уровне анализа все подлинные религиозные и культурные постулаты приобретают равную ценность, независимо от их содержания. Все они становятся учителями, которые помогают освоить умение владеть собой и наконец выйти за пределы традиции и догмы.

 

Принятие этой аналитической точки зрения допускает некоторый нравственный релятивизм в сочетании с абсолютной моралью высшего порядка. Особенности конкретного режима не столь существенны. Необходимо соблюдать общественный порядок как таковой.

 

Ученичество очень важно, но его не следует приукрашивать. Догма – суровый и несправедливый учитель. Системы верований и моральных устоев – а также те, кто отождествляет себя с ними, – прежде всего заботятся о самосохранении, предсказуемости и поддержании порядка. (Неизбежно) консервативный уклон великих систем делает их тираническими. Они с легкостью могут сломать дух тех, кому служат. Однако ученичество – это предвестник свободы, а все необходимое и сто́ящее всегда таит некую опасность.

 

Мы знаем не понаслышке, как добродетельная природа страдает от жадности человека и нашествия машин. Сюжет этой истории весьма убедителен, ее персонажи правдоподобны. Но мать-природа – это еще и малярийные комары, черви-паразиты, рак и синдром внезапной детской смерти. История мирной и упорядоченной традиции, подорванной беспечностью и развратом (с постоянно маячащей скрытой угрозой хаоса), также знакома, убедительна и правдива. Вот только силы традиции, как бы надежно они ни защищали, обычно слепы и больше заботятся о своей собственной стабильности, чем о благополучии тех, кто им подчиняется.

 

Мы все отождествляли себя с храбрым первопроходцем, который возделывает нетронутую целину в поисках хорошей жизни и уверенности в завтрашнем дне. При этом невозможно не осознавать, что он с героическим рвением уничтожает исконных обитателей когда-то чужой земли.

 

Все мы знаем, наконец, как доброго, искреннего и невинного человека, оторванного от питающих сил подлинного, естественного мира, развращают неразумные законы общества. У такой теории есть свои приверженцы – не в последнюю очередь потому, что она подкрепляет веру в то, что все плохое приходит извне, а не изнутри.

 

Все эти истории являются идеологиями (на самом деле их гораздо больше). Идеологии привлекательны даже для образованного современного ума (легковерного, несмотря на скептицизм), особенно если те, кто им следует или иным образом их продвигает, помогают слушателю отождествлять себя с созидательными, положительными героями истории и отрицают их связь с отрицательными персонажами. Идеологии сильны и опасны: сила проистекает из неполного, но эффективного усвоения мифологических представлений, а опасность – из привлекательности в сочетании с недосказанностью. Они раскрывают только часть истины, но преподносят это как полноценную, законченную историю (то есть не принимают во внимание широту просторов нашей планеты). Неразумно жить в мире, признавая существование лишь ограниченного набора его характеристик. Игнорируемые и вытесняемые элементы бытия неизбежно объединяются и заявляют о себе отнюдь не самым приятным образом.

 

Знание основ мифологии вполне могло бы стать противоядием от идеологической доверчивости. Подлинные мифы описывают совокупность противоборствующих сил, которые присутствуют в каждой ситуации. У любого блага есть вездесущий, вечный враг. Добродетель природы контрастирует с ее же способностью убивать и причинять неожиданные страдания. Таким образом, защитные функции общества рассматриваются в свете его ярого стремления к тирании и уничтожению необходимого разнообразия. Героической личности противопоставляется вечно скрывающийся высокомерный, трусливый и жестокий антагонист. В отличие от идеологии, история, объясняющая эти «составные элементы реальности», сбалансирована и стабильна. Она с гораздо меньшей вероятностью может вызвать вспышку социальной психопатологии. Но силы, которые составляют мир как арену действий, постоянно ведут непримиримую борьбу. Как проложить между ними путь и выстроить режим бытия, который все учитывает и при этом не рушится? Описание развития отношений между силами личности, общества и хаоса могло бы помочь нам разобраться в том, как они на самом деле должны взаимодействовать.

 

Когда я был психологом-интерном, ко мне на прием попал инфантильный тридцатилетний мужчина. Он всегда действовал наперекор себе, сам возводил препятствия, а потом спотыкался о них. Иногда в прямом смысле этих слов. После неудачного брака он снова поселился у матери. Я предложил ему начать с уборки спальни, чтобы навести порядок в жизни. Для людей, привыкших к беспорядку (обычному и творческому), это довольно непростой шаг. Мой пациент проделал половину работы и поставил пылесос в дверях комнаты. Целую неделю ему приходилось перешагивать через препятствие, но он так и не убрал его с прохода и не закончил работу. Эту ситуацию вполне можно рассматривать как образную характеристику его жизни.

 

Мужчина искал помощи, потому что в браке у него появился сын, которого он любил или, по крайней мере, стремился любить. Он не хотел, чтобы ребенок вырос похожим на него, и поэтому обратился к психологу. Я пытался запугать его, чтобы он исправился, потому что считал (и считаю до сих пор), что страх – это великий и недооцененный мотиватор. Неискоренимая тревога может работать на вас так же, как и против вас. Мы потратили много времени, подробно обсуждая результаты его недисциплинированного поведения до развода (отсутствие успешной карьеры, проблемы в интимных отношениях, разбитая семья, в которой уже появился новорожденный ребенок) и вероятные последствия в будущем (растущее отвращение к себе, цинизм, жестокость, мстительность, безнадежность и отчаяние). Мы также говорили о дисциплине: мой пациент и его сын должны были соблюдать целый ряд непростых нравственных правил.

 

Конечно, он опасался, что любая его попытка повлиять на поведение сына помешает естественному развитию и раскрытию врожденного потенциала ребенка. Таким образом, используя терминологию Юнга, можно сказать, что этот мужчина был «бессознательным поклонником», например, философии Руссо:

 

Мне не составит труда доказать, что человек по своей природе добр и что испортили его исключительно общественные структуры.

