Групповая психология

Веками люди упрекали себя в глупости - за то, что они отдавали свою верность тому или другому, что они верили так слепо и повиновались так охотно. Когда люди сбрасывают чары, которые их практически погубили, и погружаются в размышления по этому поводу, всё это, кажется, перестаёт иметь смысл. Как взрослый человек может быть настолько загипнотизирован и почему? Мы знаем, что на протяжении всей истории массы следовали за лидерами из-за создаваемой ими магической ауры, потому что они казались больше самой жизни. На первый взгляд это объяснение кажется достаточным, потому что оно разумно и правдиво: люди боятся могущества и поклоняются ему и поэтому отдают свою преданность тем, кто его распространяет.

 

Однако, это воззрение крайне поверхностно и, кроме того, слишком удобно. Люди становятся рабами не только из-за собственного интереса; раболепная натура заложена в душе человека, как сетовал Горький. В человеческих отношениях следует объяснить как раз очарование человека, обладающего властью или символизирующего её. В нём есть что-то, что, кажется, излучается на других и растворяет их в собственной ауре, «эффект обворожения», как Кристина Олден назвала его, «нарциссической личности» или, как Юнг предпочитал говорить, «мана-личность». Но на самом деле люди ведь не излучают голубые или золотистые ауры. Мана-личность может попытаться вызвать блеск в своих глазах или нарисовать мистические знаки на лбу, может надеть костюм и эксплуатировать эффектный способ подачи себя, но она по-прежнему Homo-Sapiens, обычный вид, практически неотличимый от других, если только кто-то особенно в нём не заинтересован. Мана, присущая мана-личности, находится в глазах смотрящего; очарование заключено в том, кто его испытывает. Это именно то, что нужно объяснить: если все люди более или менее одинаковы, почему же мы горим такой всепоглощающей страстью к некоторым из них? Какой вывод нам следует сделать из следующего отчёта победительницы конкурса «Мисс Мэриленд», которая описывает свою первую встречу с Фрэнком Синатрой (певцом и кинозвездой, который приобрел богатство и известность в средних десятилетиях 20-го века в Соединенных Штатах):

 

“У нас было свидание. Я сходила на массаж, и мне потребовалось, кажется, пять таблеток аспирина, чтобы успокоиться. В ресторане я увидела его с другого конца зала, и у меня в животе затрепетали бабочки, нахлынуло такое ощущение, которое проходит с головы до пят. Мне казалось, что вокруг его головы было нечто подобное ореолу звёзд. Он проецировал нечто, чего я никогда не видела в своей жизни... когда я рядом с ним, я трепещу и не знаю, почему не могу выйти из этого состояния... Я даже не могу нормально мыслить. Настолько он обворожителен…” 

 

Вообразите научную теорию, которая могла бы объяснить раболепность человеческой натуры, достигнув её связующего звена; представьте себе, что после веков причитания по поводу человеческого безрассудства люди наконец-то поймут, почему же они были так губительно зачарованы; представьте себе возможность подробно описать точные причины личного рабства так же холодно и объективно, как химик разделяет элементы. Как только вы представите все эти вещи, вы осознаете лучше, чем когда-либо, всемирно-историческое значение психоанализа, который лишь один раскрыл эту тайну. Фрейд видел, что у пациента при анализе развивается необычайно сильная привязанность к личности аналитика. Аналитик буквально становился центром его мира и его жизни; пациент пожирал его глазами, его сердце распирало от радости при его виде; аналитик наполнял его мысли даже во сне. У всего этого обаяния есть элементы интенсивной любовной привязанности, но это присуще не только лишь женщинам. Мужчины демонстрируют «такую же привязанность к терапевту, такую же переоценку его качеств, такое же восприятие его интересов, такую же ревность по отношению ко всем, кто с ним связан». 

 

Фрейд видел, что это было сверхъестественным явлением, и чтобы объяснить его, он назвал его «переносом». Пациент переносит чувства, которые он испытывал к своим родителям в детстве, на личность терапевта. Он преувеличивает значимость терапевта до степени большей, чем сама жизнь, в точности, как ребёнок воспринимает родителей. Он становится таким же зависимым от терапевта, черпает защищенность и силу от него так же, как ребёнок сливает свою судьбу с родителями и так далее. В таком переносе мы наблюдаем взрослого человека в виде ребёнка в глубине его нутра, ребёнка, который искажает мир, чтобы облегчить свою беспомощность и страхи, который видит вещи такими, какими хочет видеть для своей безопасности, который действует автоматически и некритически, в точности так же, как он делал это в доэдипов период своей жизни.

 

Фрейд понимал, что “перенос ”- это ещё одна форма внушаемости человека, которая делает возможным гипнотическое воздействие. Это была та же самая пассивная капитуляция перед превосходящей силой, и в этом заключалась её настоящая сверхъестественность. В конце концов, что может быть более «мистическим», нежели феномен гипноза, вид взрослого человека, который впадает в мгновенный ступор и подчиняется, словно машина, командам незнакомца? Возникает предположение, что в этом задействована какая-то поистине сверхъестественная сила, как будто бы один человек действительно обладает маной, которая способна околдовать других. Тем не менее, такое предположение казалось возможным только потому, что человек игнорировал раболепность своей души. Он хотел верить, что потеря его собственной воли является виной кого-то другого. Он бы не смог признать тот факт, что эта потеря воли была чем-то, по чему он скрыто тосковал, готовностью откликнуться на чей-то голос и щелчок.

Гипноз был загадкой только до тех пор, пока человек не признал свои собственные бессознательные мотивы. Это сбивало нас с толку, потому что мы отрицали то, что было базисным в нашей природе. Возможно, мы даже могли бы сказать, что люди были слишком охотно мистифицированы гипнозом, потому что они вынуждены были отрицать большую ложь, на которой была основана вся их сознательная жизнь: ложь самодостаточности, свободного самоопределения, независимого суждения и выбора. Продолжающаяся мода на фильмы о вампирах может быть зацепкой в том, насколько близки к поверхности наши подавленные страхи: тревога потери контроля, полного подчинения чьим-то чарам, по сути, не подчинения самому себе. Один напряженный взгляд, одна загадочная песня - и наши жизни могут быть потеряны навсегда.

 

Всё это было прекрасно изложено Ференци в 1909 году в его фундаментальном эссе, тезисы которого не были превзойдены за более чем полвека психоаналитической работы. Ференци указал на то, как важно для гипнотизёра являться импозантным человеком высокого социального ранга, уверенным в себе. Когда он отдавал команды, пациент иногда терял сознание, словно пораженный «любовью с первого взгляда». Ему ничего не остаётся делать, кроме как подчиниться, так как внушительная авторитарная фигура гипнотизёра занимала место его родителей. Он знал «только те способы устрашения и нежности, эффективность которых была доказана на протяжении тысячелетий в отношениях между родителем и ребёнком». Мы наблюдаем эту же самую технику, которую используют сторонники религиозного возрождения, когда они попеременно напряжённо, с пронзительностью в голосе  устремляют страстные речи к своей пастве, а затем немедленно увещевают их мягким тоном. С душераздирающим агоническим криком бросается человек в экстазе к ногам возрожденца, чтобы обрести спасение.

 

Поскольку высшее стремление ребёнка состоит в том, чтобы повиноваться всемогущему родителю, верить в него и подражать ему, что может быть более естественным, чем мгновенное воображаемое возвращение в детство посредством гипнотического транса? По словам Ференци, объяснение лёгкости гипноза заключается в том, что «в глубине нашей души мы всё ещё дети, и мы остаёмся таковыми на протяжении всей жизни». Таким образом, одним теоретическим исследованием Ференци смог разрушить тайну гипноза, показав, что субъект несёт в себе к нему предрасположенность:

 

“... не существует такой вещи, как «гипнотизирование», «внушение идей» в смысле психического включения чего-то совершенно чуждого извне, есть только процедуры, способные привести в движение бессознательное, предсуществующее, суггестивные механизмы... Согласно этой концепции, применение внушения и гипноза заключается в преднамеренном установлении условий, при которых склонность к слепой вере и некритическому послушанию, присутствующая в каждом человеке, но обычно подавляемая... может бессознательно передаваться человеку, которого гипнотизируют или которому внушают.” 