 

То есть он поступал так же, как этот мыслитель, который неоднократно помещал своих собственных детей в сиротский приют, потому что они ему мешали (видимо, тормозили расцвет его внутренней доброты). Во всяком случае, каждый недисциплинированный человек, даже гениальный, горячо надеется, что кто-то другой повинен в его никчемности и глупости. Если (в лучшем случае) это вина общества, от него можно потребовать расплаты. Этот коварный аргумент превращает растяпу в достойного восхищения бунтаря, по крайней мере в его собственных глазах, и тот под личиной героя-революционера начинает жаждать неправедной мести. Трудно представить себе более отвратительную и эгоистичную пародию на героическое поведение.
 

Однажды моему пациенту приснился сон, который он рассказал мне: «Мой сын мирно спал в своей кроватке. В окно ворвалась молния и заметалась по тесной комнате. Это было завораживающе-прекрасное зрелище, но я боялся, что она сожжет дом дотла».
 

Толкование сновидений – дело трудное и неопределенное, но я считал, что этот образ отлично подходит для наших бесед. Молния олицетворяла потенциал, заложенный в ребенке. Эта мощная сила полезна, как электричество. Но если электричеством не управлять, оно спалит жилище дотла.

 

Я не знаю, чем закончился этот случай, поскольку интерны, как правило, недолго общаются с теми, кто обращается за психологической помощью. По крайней мере, мой пациент тяготился своей незрелостью, что показалось мне хорошим началом. Более того, он осознал (по крайней мере, ясно увидел), что дисциплина может быть отцом героя, а не только его врагом. Зарождение такого понимания было началом его зрелого и здорового отношения к жизни. Эта философская мысль была подробно изложена Фридрихом Ницше, несмотря на его теоретическое неприятие догмы.

 

Ницше поверхностно считался великим врагом христианства. Я полагаю, однако, что он сознательно играл эту роль. Когда структура некоего социального института разлагается (особенно в соответствии с его собственными принципами), критиковать ее – задача друга. Ницше также считают пылким индивидуалистом и социальным революционером – пророком сверхчеловека и ярым разрушителем традиции. Однако он был гораздо более тонким и сложным мыслителем. Он рассматривал невыносимый уклад «презираемой» им христианской церкви как необходимое и достойное восхищения условие свободы европейской мысли – свободы, которую он считал еще не вполне освоенной:

 

Всякая мораль в противоположность laisser aller есть своего рода тирания по отношению к «природе», а также и к «разуму» – но это еще не возражение против нее, ибо декретировать, что всякая тирания и всякое неразумие непозволительны, пришлось бы ведь опять-таки исходя из какой-нибудь морали. Существенно и бесценно в каждой морали то, что она является долгим гнетом: чтобы понять стоицизм, или Пор-Рояль, или пуританизм, стоит только вспомнить о том гнете, под влиянием которого до сих пор всякий язык достигал силы и свободы, – о метрическом гнете, о тирании рифмы и ритма.

 

Сколько трудов задавали себе поэты и ораторы всех народов! – не исключая и некоторых нынешних прозаиков, в слухе которых живет непреклонная совесть, – «ради глупости», как говорят остолопы-утилитаристы, воображающие, что изрекают нечто премудрое, – «из покорности законам произвола», как говорят анархисты, мнящие себя поэтому «свободными», даже свободомыслящими. Но удивительно то обстоятельство, что только в силу «тирании таких законов произвола» и развилось все, что существует или существовало на земле в виде свободы, тонкости, смелости, танца и уверенности мастера, все равно – в области ли самого мышления, или правления государством, или произнесения речей и убеждения слушателей, как в искусствах, так и в сфере нравственности; и в самом деле, весьма вероятно, что именно это-то и есть «природа» и «природное», а вовсе helaisser aller.

 

Всякий художник знает, как далеко от чувства этого самотека самое «естественное» его состояние, когда он свободно приводит в порядок, устанавливает, распоряжается, придает формы в минуты «вдохновения», – и как строго и тонко повинуется он именно тогда тысяче законов, которые ускользают от всякой понятийной формулировки именно вследствие своей строгости и точности (даже самое определенное понятие заключает в себе, сравнительно с ними, нечто расплывчатое, многообразное, многозначащее).

 

Существенное, повторяю, «на небесах и на земле», сводится, по-видимому, к тому, чтобы повиновались долго и в одном направлении; следствием этого всегда является и являлось в конце концов нечто такое, ради чего стоит жить на земле, например добродетель, искусство, музыка, танец, разум, духовность, – нечто просветляющее, утонченное, безумное и божественное. Долгая несвобода ума, гнет недоверия в области сообщения мыслей, дисциплина, которую налагал на себя мыслитель, заставляя себя мыслить в пределах установленных духовной и светской властью правил или исходя из аристотелевских гипотез, долгое стремление ума истолковывать все случающееся по христианской схеме и в каждой случайности заново открывать и оправдывать христианского Бога – все это насильственное, произвольное, суровое, ужасающее, идущее вразрез с разумом оказалось средством, при помощи которого европейскому духу была привита его сила, его необузданное любопытство и тонкая подвижность; прибавим сюда, что при этом также должно было безвозвратно пропасть, задохнуться и погибнуть много силы и ума (ибо здесь, как и везде, «природа» выказывает себя такою, какова она есть, во всем своем расточительном и равнодушном великолепии, которое возмущает, но, тем не менее, благородно).