 

Я задерживаюсь на том, как Ференцы раскрыл секрет гипноза, по очень важной причине. Обнаружив универсальную предрасположенность в сердце человека, фрейдистская психология обрела ключ к универсальной, лежащей в основе всего исторической психологии. Поскольку не каждый подвергается формальному гипнозу, большинство людей могут скрывать своё внутреннее стремление к слиянию с властными фигурами. Но предрасположенность к гипнозу та же, что даёт начало переносу, и никто не застрахован от этого, никто не может отрицать проявления переноса в повседневных человеческих делах. Это не проявляется на поверхности: взрослые люди выглядят совершенно независимыми; они играют роль родителя для самих себя и кажутся достаточно взрослыми, и так оно и есть. Они не могли бы функционировать, если бы они всё ещё несли с собой детское чувство благоговения перед своими родителями, склонность подчиняться им автоматически и некритически. Но, говорит Ференци, хотя эти вещи как правило исчезают, «необходимость подчиняться кому-то остается; только роль отца переносится на учителя, начальника, впечатляющую личность; покорная преданность правителю, которая так широко распространена, также является переносом такого рода».

 

 

Имея теоретические основы, которые раскрыли тайну гипноза и открыли универсальный механизм переноса, Фрейд был почти обязан предоставить лучшее понимание психологии лидерства; и он написал свою великую работу «Групповая Психология и Анализ Эго», книгу объемом менее 100 страниц, которая, по моему мнению, является, вероятно, самым потенциально освобождающим трактатом, когда-либо созданным человеком. В более поздние годы Фрейд написал несколько книг, отражающих личные и идеологические предпочтения; но Групповая Психология была серьёзной научной работой, которая сознательно вошла в давнюю традицию. Ранние теоретики групповой психологии пытались объяснить, почему же люди так похожи на овец, когда функционируют в группах. Они разработали такие идеи, как «психическое заражение» и «стадный инстинкт», которые стали очень популярными. Но, как быстро подметил Фрейд, эти идеи никогда не объясняли того, что происходило с их личными суждениями и здравым смыслом, когда люди попадали в группы. Фрейд сразу понял, что происходит: они просто вновь становились зависимыми детьми, слепо следуя за внутренним голосом своих родителей, который теперь приходил к ним под гипнотическими чарами лидера. Они отдавали своё эго ему, отождествляли себя с его силой, пытались взаимодействовать с ним как с идеалом.

 

Важно не столько то, что человек - стадное животное, сказал Фрейд, сколько то, что он - стадное животное во главе с вождём. Только это может объяснить «сверхъестественные и принудительные характеристики групповых образований». Вождь - это «опасная личность, к которой возможно только пассивно-мазохистское отношение, которой нужно уступить свою волю. Оставаясь с ним наедине, «смотреть ему в прямо глаза» - довольно рискованное предприятие». Одно это, говорит Фрейд, объясняет «паралич», который существует в связи между человеком, обладающим меньшей властью, и человеком, обладающим высшей властью. Человек обладает «чрезвычайной страстью к могуществу» и «хочет, чтобы им управляла неограниченная сила». Именно эту черту лидер гипнотически воплощает своей собственной властной личностью. Или, как позднее выразился Фенихель, люди «жаждут быть загипнотизированными» именно потому, что хотят вернуться к магической защите, участию во всемогуществе, «чувству, подобному океану», которым они наслаждались, когда их любили и защищали родители. И, таким образом, как утверждает Фрейд, группы не выявляют ничего нового в человеке; они попросту удовлетворяют глубоко укоренившиеся эротические желания, которые люди постоянно несут с собой. Для Фрейда это было жизненной силой, которая объединяла людей в группы. Она функционировала как своего рода психологический цемент, который сцеплял людей в общую и бездумную взаимозависимость: притягательные силы лидера, питаемые виноватым делегированием воли каждого его воле.

 

Тот, кто действительно помнит, насколько опасно смотреть в глаза определённым людям или как блаженно доверчиво греться в сиянии чужой мощи, не станет обвинять Фрейда в психоаналитической риторике. Объяснив в подробностях ту силу, которая сдерживала группы вместе, Фрейд также смог показать, почему группы не боятся опасности. Члены группы не чувствуют себя одинокими наедине со своей собственной ничтожностью и беспомощностью, поскольку в их распоряжении есть силы героя-лидера, с которым они отождествлены. Естественный нарциссизм - ощущение, что человек рядом с вами смертен, но вы - нет, - усиливается доверительной опорой на мощь лидера. Неудивительно, что сотни тысяч людей выходили из окопов перед лицом яростного огня во время Первой Мировой войны. Они были, так сказать, частично загипнотизированы. Неудивительно, что люди грезят о победе вопреки невероятным шансам: разве за ними не стоит всемогущество родительской фигуры? Почему группы людей такие слепые и глупые? - всегда вопрошал человек. Поскольку они требуют иллюзий, отвечал Фрейд, они «постоянно превозносят то, что является нереальным, над тем, что действительно”. И мы знаем почему. 

 

Реальный мир попросту слишком ужасен, чтобы его признавать; он напоминает человеку о том, что он - маленькое, дрожащее животное, которое разлагается и умирает. Иллюзия изменяет это, позволяет человеку почувствовать себя важным, существенным для Вселенной, в каком-то смысле бессмертным. Кто передаёт эту иллюзию, если не родители, навязывая макро-ложь культурной causa-sui? (causa-sui латинский термин, обозначающий то, что генерируется внутри себя. Применительно к цели, которую объекты могут назначать себе). Массы надеются, что лидеры дадут им ту неправду, в которой они так нуждаются; лидер поддерживает иллюзии, что провозглашают триумф над комплексом кастрации и превозносят его до поистине героической победы. Кроме того, он делает доступным новый опыт, выражение запрещенных побуждений, тайных желаний и фантазий. В стадном поведении возможно всё, чему лидер даст отмашку. Это словно как если вновь стать всемогущим младенцем, которого родители побуждают постоянно побаловать себя, или как на сеансе психоаналитической терапии, когда аналитик не осуждает вас, что бы вы ни чувствовали и ни думали. В группе каждый человек кажется всемогущим героем, который может дать полную волю своим аппетитам под одобрительным взглядом отца. И так мы осознаём ужасающий садизм стадной деятельности.

 

Это великая работа Фрейда по групповой психологии, по динамике слепого послушания, иллюзии, общинного садизма. В недавних своих работах Эрих Фромм особенно выделял непреходящую ценность идей Фрейда как части развивающейся и продолжающейся критики человеческой порочности и слепоты. От своей ранней работы «Бегство от Свободы» до недавней «Души Человека» Фромм развивал взгляды Фрейда о потребности в волшебном помощнике. Он сохранил фундаментальное понимание Фрейдом нарциссизма как основной характеристики человека: как она наделяет человека чувством важности его собственной жизни и обесценивает жизни других; как нарциссизм помогает проводить чёткие грани между «теми, кто похож на меня или принадлежит мне», и теми, кто «посторонние и чужие». Фромм также настаивал на важности того, что он назвал «инцестуозным симбиозом»: страх перед тем, чтобы покинуть семью и выйти в мир, тем самым положившись лишь на собственные ответственность и силы; желание человека держать себя в границах большего источника силы. Именно эти вещи составляют таинство «группы», «нации», «крови», «родины или отечества» и тому подобного. Эти чувства заложены в самом раннем опыте комфортного слияния с матерью. Как сказал Фромм, они держат человека «в тюрьме материнской расовой-национал-религиозной одержимости». 

 

Фромм - увлекательное чтение, и нет смысла повторять или развивать то, что он уже и так хорошо сказал. Читателю стоит обратиться непосредственно к его работам и изучить, насколько убедительны его идеи, насколько хорошо они продолжают то, что важно во Фрейде, и применяют его идеи к современным проблемам раболепности, порочности и продолжающегося политического безумия. Это, как мне кажется, подлинная линия совокупной критической мысли на тему Человеческого Состояния. Удивительно то, что это центральное направление работы по проблеме свободы со времён Просвещения занимает так мало внимания и работы у учёных. Если мы хотим, чтобы эти науки имели какое-либо человеческое значение, они должны составить самый большой объем теоретических и эмпирических работ в области гуманитарных наук.