 

В течение тысячелетий европейские мыслители только о том и думали, как бы доказать что-нибудь, – нынче, напротив, для нас подозрителен всякий мыслитель, который «хочет нечто доказать», – для них всегда уже наперед предопределенным оказывалось то, что должно было явиться результатом их строжайших размышлений, как это, например, было встарь в азиатской астрологии или как это бывает еще и теперь при безобидном христианско-моральном истолковании ближайших лично пережитых событий: «во славу Божию» и «во спасение души», – эта тирания, этот произвол, эта строгая и грандиозная глупость воспитала дух; по-видимому, рабство в более грубом и в более тонком смысле является также необходимым средством для духовной дисциплины и наказания. Взгляните с этой точки зрения на любую мораль, и вы увидите, что ее «природа» в том и заключается, чтобы учить ненавидеть laisser aller, ненавидеть слишком большую свободу и насаждать в нас потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах; она учит сужению перспективы, а стало быть, в известном смысле, глупости как условию жизни и роста.

 

«Ты должен повиноваться кому бы то ни было и долгое время: иначе ты погибнешь и потеряешь последнее уважение к самому себе» – таковым кажется мне моральный императив природы, правда, не категорический, чего хотел от него старый Кант (отсюда и «иначе»), и обращенный не к единицам – какое дело природе до единиц? – а к народам, расам, векам, сословиям, прежде же всего ко всему животному виду «человек», к человеку.

 

Философия ученичества полезна для осознания необходимой связи между подчинением мощному исторически сложившемуся социальному институту и последующим обретением истинной свободы.

 

Ребенок не может жить сам по себе. В одиночку он тонет в океане возможностей. Вначале неизвестное вытесняет способность отдельного человека адаптироваться к новым условиям. Только передача исторически сложившихся шаблонов действий (а затем их сопутствующих описаний) помогает выжить в подростковом возрасте. Модели поведения и иерархия ценностей, которым дети сперва подражают, а затем изучают, создают надежные основы изменчивого существования. Именно группа, первоначально олицетворяемая родителями, защищает ребенка от психологической катастрофы. Дети, рано отделившиеся от папы и мамы, часто страдают от депрессии, тревожности и физических недугов. Это происходит потому, что они слишком часто соприкасаются с неизвестным, усвоив слишком мало уроков культуры. Человек долгое время остается зависимым, ему необходимы устойчивая защита его окружения, предсказуемые социальные взаимодействия, отвечающие индивидуальным побуждениям, модели поведения и иерархия ценностей, которые помогают превратить непредсказуемое и пугающее неизвестное в нечто полезное. То есть обретение ребенком независимости означает принятие строгих образцов поведения (к ним относятся даже время приема пищи и отхода ко сну) и осознание того, что нравственность (система взглядов) неизбежно имеет метафизические основы.

 

Успешный переход от детства к взрослению означает отождествление с группой, а не постоянную зависимость от родителей. Это дает человеку альтернативный, более обширный, чем семья, источник защиты от неизвестного, а группа приобретает возможности новой личности. Любое сообщество представляет собой исторически сложившуюся модель адаптации – конкретные формы поведения, описания действий и происходящих событий. Отождествление отдельного человека с этим образцом помогает ему отделиться от родителей и сделать шаг к взрослой жизни: тверже встать на ноги и обрести решимость отдалиться от всеобъемлющего и чересчур безопасного мира, в котором царит мать. Это также укрепляет сообщество, к которому он теперь принадлежит, поскольку оно получает доступ к индивидуальным способностям ее нового члена. Таким образом, отождествление с группой приходит на смену подчинению родительской власти как способу существования перед лицом неизвестного. Этот шаг укрепляет структуру отношений (с самим собой и окружающими), определяет смысл объектов, помогает сформулировать главную цель жизни и устанавливает подходящий план действий (приемлемый способ достижения земного рая).

 

Сливаясь с группой, человек разделяет то, чем она дорожит, и прежде всего это выражается в поведении. Общественные ценности представляют собой совокупное историческое суждение об относительной важности отдельных побуждений с учетом их силы и выражаются в том, как человек ведет себя в социуме. Все общества состоят из отдельных людей, которые воплощают в действии творческое прошлое. Его можно определить как синтез всех видов исследования и передачи информации, которые формируют культуру, включая сам акт синтеза.

 

Миф описывает процедурное знание и предлагает эпизодическое/семантическое выражение накопленной поведенческой мудрости во все более абстрактной форме. Когда ранее зависимый человек взрослеет и вступает в мир родового поведения и мифа, ему передается культура. Он постигает Великого Отца (исторически обусловленный образ и представление о нем), который помогает приспособиться к ситуации, объясняет, что происходит вокруг, и защищает от неизвестного – Великой и Ужасной Матери. Кульминацией этого процесса является инициация, первичный ритуал, означающий передачу культуры, – событие, разрушающее бессознательный союз ребенка и биологической матери.

 

Новорожденный малыш крайне зависим. Заботливая мать – это одновременно сильный образ конкретного человека и воплощение безличного биологического благоденствия – вечная мифическая девственная родительница, воплощение супруги божества. Младенец наделен способностью реагировать на заботу женщины, которая вскармливает его, развивать симбиотические отношения со своей воспитательницей и становиться все более сильным. Формирование способности к творческому исследованию, которая составляет основу зрелой уверенности в себе, по-видимому, зависит от проявления материнской заботы: любви, гармоничного развития способностей ребенка и защиты от зла. Нежное прикосновение и тепло учат малыша любить жизнь, становиться более самостоятельным, набираться сил и совершенствовать способности. Отсутствие такого отношения означает неспособность преуспеть в будущем – депрессию, психические расстройства и даже смерть.