 

 

Сегодня мы не можем принять некритически любую из точек зрения Фрейда на групповую динамику или посчитать их полностью завершенными. Одной из слабых сторон теории Фрейда было то, что он слишком боготворил свой собственный филогенетический миф о «примитивной орде», попытка Фрейда реконструировать самые ранние зачатки общества, когда протолюди - такие как бабуины - жили под тираническим правлением доминирующей мужской особи. Для Фрейда эта тяга человека к сильной личности, их трепет и страх перед такой личностью, оставались базовой моделью для функционирования всех человеческих групп. Именно Редль в его важном эссе показал, что попытка Фрейда дать объяснение всему при помощи феномена «сильной личности» не соответствует действительности. Редль, изучавший множество различных групп, обнаружил, что доминирование сильной личности имело место в некоторых из них, но не во всех. Тем не менее, он обнаружил, что во всех группах было то, что он называл «центральной личностью», что скрепляла группу благодаря некоторым своим качествам. Это смещение акцента незначительно и оставляет позицию Фрейда практически нетронутой, но оно дает нам возможность провести более тонкий анализ реальной динамики групп.

 

Например, Фрейд обнаружил, что лидер позволяет нам выражать запретные побуждения и тайные желания. Редль заметил, что в некоторых группах действительно есть то, что он точно называет «заразительностью неконфликтной персоны». Есть лидеры, которые подкупают нас тем, что у них нет тех конфликтов, которые есть у нас; мы восхищаемся их невозмутимостью там, где мы чувствуем стыд и унижение. Фрейд увидел, что лидер уничтожает страх и позволяет каждому почувствовать себя всемогущим. Редль несколько уточнил это, показав, насколько часто лидер был важен тем простым фактом, что именно он совершает «акт инициации», когда никто другой не может осмелиться сделать этого. Редль даёт этому феномену красивое название «магия инициативного действия». Этим инициативным актом может быть что угодно, от ругани до секса или убийства. Как указывает Редль, согласно такой логике убийцей является только тот, кто первым совершил убийство; все остальные - лишь последователи. Фрейд высказался в своей работе «Тотем и Табу», что действия, которые являются противоправными для одной личности, могут быть оправданы, если вся группа разделяет за них ответственность. Но такие действия также могут быть оправданы другим образом: если тот, кто инициирует подобное действие, берёт на себя за него и риск, и вину.

Результат поистине волшебный: любой член группы может повторить такое действие без чувства личной вины. Последователи не несут ответственности, она лежит только лишь на лидере. Редль точно дает этому название: «магия приоритета». Но этот феномен делает нечто большее, нежели облегчает чувство вины: он фактически видоизменяет факт убийства. Этот переломный момент посвящает нас непосредственно в феноменологию групповой трансформации повседневного мира. Если кто-то совершает убийство без всякой вины, подражая герою, который берет на себя весь риск, тогда это уже совсем не убийство: это «святая агрессия». Однако, для инициатора это таковым не было. Другими словами, участие в группе перерабатывает повседневную реальность и придаёт ей ауру сакральности - так же, как в детстве, игра создавала гиперболизированную реальность.

 

Этот проницательный словарь «инициирующих актов», «заразительности неконфликтного человека», «приоритетной магии» и так далее позволяет нам более тонко понять динамику группового садизма, абсолютную невозмутимость, с которой группы совершают убийства. Дело не только в том, что «отец разрешает» или «приказывает». Это нечто большее: волшебное героическое преобразование мира и самого себя. Это иллюзия, которой жаждет человек, как сказал Фрейд, и которая делает центральную личность таким эффективным средством выражения групповых эмоций.

 

Я не собираюсь повторять или обобщать тонкости эссе Редля. Давайте просто подчеркнём суть его аргумента о том, что «чары, наложенные людьми» - как мы их назвали - это очень сложное явление, включающее в себя гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Фактически оно может включать в себя всё, кроме самих чар. Редль показал, что группы используют лидеров для нескольких типов оправдания или облегчения конфликта, для любви или даже для совсем противоположных целей агрессии и ненависти, которые стягивают группу общими узами. (Как говорилось в одном недавнем трейлере популярного фильма: «Они смело следуют за ним в ад только ради удовольствия убить его и отомстить за самих себя».) Редль не ставил цели заменить основные идеи Фрейда, но лишь расширить и добавить к ним нюансы. В его примерах поучительно то, что большинство функций «центральной личности» связаны с виной, искуплением и недвусмысленным героизмом. Важный вывод для нас заключается в том, что группы «используют» лидера иногда не испытывая к нему личного уважения, но всегда с целью удовлетворения своих собственных потребностей и побуждений. У.Р. Бион в недавней важной статье продлил эту линию мысли ещё дальше за пределы, проложенные Фрейдом, утверждая, что лидер является таким же творением группы, как и они его, и что, будучи лидером, он теряет свою «отличительную индивидуальность», так же, как и его последователи. У него не больше свободы быть собой, чем у любого другого члена группы, именно потому, что он вынужден отражать их притворство, чтобы в первую очередь претендовать на лидерство. 

 

Все это заставляет крепко задуматься о том, насколько не героичен среднестатистический человек, даже когда он следует за героем. Он попросту перекладывает всё на плечи героя; он следует за ними преисполненный сомнения, с коварством в сердце. Известный психоаналитик Пол Шилдер уже подмечал, что человек изначально впадает в гипнотический транс полным сомнений. Он проницательно заметил, что именно этот факт лишил гипноз «глубокой серьёзности, которая отличает каждую действительно великую страсть». И поэтому он назвал его «робким», потому что ему не хватало «великой, свободной, безоговорочной капитуляции». Я считаю, что эта характеристика прекрасно подходит для описания робости «героизма» группового поведения. В нем нет ничего свободного или мужественного. Даже когда человек сливает свое эго с авторитарным отцом, «чары» отвечают его собственным узким интересам. Люди используют своих лидеров почти как оправдание. Когда они поддаются командам лидера, они всегда могут сохранить за собой чувство, что эти команды им чужды, что лидер несёт за них ответственность, что ужасные действия, которые они совершают, исходят от его имени, а не от их. Это ещё одна вещь, которая позволяет людям чувствовать себя невиновными, как отмечает Канетти: они могут представить себя временными жертвами лидера. 

 

Чем больше они поддаются его чарам и чем страшнее совершаемые ими преступления, тем больше они могут чувствовать, что неправильные действия не являются для них естественными. Это всё так ловко, это использование лидера; это напоминает нам об открытии Джеймса Фрейзера, как в далеком прошлом племена часто использовали своих правителей в качестве козлов отпущения, которых, когда они перестали служить нуждам людей, казнили. Есть множество способов, как человек может играть в героя, по факту лишь трусливо избегая ответственности за свои действия.

 

Например, очень немногие люди были впечатлены недавним «героизмом» «семьи Мэнсона». Если взглянуть на эту “семью” в свете обсуждаемой нами групповой динамики, мы можем лучше понять, чем же мы так шокированы - не только беспричинными убийствами, которые они совершили, но и чем-то другим, намного большим. Когда люди стремятся к героизму с позиции добровольного рабства, в этом нет повода для восхищения; это смотрится так непроизвольно, предсказуемо, жалко. Здесь же была группа молодых мужчин и женщин, которые отождествляли себя с Чарльзом Мэнсоном и существовали в мазохистском к нему подчинении. Они отдали ему всю свою преданность и смотрели на него, в некотором смысле, как на человека-бога. Фактически, он закрепил за собой понимание Фрейдистского «первоначального отца»: он был авторитарным, очень требовательным к своим последователям и большим сторонником дисциплины. Его взгляд был глубоким и сильным, и для тех, кто попал под его чары, не было сомнений, что он излучал гипнотическую ауру. Он был очень уверенным в себе человеком. У него даже была своя «правда», его мания величия в видении захвата мира. Его последователям такое видение казалось героической миссией, в которой они имели честь принять участие. Он убедил их, что только следуя его плану, они могли обрести спасение. «Семья» была очень тесной, сексуальные запреты отсутствовали, и члены имели свободный доступ друг к другу. Они даже свободно использовали секс с целью привлечения посторонних в семью. Из всего этого кажется очевидным, что Мэнсон объединил «пленительный эффект нарциссической личности» с «заразительностью личности у которой нет внутренних конфликтов». Каждый мог свободно сбросить подавление под руководством и приказом Мэнсона не только в сексе, но и в убийстве. Члены «семьи» не проявляли сожаления, вины или стыда за свои преступления.