 

Взрослея и развиваясь, ребенок неизбежно (трагически, героически) выходит за пределы райской области материнской защиты. Тяга к опасности и исследованию жизни манят его за пределы материнского крова. Он неизбежно сталкивается с трудными задачами – как поладить с группой сверстников, играя с ними, как выбрать партнера из множества вариантов, – которые не могут быть решены при участии добродетельной матери, оно может только все усложнить. Такие проблемы сопровождают сам процесс созревания: количество образцов действий увеличивается, неизбежно начинается осмысление происходящего. Придя в детский сад, четырехлетний ребенок не может использовать привычки трехлетнего малыша и его схемы представления, чтобы пробиться в новое сообщество. Тринадцатилетний подросток не может действовать как семилетний, чтобы справиться с проблемами, возникающими в переходном возрасте. Он становится слишком взрослым, чтобы оставаться с матерью, но еще остается недостаточно зрелым, чтобы пуститься в свободное плавание. На этом этапе «проницаемое» защитное убежище ему предоставляет группа. Повсеместно распространенные обряды инициации (инсценировка духовной смерти и последующего возрождения в соответствии с классическим построением кругового космогонического мифа) ускоряют взросление. Эти культурно обусловленные ритуалы и биологические процессы полностью разрушают личность ребенка, освобождают его от зависимости (изначальной райской стабильности, лишенной самосознания), чтобы он мог как можно скорее объединиться с группой. Для мальчиков такие обряды, как правило, важнее и сложнее, чем для девочек. Возможно, отчасти это объясняется тем, что развивающемуся мужчине легче сбиться с пути и приобрести вредные привычки, неприемлемые в обществе: юноши более склонны к правонарушениям и агрессии. А может быть, переход женщин во взрослую жизнь катализируется самой природой: они быстрее созревают, у них неожиданно появляется менструация.

 

Группа, в которую вводится посвященный, руководствуется сложной системой образцов действий. Они были установлены в прошлом в результате добровольного творческого исследования и впоследствии упорядочены благодаря общению. Группа – это текущее выражение модели поведения, формировавшейся в течение сотен тысяч лет. Этот шаблон изначально построен на действиях героев – творческих личностей, которые были способны и готовы делать то, что никто раньше не решался. Их модели поведения объединяются в устойчивую иерархию и обобщаются в процессе подражания и (позднее) словесного описания. В результате возникает процедурная и декларативная структура, овладение которой резко увеличивает репертуар действий человека и его способность описывать, предугадывать и представлять происходящее. В этом и состоит скрытое и потому незаметное отождествление с группой. Человеку открывается определенный смысл как противоядие от мучительного невежества и хаоса.

 

Множество (отдельных) обрядов эволюционировали, чтобы ускорить этот процесс. Переход к подростковому возрасту жизненно важен, но психологически сложен: он подразумевает добровольное принесение в жертву детской зависимости, которая является действительной формой адаптации, но основана на (не повествовательных) предположениях, подходящих только для периода детства. Во время таких переходных обрядов, как правило, используется описанная ранее основная повествовательная структура – путь. Например, ритуальное посвящение – характерная особенность древних культур – происходит при наступлении полового созревания. В этот период крайне важно, чтобы мальчики преодолели зависимость от матерей, продолжали внутренне развиваться и не подвергали общину опасности. Этот обряд происходит, зачастую намеренно, в пугающих и суровых условиях. Обычно при инициации мужчины действуют как единое целое (как воплощение истории своего сообщества): они уводят посвящаемых подростков от их матерей, которые оказывают более или менее наигранное сопротивление и выражают подлинную скорбь (по поводу «смерти» их детей).

 

Юноши знают, что им предстоит встреча с какой-то чудовищной силой, живущей в ночи, чаще в лесу, пещере или неведомых глубинах, которая способна их пожрать. Это и есть таинственное ритуальное божество. После расставания с матерями начинается сам обряд. Он обычно представляет собой некоторую смесь ускорения распада личности (возвращения к состоянию докосмогонического хаоса, существовавшему еще до рождения) и нагнетания страха, поскольку сопровождается тяжелыми физическими или духовными испытаниями либо мучениями. Посвящаемым часто запрещается разговаривать, пищу им могут приносить только мужчины. Им делают обрезание, наносят увечья или хоронят заживо – мальчики должны подвергнуться жестокому наказанию и испытать леденящий ужас. Они символически отправляются в пасть Ужасной Матери и перерождаются там в мужчин – взрослых членов племени, – что выражает суммарные последствия адаптивного поведения, освоенные в ходе истории. (Посвященные часто на самом деле проходят сквозь «утробу» какого-нибудь зверя, построенную соплеменниками, а помогают им в этом старейшины, которые выступают в роли представителей этого божества). После успешного завершения обряда юноши перестают быть детьми, зависимыми от своевольной заботы природы (в облике своих матерей), и становятся членами сообщества мужчин, активными знаменосцами своей культуры. Их прежняя личность была, так сказать, уничтожена огнем, они успешно прошли, вероятно, худшее из испытаний, которые может уготовить им жизнь.

 

Ужас, вызванный ритуальным воздействием неведомых сил, похоже, приводит мозг в состояние повышенной внушаемости. По крайней мере, у человека резко возрастает стремление к порядку и потребность в связном и значимом повествовании. Люди, пережившие ситуацию, когда они больше не знают, что делать или чего ожидать, готовы избегать этого впредь всеми возможными средствами. Из-за серьезного изменения общественной обстановки прежние способы адаптации отвергаются. Чувства испытуемого обостряются, он страстно желает восстановить предсказуемость и смысл. Столь острое восприятие, как мы уже знаем, является следствием обновления окружающей среды: серьезный вызов, брошенный целостности прошлой личности, разрушает ее структуру, и ранее привычные события перестают ассоциироваться со знакомыми действиями и оценками. Таким образом обыденные явления «освобождаются» и снова обретают энергию, ради которой их стоит переосмыслить (то есть становятся достаточно важными и значительными, чтобы отложиться в памяти и навсегда обрести отличительные черты).

 

Прошедшие обряд посвящения унижены, напуганы и больше не хотят полагаться на привычные способы адаптации, освоенные в детстве. Они отчаянно нуждаются в других объяснениях и моделях поведения, чтобы выжить в сложившейся обстановке. Их новой средой становится общество мужчин, где женщины являются равными сексуальными партнерами, а не источником блага, от которого они зависят, где пропитание и кров становятся обязанностью, а не данностью, где больше не существует безопасности (абсолютной власти родителя). На смену личности ребенка приходит самосознание взрослого – проявление передаваемой культуры. Общее описание обряда инициации схематично представлено на рисунке 1.

 

 

Более абстрактное таинство крещения основывается на схожих принципах. Крещение – это драматическое или эпизодическое представление акта или ритуала инициации. По крайней мере, оно находится на полпути между абсолютно бессознательными или процедурными формами обряда посвящения и их словесно-абстрактными символическими эквивалентами. Это духовное рождение (перерождение), противопоставленное рождению во плоти. Церковная купель с крестильной водой является символом священной утробы (uterus ecclesiastiae) – изначальным местом преобразования докосмогонического хаоса в одухотворенную материю (личность). Когда участник таинства погружается в воду или окропляется ею, он символически низводится от шаткой устойчивости к хаосу, тонет как безбожное существо, затем воскресает, воссоединяется (в мифологии – вступает в кровосмесительный союз) с Великой Матерью и, наконец, возрождается в царстве Духа. Обряд, предполагающий абстрактную смерть и возрождение, совершенно необходим для того, чтобы продемонстрировать, как человек и общество обретают новые жизненные силы. Элиаде пишет:

 

 

Все обряды перерождения или воскресения и символы, которые их сопровождают, указывают на то, что посвящаемый постиг другой способ существования, недоступный тем, кто не прошел испытания и не вкусил смерти. Мы должны отметить эту особенность архаического мышления: убежденность в том, что текущее состояние не может быть изменено без предварительного уничтожения, – в данном случае ребенок умирает для того, чтобы стать взрослым. Невозможно преувеличить значение этой одержимости началом начал, которая, в целом, есть одержимость абсолютным началом, космогонией. Чтобы что-то вышло хорошо, надо сделать это как в первый раз. Однако в тот первый раз ни одно явление – класс объектов, животное, особое поведение – не существовало; когда они изначально появлялись, казалось, будто боги пробуждали бытие из небытия.

 

Ритуальная смерть необходима для начала духовной жизни. Ее смысл долен быть связан с тем, к чему она готовит – перерождению к высшему способу бытия… Ритуальная смерть часто символизируется тьмой, космической ночью, земным чревом, хижиной, брюхом чудовища. Все эти образы символизируют возвращение назад, к доисторическому состоянию, к скрытой форме бытия (дополняющей докосмогонический хаос), а не полное уничтожение (которым наши современники считают смерть). Образы и символы ритуальной смерти неразрывно связаны с прорастанием, с зачатием; они намекают на то, что новая жизнь уже готовится появиться на свет…

 

Таким образом, для архаической мысли человек творит себя не сам. Его создают древние посвященные, духовные учителя. Они используют то, что им открыли высшие силы на заре времен, и являются лишь представителями этих божественных существ. Во многих случаях они представляют собой их воплощение. Это равносильно утверждению, что человек непременно должен походить на мифический образ.

 

Группу составляют отдельные личности, которые следуют одной и той же исторически обусловленной модели поведения и имеют схожую систему ценностей. Усвоение этого шаблона действий и его описание (сопровождающие его мифы и философии в более абстрактных культурах) одновременно порождают способность действовать в конкретной – социальной – среде, предугадывать исход таких действий и определять смысл основных событий, неразрывно связанных с результатом поведения. В завершение до сих пор скрытые процедурные и открытые декларативные качества личности, более или менее схожие по своей природе, проявляются и превращаются в привычку и нравственные убеждения. Привычка – это спасительный способ существования в условиях естественной среды и культуры, сформированный в процессе общения и передачи эмоционально важной информации и доведенный до бессознательного автоматизма. Нравственные убеждения – это мудрость, четкое представление о (ранее) неизвестном, совершенствование умения предсказывать поведение объектов, других людей и самого себя. Совокупное четкое представление о мире как об арене действий предполагает принцип поведения, при котором многообразие значений, постигнутых опытным путем, сводится к ограниченной и, следовательно, управляемой области. Избыточность смысла при первом столкновении с неизвестным (или при неконтролируемых, давящих или неожиданных условиях его появления) возникает из-за чувства тревоги, которое при других обстоятельствах рождалось бы в ответ на любое явление. Таким образом, не стоит препятствовать объединению подростков в группу, ускоряемому обрядом посвящения. Без этого невозможно создать (воссоздать) модель поведения, обеспечивающую передышку от невыносимой тревоги, которую порождают обстоятельства жизни (или уже выстроенная модель неизбежно будет разрушена).

 

Общество приносит пользу, если его члены не теряют способности предсказывать и контролировать события, происходящие в области их опыта. Оно создает защитный барьер от неизвестного или неожиданного. С помощью обрядов культура показывает, чему следует подражать в поведении, и предоставляет набор правил, помогающих исполнять желания и предсказывать результат действий. Мы узнаём, как надо себя вести в современных обстоятельствах, а также получаем описание процессов, которые происходят в обществе и вне его (включая алгоритмы поведения). Таким образом, принятие культуры подразумевает обязательное приспособление к неизвестному и в то же время подавление страха, вызванного новизной, управление отношениями между людьми и обеспечение спасительного способа существования. Группа – это историческая структура, которую человечество воздвигло между отдельной личностью и пугающим неизвестным. Внутренняя сторона культуры – формирование группового самосознания – защищает нас от непреодолимого страха при столкновении с чем-то новым; от соприкосновения с исконным значением явлений и ситуаций. Это защита мифического Великого Отца от ужасного мира Великой Матери. Такое заступничество заключается в предоставлении определенной схемы целей, позволяющей превратить встретившиеся на пути затруднения в нечто положительное в глазах общества, при умении защищаться от невыносимого неизвестного.