 

Люди были поражены этим мнимым «отсутствием человеческих чувств». Но из динамики, которую мы изучаем, мы пришли к ещё более удивительным выводам о том, что сообщества убийц, такие как «семья» Мэнсона, на самом деле не лишены основ человечности. Что делает их такими ужасными, так это то, что они гиперболизируют склонности, которые присутствуют в каждом из нас. Почему же они должны чувствовать вину или раскаяние? Лидер берёт на себя ответственность за разрушительный акт, а те, кто несёт разрушение по его команде, уже не убийцы, но «святые герои». Они страстно желают услужить мощной ауре, которую он проецирует, и привести в исполнение ту иллюзию, которую он для них воплощает, иллюзию, которая позволяет им героически преображать мир. Под его гипнотическими чарами и со всей силой собственных побуждений к героической самореализации им нет нужды бояться; они могут убивать с хладнокровием. На самом деле они, похоже, чувствовали, что делают своим жертвам «одолжение», что, по-видимому, означает, что они своими действиями “освящали” жертву, включая её в свою «священную миссию». Как мы знаем из антропологической литературы, жертва становится святым приношением богам, природе или судьбе. Сообщество черпает жизнь из символической смерти жертвы, и поэтому жертва имеет привилегию услужить миру наиболее возвышенным образом, путём собственной самоотверженной смерти.

 

Таким образом, один из точных способов понимания сообщества убийц, такого как семья Мэнсона, состоит в том, чтобы рассматривать его как магическую метаморфозу, в которой пассивные и пустые люди, раздираемые личными конфликтами и чувством вины, получают свою дозу дешёвого героизма, поистине чувствуя, что они могут контролировать судьбу и влиять на жизнь и смерть. «Дешёвого», потому что всё это происходит не по их воле, не от их собственной смелости и не в тисках их личных страхов: всё делается под маркой лидера, лик которого отпечатан на их душе.

 

 

Из этого обсуждения эффекта переноса мы можем извлечь одну великую причину масштабных разрушений, которые человек причиняет миру. Он не просто естественным образом и в высшей степени разрушительный зверь, который опустошает всё вокруг себя, поскольку чувствует себя всемогущим и неприступным. Скорее, он - тварь дрожащая, что свергает мир вокруг себя до уровня собственных плеч, цепляясь за защиту и поддержку, и трусливым образом утверждает свои слабые силы. Таким образом, качества лидера и проблемы людей сочетаются в естественном симбиозе. Я задержался на нескольких уточнениях психологии групп, чтобы показать, что сила лидера проистекает из того, что он может сделать для людей, помимо магии, которой он обладает. Люди проецируют свои проблемы на него, что придаёт ему его роль и статус. Лидер нуждается в последователях настолько, насколько последним нужен он сам: лидер проецирует на них собственную неспособность оставаться в одиночестве, свой собственный страх изоляции. Необходимо добавить, что если бы не было естественных лидеров, обладающих магией харизмы, люди должны были бы изобрести их самостоятельно, так же как и лидерам приходится создавать вокруг себя последователей, если таковых нет. Если мы акцентируем внимание на этой естественной симбиотической сторону проблемы переноса, мы придём к самому широкому её пониманию, которое составляет основную часть дискуссии - и на ней я сейчас хочу остановиться.†

 

Фрейд уже рассказал столько же о проблемах последователей, сколько и о магнетизме лидера, когда говорил о стремлении к переносу и о том, чего он позволял достигнуть. Но как раз здесь и кроется проблема. Как и всегда, он показал нам, где искать, но сам сфокусировался на слишком узком участке. У него было представление, как лаконично выразился Вольштейн, «о том, почему человек попал в беду», и его объяснения проблемы почти всегда основывались на сексуальных мотивах. Тот факт, что люди были настолько склонны к внушаемости при гипнозе, был для него доказательством того, что это зависит от сексуальности. Притяжение переноса, которое мы чувствуем к людям, является просто проявлением самых ранних притяжений, которые ребёнок испытывал к окружающим, но теперь это чисто сексуальное влечение настолько погружено в бессознательное, что мы не понимаем, что действительно служит мотивом нашим притяжениям. По безошибочным словам Фрейда:

 

“... мы должны заключить, что все чувства симпатии, дружбы, доверия и так далее, на которые мы тратим время в жизни, генетически связаны с сексуальностью и развились из чисто сексуальных побуждений, путем ослабления их сексуальных целей, какими бы чистыми и не-чувственными они ни проявлялись в тех формах, которые они принимают в нашем сознательном самовосприятии. Изначально мы не знали ничего, кроме сексуальных объектов; психоанализ показывает нам, что те люди, которых в реальной жизни мы хотя бы уважаем или любим, также могут являтся сексуальными объектами в нашем подсознании.”

 

Мы уже успели заметить, что подобный редукционизм по отношению к сексуальным мотивам довольно рано завёл психоанализ в тупик и что потребовалась череда мыслителей высочайшего уровня, чтобы выпутать психоанализ из силков этой навязчивой идеи Фрейда. Но в более поздних работах Фрейда не слишком беспокоила его одержимость, когда некоторые вещи требовалось объяснить в более широком спектре; то же самое относится и к его узкому сексуальному акценту на капитуляции в переносе. В 1912 году он сказал, что тот факт, что перенос может привести к полному подчинению, был для него «безошибочным» доказательством «эротического характера» этого феномена. Однако, в своих более поздних работах, когда он всё больше и больше акцентировал внимание на ужасе человеческого состояния, он говорил о стремлении ребёнка к могущественному отцу как к «защите от непонятных высших сил» как следствие «человеческой слабости» и «детской беспомощности». 

 

Тем не менее, эта формулировка не означает полного отказа от его более ранних объяснений. По Фрейду, «эрос» охватывает не только конкретные сексуальные побуждения, но и стремление ребенка к всемогуществу, к океаническому чувству, которое сопровождает слияние с родительскими силами. При таком обобщении у Фрейда могли быть одновременно и достаточно широкий, и вполне узкий взгляд на этот феномен. Это сложное сочетание частной ошибки и верного обобщения поставило перед нами трудную, требующую длительного решения задачу по отделению того, что является истинным и что является ложным в психоаналитической теории. Но, как мы уже выяснили ранее, обратившись к Ранку, кажется довольно убедительным, что если вы акцентируете внимание на ужасах внешней природы, как это сделал Фрейд в своих поздних работах, тогда вы говорите об общем состоянии человека, а не о конкретных эротических побуждениях. Можно сказать, что ребёнок в таком случае будет искать слияния с родительским всемогуществом не из желания, а из трусости. И теперь мы оказываемся на новой территории. Тот факт, что перенос может привести к полному подчинению, доказывает не его «эротический характер», а нечто совсем иное: его «истинный» характер, можно сказать. Как Адлер с полной ясностью увидел ещё задолго до Фрейда: перенос - это, по сути, проблема храбрости. Как нас убедили Ранк и Браун, именно мотив бессмертия, а не сексуальности, должен нести наибольшее бремя нашего объяснения человеческой увлеченности. Что означает это критическое смещение акцента для нашего понимания переноса? Поистине захватывающий и всеобъемлющий взгляд на человеческое состояние.

 

 

Таким образом, если перенос опирается на трусость, мы можем проследить его восхождение к периоду детства; перенос отражает все стремления ребёнка создать обстановку, которая обеспечит ему безопасность и удовлетворение; он учится взаимодействовать и воспринимать своё окружение таким образом, чтобы изгнать из него тревогу. Но теперь к фатальности переноса: когда вы воздвигаете свой мир по принципу восприятия-действия с целью устранить то, что является для этого мира базовым (то есть тревогу), вы неизбежно и фундаментально его фальсифицируете. По этой причине психоаналитики всегда понимали перенос как регрессивное явление, некритическое, желаемое, как вопрос автоматического контроля над своим миром. Сильверберг дает этому классическое психоаналитическое определение:

 

“Перенос указывает на необходимость осуществить полный контроль над внешними обстоятельствами... Во всем многообразии и множественности проявлений этих обстоятельств... перенос можно рассматривать как устойчивый памятник абсолютного восстания человека против реальности и его упрямой настойчивости на пути незрелости.” 

 

По Эриху Фромму перенос отражает умопомешательство человека:

 

“Чтобы преодолеть чувство внутренней пустоты и беспомощности, [человек] ...выбирает объект, на который после проецирует все свои человеческие качества: любовь, интеллект, смелость и т.д. Подчиняясь этому объекту, он чувствует связь со своими собственными качествами; ощущает себя сильным, мудрым, смелым и защищенным. Потеря объекта означает опасность потери самого себя. Этот механизм идолопоклонничества, основанного на отчуждении личности, является центральным динамизмом феномена переноса, именно он придает переносу его силу и энергию.” 

 

Мнение Юнга было схожим: страстная увлечённость кем-либо - это, в действительности

“...попытка отдаться власти партнера, который, кажется, состоит из всех качеств, которые мы не смогли реализовать в себе.” 