 

Исторически обусловленная структура культуры построена из мужественно спроектированных и творчески обобщенных реакций на ситуации, которые обычно возникают в ходе человеческого опыта. Они упорядочены с точки зрения их относительной важности для минимизации внутрипсихических побудительных и внешних межличностных конфликтов и обеспечения непрерывной адаптации. Этот (прежде всего невербальный) набор предположений, ожиданий и моделей поведения, передаваемый друг другу членами общества, зачастую очень стабилен. Культура, так сказать, все видела, все делала, и ее нелегко подорвать. В большинстве случаев она эффективно управляет социальным взаимодействием, общим ожиданием и формированием целенаправленного поведения. В скрытой подражательной, драматической, повествовательной форме она долговечна и очень устойчива к небольшим общественным потрясениям. Однако такая стабильность выгодна только в спокойные времена. В особых обстоятельствах, когда окружающая среда по каким-то причинам быстро меняется (неважно, связаны они с вмешательством человека или нет), исторический образ качеств личности следует изменить или даже полностью перестроить, чтобы обеспечить столь же быструю адаптацию к новизне. Этот процесс переустройства обязательно основан на разрушении (смерти) старого порядка, то есть на (потенциальном) возвращении определенного смысла эмпирических объектов в изначальное состояние хаоса, одновременно невыносимо угрожающее и бесконечно многообещающее. Осознание неизбежности разрушения (каким бы смутным оно ни было) представляет собой серьезное препятствие на пути повторной творческой адаптации.

 

Исторический строй защищает себя и свою структуру двумя взаимосвязанными способами. Во-первых, он подавляет изначально полезные, но антиобщественные формы поведения (которые могут нарушить стабильность групповой культуры), связывая их с определенным наказанием (или, по крайней мере, с угрозой его осуществления). Таким наказанием может стать фактическое применение нежелательных санкций или менее очевидное лишение права выступать в качестве признанного представителя социальной структуры. В последнем случае это означает, что человек, ранее ставший членом общества, перестает отождествляться с ним (подражать его укладам, осваивать его устои). У него нарастает гнетущее чувство вины или тревоги как следствие потери цели, крушения ценностей и повторного соприкосновения с ситуациями, вырванными из привычного контекста и оттого ставшими незнакомыми. Такое эмоционально невыносимое состояние может возникнуть при изгнании, которое нередко сознательно применяется в обществе для наказания правонарушителей. Его же самостоятельно переживают небрежные, высокомерные или невежественные люди, которые «убили» то, что их поддерживает.

 

Во-вторых, с точки зрения культуры исторический строй остается незыблемым, если он поощряет стратегии поведения людей, которые удовлетворяют личные потребности и одновременно увеличивают устойчивость группы. Например, освоение полезной в обществе профессии позволяет осуществлять значимую деятельность и поддерживать или по крайней мере не подрывать стабильность исторического строя, который регулирует реакцию человека на угрозу. Таким образом, становясь представителем уважаемой профессии, посвященный и отождествляемый со своей группой человек обретает одобренную равными ему членами общества возможность получать удовольствие от достижения цели и относительную защиту от наказания, стыда и чувства вины. Потенциально расстраивающая конкуренция между социально приемлемыми способами существования в общественной группе также сводится к минимуму благодаря культуре. Каждая из многих профессий, существующих в активном, сложноустроенном обществе, является следствием героической деятельности в прошлом. Благодаря ей появился род занятий, усовершенствованный столь же героической деятельностью, которая позволила поддерживать и обновлять его (при наличии других конкурирующих видов деятельности и постоянно меняющегося общественного спроса). Например, юрист и врач – это два воплощения идеологии, вложенные в более сложные всеобъемлющие схемы повествования. Их сферы деятельности, знаний и компетенции будут разграничены до тех пор, пока они существуют на одной и той же территории и между ними не возникает разрушительного и вредоносного конфликта. Это можно сравнить с объединением мертвых королей под властью героя: и врачи, и юристы подчиняются принципам высшего порядка, которые управляют их поведением так, что один может спокойно выносить (по крайней мере, в разумных пределах) присутствие другого.

 

Грамотно устроенная патриархальная система удовлетворяет нужды настоящего, принимая во внимание потребности будущего и одновременно отвечая на запросы конкретного человека и его окружения. О пригодности возможностей культуры судят по индивидуальной эмоциональной реакции. На основании общей эмоциональной оценки в сочетании с дополнительными ограничениями стабильности и приспособляемости неизбежно формируются сообщества людей (и нравственные системы) с узнаваемыми особенностями и историей возникновения. Построение успешной группы – самый трудный из подвигов – означает создание общины, состоящей из отдельных личностей, которые действуют в своих собственных интересах (по крайней мере, настолько, чтобы сделать свою жизнь сносной) и при этом одновременно поддерживают и развивают свою культуру. Требование удовлетворять, защищать и адаптировать (предъявляемое и человеку, и группе) в течение длительных и переменных отрезков времени накладывает серьезные внутренние ограничения на то, как должно функционировать успешное общество. Можно сказать, что такие запреты обеспечивают универсальные границы приемлемой человеческой нравственности. О том, что именно приемлемо, а что нет, ведутся жаркие споры, но общая картина остается совершенно ясной. Она всегда представлена в обряде, мифологии и повествовании, которые с неизменным очарованием изображают и описывают внутренне значимые темы. Ницше пишет:

 

Что отдельные философские понятия не представляют собою ничего произвольного, ничего само по себе произрастающего, а вырастают в соотношении и родстве друг с другом; что, несмотря на всю кажущуюся внезапность и произвольность их появления в истории мышления, они все же точно так же принадлежат к известной системе, как все виды фауны в данной части света, – это сказывается напоследок в той уверенности, с которой самые различные философы постоянно заполняют некую краеугольную схему возможных философий. Под незримым ярмом постоянно вновь пробегают они по одному и тому же круговому пути, и как бы независимо ни чувствовали они себя друг от друга со своей критической или систематической волей, нечто в них самих ведет их, нечто гонит их в определенном порядке друг за другом – прирожденная систематичность и родство понятий.
 

Их мышление в самом деле является в гораздо меньшей степени открыванием нового, нежели опознаванием, припоминанием старого, – возвращением под родной кров, в далекую стародавнюю общую вотчину души, в которой некогда выросли эти понятия, – в этом отношении философствование есть род атавизма высшего порядка.