 

Также полагал и Адлер:

 

“[перенос] ... по факту, является маневром или тактикой, с помощью которых пациент стремится утвердить свой привычный способ существования, основанный на непрекращающейся попытке лишить себя собственной власти и передать её в руки «Другого».” 

 

Я цитирую этих авторитетных авторов так подробно по двум причинам: чтобы показать общую истину их взглядов, а также чтобы впоследствии иметь возможность поднять значительные проблемы, которые поднимают эти истины. Уже сейчас мы можем понять, что перенос лежит не в поле какой-то особенной трусости, но скорее является частью проблем организменной жизни, проблем власти и контроля: силы противостоять реальности и держать ее в узде, чтобы иметь возможность развиваться и реализовываться.

 

Что может быть более естественным, чем выбор человека, с которым станет возможным наладить этот диалог с природой? Фромм использует слово «идол» - очередной способ заговорить о том, что лежит под рукой. Вот как мы понимаем функцию даже «негативного» или переноса “ненависти”: он помогает нам закрепиться в мире, создать цель для наших чувств, даже если эти чувства разрушительны. Мы можем поставить наш организм на ноги как с помощью ненависти, так и с помощью подчинения. На самом деле ненависть придаёт нам даже больше сил, по этой причине мы наблюдаем проявленную ненависть в более слабых состояниях эго. Другой момент - ненависть гиперболизирует реакцию в отношении другого человека до большего уровня, чем тот этого заслуживает. Как сказал Юнг, «негативная форма переноса под видом сопротивления, неприязни или ненависти изначально наделяет другого человека несообразно огромной важностью ...». Нам нужен конкретный объект для нашего контроля, и мы хотим заполучить такой любым возможным способом. В отсутствие другого лица для установления диалога как почвы для контроля человек даже может использовать собственное тело в качестве объекта переноса, как это показал Сас. 

 

Боль, которую мы чувствуем, болезни, которые являются реальными или воображаемыми, представляют для нас нечто, к чему мы можем обратиться, не дают нам выскользнуть из мира или увязнуть в отчаянии полного одиночества и пустоты. Одним словом, болезнь представляет собой объект. Мы совершаем перенос на наше собственное тело, как если бы это был друг, на силу которого мы можем опереться, или враг, который угрожает нам опасностью. По крайней мере, это заставляет нас чувствовать себя частью реальности и даёт нам небольшую точку опоры по ходу нашей судьбы.

 

Из всего этого мы можем сделать один важный вывод: перенос - это форма фетишизма, форма узкого контроля, которая закрепляет наши собственные проблемы. Мы собираем всю нашу беспомощность, нашу вину, наши конфликты, и крепим их к объекту из окружающей среды. Этим объектом для проецирования наших забот на мир может быть что угодно, даже наши собственные руки и ноги. Наши заботы являются ключевыми; и если мы посмотрим на основные проблемы человеческой раболепности, эти проблемы всегда бросаются в глаза. Как прекрасно выразился Юнг: «... если мы не хотим быть одураченными собственными иллюзиями, нам следует, тщательно проанализировав каждую из одержимостей, извлечь из них часть собственной личности, словно квинтэссенцию, и постепенно признать, что на жизненном пути мы вновь и вновь встречаем самих себя в тысячах разных обличий».

 

 

Однако это обсуждение ещё более отдалило нас от простого клинического подхода к феномену переноса. Дело в том, что очарование - это отражение фатальности человеческого состояния; и, как мы узнали из Первой Части этой книги, животное не способно вынести человеческое состояние; оно подавляюще. Именно на этом аспекте проблемы переноса я сейчас хочу задержаться. Из всех мыслителей, которые смогли это понять, ни один не писал с большей широтой и глубиной о значении переноса, чем Ранк.

 

Мы увидели в нескольких различных контекстах, как система мышления Ранка основывается на факте человеческого страха, страха жизни и смерти. Здесь я хочу подчеркнуть, насколько глобален и тотален этот страх. Как сказал Уильям Джеймс с его неизменной прямотой, страх - это «страх перед Вселенной». Это страх детства, страх появления во Вселенной, осознания собственной независимой индивидуальности, собственной жизни и переживаний. Как сказал Ранк: «Взрослый может бояться смерти или секса, ребёнок же боится самой жизни». Эта идея получила широкое распространение как «страх перед свободой» в нескольких книгах благодаря Фромму. Шахтель хорошо выразился, сказав о страхе выхода из «укоренённости». Вот как мы понимаем «инцестуозность» симбиоза с матерью и семьёй: человек остаётся, так сказать, «запертым» в защитной утробе. Это то, что имел в виду Ранк, когда говорил о «травме рождения» как о парадигме для всех других травм появления. Это логично: если вселенная фундаментально и глобально является устрашающей для естественного восприятия молодого человеческого животного, как оно может осмелиться войти в эту вселенную преисполненным уверенности? Только освободив её от ужаса.

 

Так мы можем понять суть переноса - как укрощение ужаса. Объективно вселенная представляет собой подавляющую силу. Вне себя мы чувствуем хаос. Сами по себе, мы мало что можем сделать с этой невероятной силой, за исключением одного: мы можем наделить ею определённых людей. Ребёнок испытывает естественный страх и ужас и фокусирует их на отдельных существах, что позволяет ему находить силу и ужас в конкретной точке, а не рассеянным по всей хаотической вселенной. Mirabile! Объект переноса, наделённый трансцендентными силами вселенной, теперь обладает силой контролировать, упорядочивать и противостоять ей.

По словам Ранка, объект переноса представляет для человека «великие биологические силы природы, с которыми эго связывает себя эмоционально и которые затем образуют сущность человека и его судьбу». Поскольку в конечном итоге власть означает власть над жизнью и смертью, ребёнок теперь может безопасно проявить себя по отношению к объекту переноса. Объект становится его локусом безопасной деятельности. Все, что ему должно сделать, - это подчиняться ему такими способами, какими ему удаётся научиться; расположить к себе, если вдруг этот объект станет ужасным; спокойно использовать его для рутинной ежедневной активности. По этому разумению, Ангьял вполне может заявить, что перенос - это не «эмоциональная ошибка», а переживание восприятия другого человека как целого мира - так же, как для ребёнка мир замыкается в пределах его дома. 

 

Эта всеохватность объекта переноса также помогает объяснить его амбивалентность. В некоторых сложных аспектах ребёнок должен бороться против силы родителей в их удивительных чудесах. Они столь же превосходны, как и фон природы, из которого они возникают. Ребёнок учится натурализовать их с помощью приемов аккомодации и манипуляции. В то же время, однако, он должен сосредоточить в них всю проблему ужаса и силы, сделав их центром для того, чтобы сократить и приспособить мир вокруг них. Теперь мы видим, почему объект переноса создаёт так много проблем. За счёт него ребёнок частично контролирует свою большую судьбу, но он становится его новой судьбой. Ребёнок связывает себя с определенным человеком, чтобы автоматически контролировать ужас, чтобы опосредовать чудо и победить смерть силой этого человека. Но затем он испытывает «ужас переноса»; ужас потери объекта, возможности вызвать его недовольство, неспособности жить без него. Ужас собственной тленности и бессилия всё ещё преследует его, но теперь именно в форме объекта переноса. Как безжалостно иронична человеческая жизнь. Объект переноса всегда кажется больше, чем он есть на самом деле, потому что он представляет всю жизнь и, следовательно, всю судьбу человека.

Объект переноса становится центром проблемы личной свободы, потому что человек вынужденно зависит от него, он суммирует в себе все другие естественные зависимости и эмоции. Это качество верно как для позитивных, так и для негативных объектов переноса. В случае негативного переноса объект становится средоточием ужаса, но теперь воспринимается как зло и принуждение. Это также является источником многих горьких воспоминаний детства и наших обвинений в адрес родителей. Мы пытаемся переложить на них единоличную вину за наши собственные несчастья в фундаментально демоническом мире. Мы притворяемся, что в мире нет ужаса и зла, во всём виноваты только наши родители. В негативном переносе такого рода мы также видим попытку установить автоматический контроль над нашей судьбой.