 

Принятие определенного способа существования позволяет одновременно определять смысл объектов и нравственность поведения. Объекты приобретают значение в соответствии с тем, как воспринимается их полезность – способствуют ли они продвижению от невыносимого настоящего к идеальному будущему. Точно так же считается, что нравственное поведение помогает такому движению, а аморальное – препятствует ему. Безусловно, непросто определить, что составляет основу природы нравственности или сравнительной ценности предметов. Фактически такое рассуждение подразумевает постоянную необходимость адаптации. Однозначного решения вопроса о том, какова природа высшего идеала или высшего блага, не существует, потому что среда, которая хочет знать ответ, постоянно меняется с течением времени (по сути, это изменение и есть течение времени). Что, однако, не исключает полезности всех нравственных реакций, поскольку они должны быть сформулированы прежде, чем произойдет какое-либо действие или толкование. Время доказывает, что предлагать в качестве решения фиксированную структуру в противоположность процессу (в данном случае творческому процессу создания механизмов адаптации в ходе общения) совершенно бессмысленно.

 

На личностном и общественном уровнях ведется спор о сравнительной ценности опыта, объектов и моделей поведения. Негласное предположение «А», на котором (гипотетически) основывается поведение «А», подчиняется предположению «Б», «Б», в свою очередь, подчиняется «В» и так далее, в соответствии с некоей скрытой схемой или понятием предельной ценности. Такое предположение впервые проявляется в поведении и в поведенческом конфликте задолго до того, как его можно будет представить эпизодически или семантически. Можно сказать, что возникновение схемы предельной ценности является неизбежным следствием социальной эволюции людей и совершенствования их исследовательской деятельности. Устройство культуры, воплощенное в душе человека, берет начало в творчестве, подражании ему и объединении собственного и перенятого действия. Поэтому его можно определить как приспособление к обстоятельствам и представление единого шаблона поведения. Все это может отображаться в эпизодической памяти и обобщаться семантической системой. Такой процесс приводит к созданию истории или повествования. Любое повествование содержит в себе набор нравственных допущений. Представление этого (в первую очередь социального) морального кодекса в эпизодической памяти составляет основу мифа, дает почву и материал для последующего развития догматов религии или законов нравственности, выраженных словами. Преимущества такого упорядочивания предоставлены самой абстракцией: простота общения, облегчение преобразования и формальное провозглашение (исторически священных) принципов, необходимых при разрешении возникающих споров о ценностях. К недостаткам (менее очевидным и узнаваемым) относятся преждевременное прекращение творческих усилий и категоричное обращение к мудрости (отжившего) прошлого.

 

Люди как социальные животные действуют так, «будто» они вдохновляются (ограниченной) системой более или менее внутренне согласованных и принятых нравственных добродетелей, даже при отсутствии явного (описательного) представления об этой системе. Природа этих добродетелей, изначально воплощенных в поведении, становилась все более понятной в ходе эволюции человеческого познания, опосредованной обществом (она лучше представлялась с помощью описательного мышления и откладывалась в памяти). Тем не менее даже в настоящее время очень трудно определить и четко сформулировать, из чего складывается добродетельное поведение, точно описать, как люди должны действовать (и действуют), установить цели, которым служит такое поведение, и предоставить ясное и точное обоснование таких утверждений. Культура во многом является общепринятым моральным кодексом, и отклонения от него, как правило, легко выявляются, по крайней мере после того, как они произошли. Тем не менее определение области нравственности все еще склонно выходить за пределы возможностей описательного мышления, и поэтому природа большей части того, что мы считаем высокоморальным поведением, во многом бессознательна. Как следствие, нам легко запутаться в критериях нравственности и сделать неуместные, несвоевременные и опасные жесткие выводы.
 

Консерватор почитает свою культуру, поскольку она создает нечто заслуживающее сильнейшую преданность, память и уважение. Ее создание является практическим решением проблемы адаптации, ответом на вопрос: как себя вести (и как это можно представить и передать словами)? Следовательно, очень легко ошибиться в определении ценности и поклоняться самому́ решению, а не его источнику. Отсюда и библейское наставление:

 

 

Это строгое требование существует во многом потому, что гораздо менее пристальное внимание обычно уделяется (может уделяться на начальных стадиях формирования абстрактного представления) более глобальной, общей и сложной метапроблеме адаптации: как определяются (определялись) критерии правильных поступков? или какова природа модели, которая помогает выявлять и классифицировать допустимые формы поведения? (что приводит к успешной адаптации, как таковой?) и как это может быть представлено и выражено словами? Ответ на вопрос, в чем состоит высшая ценность или что есть высшее благо, служит решением метапроблемы, но не само́й проблемы. Хотя решения последней постоянно путают (и путали) с решениями первой – с неизменным (зачастую смертельным) ущербом для тех, кто занимается метапроблемой.

 

Природа того, что составляет нравственность, все еще не поддается описанию. Система моральных устоев, закодированных в поведении, слишком сложна, чтобы ее можно было четко и полноценно сформулировать. Тем не менее она не теряет целостности (и, по существу, исторически определяется человеком и его представлениями) и является продуктом волевых усилий (процедурных и декларативных), направленных на комплексную адаптацию, а не просто набором случайных или непостижимых обрядов и верований. Культура помогает достичь цели, определяемые эмоциями, в настоящем и в более отдаленном будущем. Ее структура обязана отвечать ряду строгих и жестких требований:

(1) она должна сама себя поддерживать (то есть способствовать деятельности, которая позволяет сохранить ее основную форму);
(2) она должна быть достаточно гибкой, чтобы всегда помогать людям адаптироваться к постоянно меняющимся условиям окружающей среды; и
(3) она должна заслужить преданность ее носителей.