 

Неудивительно, что Фрейд окрестил перенос «универсальным феноменом человеческого разума», который «доминирует над каждым аспектом взаимоотношений человека с его окружением». Также не удивительны мысли Ференци о «невротической страсти к переносу», «голодных до стимула аффектах невротиков». Нам нужно говорить не только о невротиках, но и о голоде и страсти каждого к локализованному стимулу, который заменяет собой весь мир. Мы могли бы предположить: перенос доказывает, что каждый является невротиком, так как это универсальное искажение реальности путём этой искусственной фиксации. Из этого, конечно, следует, что чем меньше у эго человека собственной силы и чем больше в нём страха, тем сильнее выражается перенос. Это объясняет особую интенсивность переноса у шизофреников: полная и отчаянная концентрация ужаса и чуда в одном человеке, и самоуничижительная капитуляция перед этим человеком и тотальное ошеломленное гипнотическое поклонение ему. Только бы услышать его голос или прикоснуться к части его одежды, получить привилегию поцеловать или вылизать его ноги - это было бы истинным раем. Это совершенно логичная судьба для совершенно беспомощного человека: чем больше вы боитесь смерти и чем более опустошены, тем более вы населяете свой мир всемогущими фигурами отца, магическими спасителями.

 

Шизофренический перенос помогает нам понять, как естественным образом мы остаёмся привязанными к объекту даже в «нормальном» переносе: все силы по исцелению недугов жизни и болезней мира присутствует в объекте переноса. Как мы можем не быть очарованными?

 

Помните, мы говорили, что перенос на самом деле не доказывает «эротизм», как ранее думал Фрейд, а показывает определенную «правдивость» в отношении ужаса человеческого состояния. Радикальный случай переноса у шизофреника также помогает нам понять это утверждение. В конце концов, одна из причин того, что его мир настолько ужасен, заключается в том, что он видит его во многих отношениях без незатуманенным подавлением. И поэтому он видит и объект человеческого переноса во всем его благоговении и великолепии. Человеческое лицо это в действительности грандиозное первородное чудо; оно естественным образом парализует своим великолепием, если вы обратитесь к нему как к чему-то фантастическому.

Но зачастую мы подавляем эту чудотворность, чтобы функционировать невозмутимо и иметь возможность использовать лицо и тело для своих собственных повседневных нужд. Можно вспомнить, как будучи детьми мы встречали таких людей, с кем не смели заговорить или даже на кого взглянуть - вряд ли мы могли бы перенести такое восприятие в нашу взрослую жизнь, не нанеся себе серьёзного вреда. Но теперь мы можем также указать, что этот страх смотреть в лицо объекту переноса не обязательно является тем, чем считал его Фрейд: страхом перед пугающим первобытным отцом. Это, скорее, страх перед реальностью, перед интенсивным сосредоточением природного чуда и силы; страх быть потрясенным истиной вселенной в том виде, в каком она существует, поскольку вся эта истина сосредоточена в одном человеческом лице. Но Фрейд прав в отношении тиранических отцов: чем страшнее объект, тем сильнее перенос; чем больше могущественный объект воплощает в себе природную силу мира, тем страшнее он может быть на самом деле без какого-либо воображения с нашей стороны.

 

 

Если страх жизни является одним из аспектов переноса, то сопутствующий ему страх всегда рядом. По мере того как подрастающий ребёнок осознаёт смерть, у него появляется двоякая причина укрыться за силами объекта переноса. Комплекс кастрации делает его тело объектом ужаса, и теперь на объекте переноса лежит ноша заброшенного проекта causa-sui. Ребёнок использует объект переноса, чтобы обеспечить собственное бессмертие. Что может быть более естественным? Я не могу воздержаться от цитирования другой небезызвестной цитаты Горького о Толстом, поскольку она так хорошо резюмирует этот аспект переноса: «Я не лишён этой земли, пока этот старик живет на ней». Это исходит из всей глубины эмоций Горького; это не простое желание или утешительная мысль: это больше похоже на движущую веру в то, что тайна и нерушимость объекта переноса будут укрывать человека от всех бед, пока объект переноса продолжает жить.

 

Такое использование объекта переноса объясняет побуждение к обожествлению другого человека, постоянное возведение определенных избранных людей на пьедесталы, вложение в них дополнительных способностей: чем больше они имеют, тем больше на нас воздействует. Мы участвуем в их бессмертии и таким образом создаём бессмертных. Как образно выразился Харрингтон: «Я произвожу куда более глубокое впечатление на Космос, если среди моих друзей есть знаменитый человек. Когда ковчег отчалит, я уже буду на нём». Человек всегда жаждет, как правильно выразился Ранк, материала для своего бессмертия. Группам это также необходимо, что объясняет постоянный голод до героев:

 

“У каждой группы, большой или маленькой, есть «индивидуальный» импульс к вечности, который проявляется в создании национальных, религиозных и художественных героев и заботе о них... индивидуальность прокладывает путь этому коллективному импульсу к вечности…” 

 

Этот аспект групповой психологии может дать объяснение тому, что вводит наше воображение в ступор: не удивляет ли вас фантастическое проявление скорби со стороны целых народов, когда один из их лидеров умирает? Неконтролируемое эмоциональное излияние, ошеломленные массы, собравшиеся на городских площадях, иногда целыми сутками на пролет, взрослые люди истерически плачут и рвут себя на части, топчут друг друга огромной волной по пути к гробу или погребальному костру - как найти смысл в таком массовом, невротическом «водевиле отчаяния»? Это показывает глубокое состояние шока от потери защиты от смерти. На некотором грубом уровне своей личности люди понимают: «Наш локус силы, что контролировал жизнь и смерть, может сам умереть; оттого и наше собственное бессмертие находится под вопросом». Все эти слёзы и неистовства, в конце концов, сводятся к самому себе, не к кончине великой души, а к кончине собственной и неминуемой. Тут же люди начинают переименовывать городские улицы, площади, аэропорты по имени покойника: всё равно, что объявить, что он будет физически увековечен в обществе, несмотря на собственную физическую смерть.

Сравните траур американцев по Кеннеди, французов по Де Голлю и особенно египтян по Насеру, в случае с которым это было скорее примитивное и стихийное излияние: немедленно раздался клич к возобновлению войны с Израилем. Как мы поняли, только козлы отпущения могут облегчить человеку его собственный суровый страх смерти: «Мне грозит смерть - давайте же будем обильно убивать сами». При случае кончины личности, что олицетворяет собой бессмертие, тяга создать козла отпущения должна быть особенно сильной. Также сильна, как это показал Фрейд, и склонность к панике. Когда лидер умирает, то устройство, что человек использовал с целью отрицания ужаса мира, мгновенно выходит из строя; что может быть более естественным в таком случае, чем чувство той самой паники, что всегда стояла стеной ужаса за спиной человека?

 

Пустота заняла место бессмертной субстанции. Её оставила за собой непоправимая кончина лидера. Очевидно, эта пустота слишком болезненна, чтобы её сохранять, особенно, если лидер обладал мощной маной или был олицетворением какого-то великого героического проекта, что вёл за собой людей. Нельзя не задуматься о том, как одно из самых передовых научных обществ 20-го века прибегло к достижениям методов Древнего Египта - мумификации, с целью забальзамировать лидера своей революции. Кажется, что русские не смогли отпустить Ленина даже после его смерти и поэтому похоронили его как вечный символ бессмертия. Это, якобы «светское» общество, что совершает паломничество к могиле и хоронит своих героев под «священной стеной» Кремля, в «священном» месте. Независимо от того, сколько церквей закрыто или как лихо заявляет о собственном гуманизме лидер или общественное движение, никогда не будет ничего до конца светского в человеческом страхе. Человеческий ужас - это всегда «священный ужас» - поразительно уместная популярная фраза. Ужас всегда относится к крайностям жизни и смерти.

 

 

Многое из того, что мы уже сказали о переносе, выставляет человечество в нелестном свете; настало время сменить тон. Действительно, перенос - это отражение трусости перед лицом как жизни, так и смерти, но он также отражает наше стремление к героизму и саморазвитию. Это выносит наше обсуждение переноса на совершенно другой уровень, и на этой новой точке зрения я хочу задержаться.

 

Одна вещь всегда поражала человека, - его собственное стремление к добру, внутренняя чувствительность к «тому, как всё должно быть», и мучительно тёплое и тающее влечение к «правильности» в красоте, добре и совершенстве. Мы называем эту внутреннюю чувствительность «совестью». Для великого философа Иммануила Канта это была одна из двух возвышенных тайн творения, этот «моральный закон внутри» человека, и не было никакого способа объяснить его возникновение - он просто был дан. Природа несёт это чувство прямо в своём собственном «сердце», в глубинах живущих организмов. Это самочувствие в природе более фантастично, чем любой научно-фантастический факт. Любая философия или любая наука, которая хочет рационально вести разговор о смысле жизни, должна принимать этот факт во внимание и относиться к нему с величайшим почтением - что понимали мыслители 19-го века, такие как Винченцо Джоберти и Антонио Росмини. Любопытно, что эта важнейшая онтология организменного самочувствия, которая была центральной темой для таких мыслителей как Томас Дэвидсон и Анри Бергсон, едва вызвала отклик в современной науке, пока не появилась новая «гуманистическая психология». Уже один этот факт, как мне кажется, объясняет невероятное бесплодие гуманитарных наук в наше время и, в особенности, их готовность манипулировать человеком и отрицать его.