 

Первое требование настолько существенно, даже в краткосрочной перспективе, что кажется совершенно очевидным. Культура должна поощрять деятельность, которая ее поддерживает, иначе она поглотит саму себя. Второе требование – гибкость – выполнить сложнее, особенно в сочетании с первым. Культура должна поощрять деятельность, которая ее поддерживает, но в то же время допускать достаточное количество нововведений, чтобы на практически непредсказуемые изменения окружающей среды можно было реагировать соответствующими переменами в поведении. Культуры, которые поощряют абсолютную приверженность традиционным принципам, не могут долго соответствовать второму требованию и стремительно разрушаются. При этом культуры, которые допускают неограниченные изменения, не удовлетворяют первому предписанию и столь же быстро терпят крах. Третье требование (преданность населения) может рассматриваться в качестве предпосылки для первых двух. Культура, которая продолжает существовать, должна (добровольно) поддерживаться ее носителями. Это происходит, если ее устои вызывают положительные эмоции у большинства людей в обществе: они ценят ее воздействие, получают достаточное вознаграждение, надежную защиту от наказания, чувствуют присутствие надежды и снижение угрозы. Только в этом случае можно без особого труда сохранить отношения в группе. Кроме того, общее решение должно казаться идеальным по сравнению с любыми другими реальными или предполагаемыми альтернативами. Неотразимая привлекательность упрощенных утопических идеологий даже в скептически настроенном XX веке является веским доказательством того, что соответствовать последнему требованию очень непросто.

 

В неидеальных условиях проблема защиты развивающейся личности и поддержания единообразного покровительственного устройства общества решается путем постоянного принесения в жертву самобытности человека в пользу стабильности и целостности группы. Этот метод эффективно устраняет страх в краткосрочной перспективе, но он также убивает необходимый потенциал и способность к преобразованию и приспособлению к текущей ситуации. Не самым лучшим решением проблемы авторитарной или тоталитарной угрозы также является умаление роли общества, объявление его влияния злом и вырождение традиционных навыков и знаний. Когда Ужасного Отца приносят в жертву и не считают необходимым возродить его к жизни, возрастает вероятность вторжения хаоса. Оптимальное решение проблемы отождествления с группой можно найти в философии ученичества: каждый человек должен добровольно подчиниться наставнику – мудрому царю, – целью которого является не столько поддержание и защита собственной уникальности и значимости, сколько воспитание личности (сына), способного преодолеть ограничения сообщества.

 

Так каким же должен быть мудрый царь, которому необходимо подчиниться? Им должен стать либо человек, чье самосознание встроено в иерархию, самые отдаленные границы которой заняты героем-исследователем, либо группа, о которой можно сказать то же самое. Таким образом, идеальное сообщество или наставника можно определить как Осириса (традиции прошлого), вложенного в Гора/Ра (процесс, который первоначально создал эти традиции и в настоящее время обновляет их). Это означает, что метапроблема адаптации – какова природа модели, которая помогает выявлять и классифицировать допустимые формы поведения? (что приводит к успешной адаптации как таковой?) – решается группами, если они следят за тем, чтобы их традиции, вызывающие восхищение и подражание, тем не менее, подчинялись окончательному авторитету героя-творца. Высшим благом становится подражание (поклонение) процессу, представленному героем, который все восстанавливает или, как говорили древние шумеры, «как собственные творенья, богов пораженных исцеляет».

 

Человеческая нравственность – это исследование (и позволение его вести), осуществляемое в достаточно стабильном обществе, ограниченное довольно строгими рамками, воплощенное в действии, вторично представленное, переданное другим людям и осмысленное более абстрактно в эпизодической и семантической памяти. Нравственность, воплощенная в поступках и мыслях, не деспотична по своей структуре. Она помогает достичь определенной цели и рисует образ абсолютного блага (которое в своей высшей форме является устойчивым общественным строем, допускающим проявление творческой адаптации) в сравнении с представленным настоящим. Это позволяет определять приемлемое поведение и ограничивать значение объектов (рассматриваемых всегда с точки зрения их функциональной полезности как средств достижения желанной цели).

 

Патологическое состояние доводит до крайности подражание своду законов и пытается управлять всеми нюансами частной жизни. Эта тотальная имитация снижает гибкость государственных устоев и делает общество все более уязвимым перед разрушением в результате преобразования окружающей среды (через приток хаотических изменений): королевство страдает от нехватки «живой воды» до тех пор, пока внезапно не уйдет под воду или не исчезнет с лица земли. Здоровое государство, напротив, призывает к подражанию скорее в форме добровольного присоединения (до формирования индивидуальных способностей и ограничений). После успешного ученичества человек может стать наставником для самого себя – автономным воплощением героя. Это означает, что умение личности подражать культуре, то есть следовать традиционному порядку, подчинилось ее способности выступать посредником между порядком и хаосом. Таким образом, каждый человек, вступивший в правильное общество, становится Гором (царем-солнцем, сыном Великого Отца), после того как проявит усердие и овладеет мудростью Осириса.

 

Отождествление с группой – ученичество подростка – дисциплинирует человека и обеспечивает необходимую предсказуемость его действий в рамках определенной ячейки общества. И все же групповое сознание – это атрибут прошлого, необходимый для того, чтобы анализировать события, характерные для уже минувших дней. Хотя отождествление с группой является необходимой стадией развития, поистине губительно рассматривать его как конечную точку эволюции человека. В настоящем часто возникают новые непонятные ситуации, и опора на мудрость мертвых (пусть даже очень ценную) в конечном счете ставит под угрозу целостность живых. Прилежный ученик обладает навыками мертвых и динамичным рассудком живых. Это означает, что он может извлечь выгоду из неизбежного соприкосновения с новизной во многих обличьях (и даже приветствовать эту встречу). Поэтому нравственность высшего уровня управляет поведением в тех областях, где не господствует традиция. Герой-исследователь чувствует себя как дома на неисследованной территории – он с радостью встречает новые взгляды, это друг незнакомца и осторожный, дисциплинированный социал-революционер.