Я думаю, что истинное величие вклада Фрейда проявляется, когда мы видим, что оно напрямую связано с этой традицией онтологической мысли. Фрейд показал, как определённые правила добра или совести были встроены в ребёнка в данном обществе, как он изучает правила хорошего самочувствия. Показав искусственность этих социальных правил для хорошего самочувствия, Фрейд наметил мечту о свободе Просвещения: разоблачить искусственные моральные ограничения на экспансивное самоощущение жизненной силы.

 

Но даже признание таких социальных ограничений по-прежнему оставляет необъяснимым внутреннее стремление человека чувствовать себя хорошим и правым - то самое, что внушало благоговение Канту, кажется, существует независимо от каких-либо правил: насколько мы можем судить - как я это уже выразил - “Каждому организму хочется чувствовать себя в порядке с самим собой”. Каждое существо старается максимально усилить это чувство. Как уже давно отметили философы, это словно сердце природы пульсирует в собственном радостном саморазвитии. Конечно, когда мы рассматриваем уровень развития человека, этот процесс приобретает наибольший интерес. Он наиболее интенсивен именно в человеке и только в нём относительно не определён - ​​он может пульсировать и развиваться как в организменном смысле, так и в символическом. Это развитие принимает форму всесильного стремления человека к ощущению полной «правоты» в отношении себя и своего мира. Мне кажется, что эти, возможно, неуклюжие изречения подводят итог тому, что человек на самом деле пытается сделать, и почему совесть - это его судьба. Человек - единственный организм в природе, которому суждено разгадать, что на самом деле означает чувствовать себя «правильным».

 

Но помимо этого особого бремени, природа устроила так, что человек не может  прямым способом почувствовать себя «правым». Здесь мы должны ввести парадокс, который, по-видимому, имеет прямое отношение к сердцу организменной жизни и который особенно заметен в человеке. Парадокс принимает форму двух мотивов или побуждений, которые кажутся частью сознания существа и указывают в двух противоположных направлениях. С одной стороны, существо стимулируется сильным желанием отождествиться с космическим процессом, слиться с остальной природой. С другой стороны, оно хочет быть уникальным, выделяться как нечто отличное и особенное. Первый мотив - слиться и потерять себя в чём-то большем - исходит из человеческого страха одиночества, страха быть отвергнутым, оставленным наедине со своей слабостью; человек чувствует себя безмерно маленьким и бессильным перед трансцендентной природой. Если он уступает своему естественному ощущению космической зависимости, желанию быть частью чего-то большего, это приносит ему покой и единение, дает ему чувство саморазвития в более высоком смысле и, таким образом, повышает уровень его существования, придавая ему чувство поистине непостижимой ценности. Это христианский мотив Агапе - естественное слияние сотворённой жизни в «Творении-В-Любви», которое превосходит её. Как сказал Ранк, человек жаждет «чувства близости со Всем». Он хочет «освободиться от своей изоляции» и стать «частью большего и высшего целого». Человек естественным образом тянется к самости за пределами самого себя, чтобы узнать, кто он такой на самом деле, чтобы почувствовать, что он принадлежит Вселенной. Задолго до Камю, Ранк сказал: “Ведь только живя в тесном союзе с божественным идеалом, воздвигнутым вне собственного эго, человек вообще способен жить”.

 

Сильнейшая сторона работы Ранка, позволившая ему нарисовать столь безошибочный и всесторонний психологический портрет человека, заключалась в том, что он связал психоаналитическое клиническое понимание с основными онтологическими мотивами человеческого существа. Таким образом, он, насколько это возможно, проник в корень человеческого мотива и создал групповую психологию, которая в действительности была психологией человеческого состояния. С одной стороны, мы смогли увидеть, что то, что психоаналитики называют «идентификацией», является естественным побуждением личности присоединиться к подавляющим силам, превосходящим человека. Идентификация в детстве - это всего лишь частный случай этого побуждения: ребёнок сливается с олицетворителями космического процесса - то, что мы назвали «фокусировкой переноса» на ужасе, величии и власти. Когда человек сливается с превосходящими его родителями или социальной группой, он, можно сказать, пытается жить в более широком смысле. Мы упускаем сложность героизма, если не понимаем этого; нам не хватает этого полного понимания личности - не только в поддержке силы, которую даёт ей выход за свои границы, но и в воплощении её всей в радости и любви. Стремление к бессмертию - это не просто отражение тревоги смерти, а стремление всего существа к жизни. Возможно, эта естественная экспансия существа самого по себе может объяснить, почему перенос является такой универсальной страстью.

 

С этой точки зрения, мы также можем понять идею о Боге как логическое воплощение стороны Агапе (бескорыстная любовь) в природе человеческого существа. Фрейд, похоже, воспринимал с презрением идею об Агапе, так как относился скептически к религии, что её проповедовала. Он считал, что человеческая жажда Бога на небесах представляет собой всё незрелое и эгоистичное в человеке: его беспомощность, его страх, его жадность до максимально полных защиты и удовлетворения. Но Ранк понимал, что идея Бога никогда не была простым отражением суеверного и эгоистичного страха, как утверждали циники и «реалисты». Напротив, это результат подлинного стремления к жизни, стремления к полноте смысла, как учил нас Джеймс. Кажется, что податливый элемент героической принадлежности присущ самой жизненной силе, одной из истинно возвышенных загадок сотворённой жизни. Кажется, что жизненная сила естественным образом выходит за границы даже самой Земли, и это одна из причин, почему человек всегда представлял себе Бога именно на небесах.

 

Мы сказали, что человек не может почувствовать себя «правым» каким-либо прямым способом, и теперь мы можем понять почему. Он может расширять свое эгоистическое чувство не только благодаря слиянию Агапе, но и посредством другого онтологического мотива Эроса, стремлению к большей жизни, к захватывающему опыту, к развитию собственных сил, к развитию уникальности своей индивидуальности, к импульсу, что позволит встать в полный рост и сиять. В конце концов, жизнь - это вызов, захватывающая возможность расправить крылья. С психологической точки зрения, это побуждение к индивидуации: как мне реализовать свой отличительный дар, внести свой вклад в мир через самостоятельное развитие?

 

Теперь мы видим то, что мы можем назвать онтологической или бытийной трагедией, которая так свойственна человеку: если он поддаётся Агапе, он рискует не развить себя, свой активный вклад в оставшуюся жизнь. Если он излишне устремляется к Эросу, он рискует отрезать себя от естественной зависимости, от долга перед большим творением; он отстраняется от целительной силы благодарности и смирения, которые он должен естественно ощущать за то, что был создан, за то, что ему была предоставлена ​​возможность жизненного опыта.

 

Таким образом, человек находится в состоянии напряжённого дуализма. Индивидуация означает, что человеческое существо вынуждено противопоставить себя остальной природе. Это создаёт именно ту изоляцию, которую нельзя стерпеть - и которая всё же необходима для  самобытного развития. Это создает различие, которое становится тяжким бременем; это подчёркивает ничтожность и исключительность личности в одно и то же время. Это первородный грех. Человек воспринимает это как «низость» или «негодность», как глупую внутреннюю неудовлетворенность. И причина вполне реальна. По сравнению с остальной природой, человек - не самое удовлетворительное создание. Он пронизан страхом и бессилием.

 

Проблема обретает характер того, как избавиться чувства негодности, от первородного греха, но на самом деле является попыткой изменить свою позицию в отношении Вселенной. Это вопрос достижения масштаба, значимости, долговечности: как стать больше и лучше, чем ты есть на самом деле. Вся суть стремления к добродетели заключается в том, чтобы стать чем-то ценным, непреходящим. Создаётся впечатление, что мы понимаем это интуитивно, когда утешаем наших детей после ночных кошмаров и других их испугов. Мы успокаиваем их, говорим, что они «хорошие», и ничто не может им навредить, и так далее: доброта это безопасность и особый иммунитет. Вы можете сказать, что стремление к нравственности основано исключительно на физическом положении человека. Человек морален, поскольку он чувствует свое истинное положение и то, что его ожидает, тогда как другие животные - нет. Он использует мораль, чтобы попытаться приобрести чувство особой принадлежности и увековечивания во Вселенной - и делает он это двумя способами. Во-первых, он преодолевает зло (незначительность, ненужность, конечность), подчиняясь правилам, установленным представителями естественной силы (объектами переноса); таким образом его чувство защищённой принадлежности к большему гарантировано. Это также естественно: мы говорим ребёнку, что он хороший, чтобы он не испытывал страх. Во-вторых, человек пытается преодолеть зло, развивая действительно ценный героический дар, становясь особенным.

 

Интересно ли нам, почему одной из главных характеристик человека является его мучительное недовольство собой, его постоянная самокритика? Это единственный доступный ему способ преодолеть ощущение безнадёжной ограниченности, присущей его положению. Диктаторы, возрожденцы и садисты знают, что людям нравится, когда на них обрушиваются обвинения в их собственной ничтожности, поскольку это отражает их истинное отношение к себе. Садист не создаёт мазохиста; он находит его уже готовым. Таким образом, людям остаётся один способ преодоления ничтожности: возможность идеализировать себя, поднять себя на действительно героический уровень. Таким образом, человек устанавливает комплиментарный диалог с самим собой, что естественно для его состояния. Он критикует себя, потому что он не может оправдать своих героических идеалов, которым должен соответствовать, чтобы стать поистине грандиозным творением.

 

Вы можете увидеть, что человек хочет невозможного: он хочет потерять свою изоляцию и одновременно сохранить её. Он не может вынести чувства обособленности, и всё же не может допустить полного удушья своей жизненной силы. Он хочет расшириться путем слияния с чем-то могущественным извне, что превосходит его, и все же хочет при слиянии остаться индивидуальным и отчуждённым, работая над своим личным и мелкомасштабным саморазвитием. Но этот подвиг невозможен, потому что он опровергает реальное напряжение дуализма. Очевидно, что человек не может слиться с высшими силами и одновременно развивать собственную личную власть - во всяком случае, не без амбивалентности и некоторой степени самообмана. Но можно обойти проблему следующим способом: можно, так сказать, «контролировать явную очевидность противоречия». Можно попытаться выбрать один из двух стульев, на котором вам кажется наиболее естественным практиковать самокритику и самоидеализацию. Другими словами, пытаться соблюдать зону комфорта. Основное использование переноса, которое лучше назвать «героизм переноса», - это практика безопасного героизма. В нём мы можем разглядеть истинный охват онтологического дуализма мотивов человека, и теперь мы можем подвести итог этой теме.

 

 

Смысл нашего краткого обсуждения онтологических мотивов состоит в том, чтобы прояснить, как перенос связан с основами организменной жизни. Теперь мы можем увидеть полную картину того, как неправильно было бы смотреть на перенос совершенно уничижительным образом, когда он служит таким важным стремлениям человека к целостности. Человек должен наполнять свою жизнь ценностью, чтобы он мог назвать её «хорошей». В таком случае, объект переноса является естественной фетишизацией высочайших стремлений и потуг человека. И снова мы видим, каким чудесным «талантом» является перенос. Это форма творческого фетишизма, создание места, из которого жизнь cможет черпать силы, в которых мы так нуждаемся и которых так желаем. Что может быть более желанным, чем сила бессмертия? Как прекрасна и легка возможность взять всё наше стремление к бессмертию и сделать его частью диалога с одним человеком. На этой планете мы не знаем, что вселенная хочет от нас или какие испытания она нам уготовила. У нас нет ответа на беспокоящий Канта вопрос о том, каков наш долг, что нам следует делать на земле.  Мы живем в полной тьме относительно того, кто мы и почему мы здесь; тем не менее, мы знаем, что какое-то значение у нас быть должно. Тогда что может быть более естественным, чем взять эту невыразимую тайну и тут же её развеять, направив нашу героическую активность на другого человека, ежедневно убеждаясь, таким образом, достаточно ли это действие, чтобы заработать нам вечность. Если что-то идёт не так, мы понимаем это по его поведению, и поэтому можем мгновенно это исправить. Ранк резюмирует этот жизненно важный вопрос в особо чутком абзаце:

 

Здесь мы сталкиваемся с извечной проблемой добра и зла, изначально подразумевающей право на бессмертие в его эмоциональном смысле - то есть быть или не быть любимым другим человеком. На этом фоне… личность человека формируется в соответствии с жизненной потребностью доставить удовольствие другому человеку, которого мы делаем нашим «Богом», чтобы не навлечь на себя её или его немилость. Все извращения ... «я» с его искусственным стремлением к совершенству и неизбежными «рецидивами» в плохое - результат этих попыток очеловечить духовную потребность в добре.”

 

Можно питать и расширять свою идентичность за счёт различных “богов”, как небесных, так адских. То, как человек решает свои естественные стремления к саморазвитию и значимости определяет качество его жизни. Героизм переноса даёт человеку именно то, что ему нужно: некоторую степень чётко обозначенной индивидуальности, точку отсчёта для его практики добродетели, всё это в пределах надёжного уровня безопасности и контроля.

 

Если бы героизм переноса был безопасным, мы могли бы счесть его унизительным. Героизм по определению - это вызов безопасности. Но подчеркнём, что стремления к совершенству, изгибы и извивания, удовлетворяющие других, не обязательно являются трусливыми или неестественными. Что делает героизм переноса унизительным, так это то, что этот процесс неосознан и рефлексивен, а не полностью контролируем. Психоаналитическая терапия непосредственно обращается к этой проблеме. Кроме того, другие люди - это естественные спутники судьбы каждого человека. Он вынужден прикладывать силы, чтобы быть добрым к своим сородичам, поскольку они формируют его самое непреодолимое и непосредственное окружение, — не в физическом или эволюционном смысле собрания подобных существ — а скорее в духовном смысле. Человеческие существа - единственные, кто опосредует значение, то есть они придают единственное человеческое значение, которое нам доступно. Юнг написал несколько особенно гениальных и проницательных страниц на тему переноса, и он увидел, что жажда настолько сильна и естественна, что он даже назвал его «инстинктом» - «либидо родства». Этот инстинкт, по его словам, не может быть удовлетворён каким-либо абстрактным способом:

 

“Оно хочет именно человеческой связи. Это ядро всего феномена переноса, и его невозможно игнорировать, потому что отношение к самому себе - это в то же время отношение к ближнему…” 

 

Столетием ранее Герман Мелвилл вложил ту же мысль в уста Ахава:

 

“Ближе! стань со мною рядом, Старбек, дай мне заглянуть в человеческие глаза, это лучше, чем смотреть в небо и на море, лучше, чем взирать на бога! Клянусь зеленеющей землёй, клянусь пылающим очагом! вот он, волшебный кристалл, друг; я вижу мою жену и моего сына в твоём взоре.”

 

Смысл этой потребности в других людях, чтобы утвердить себя, прекрасно видел теолог Мартин Бубер. Он назвал это «воображением реального»: видеть в другом человеке самопревосходящий жизненный процесс, дающий человеку большую поддержку, в которой он нуждается. В терминах нашего предыдущего обсуждения мы могли бы сказать, что объект переноса содержит свою собственную природную удивительность, свою собственную чудесность, которая заражает нас значимостью нашей собственной жизни, если мы уступаем ей. Как это ни парадоксально, но капитуляция перед “истиной другого” ( даже если только в его физическом существе) в форме переноса даёт нам чувство героического самоутверждения. Неудивительно, что Юнг сказать, что с этим «невозможно спорить».

 

Неудивительно, в конце концов, что перенос - это универсальная страсть. Он представляет собой естественную попытку исцелиться и стать целостным посредством героического саморазвития в «другом». Перенос представляет собой бОльшую реальность, в которой мы нуждаемся, поэтому Фрейд и Ференци уже могли сказать, что перенос - это психотерапия, «самостоятельные попытки пациента излечить себя». Люди создают реальность, в которой нуждаются, чтобы раскрыть себя. Значение этих замечаний, возможно, не очевидно, но оно необъятно для теории переноса. Если перенос представляет собой естественное героическое стремление к «запредельному», дающему самоутверждение, и если люди нуждаются в этом утверждении, чтобы жить, тогда психоаналитическое представление о переносе всего лишь как о нереальной проекции неверно. Проекция необходима и желательна для самореализации. В противном случае человека раздавит его одиночество и изоляция, само бремя жизни отвергнет его. Как мудро заметил Ранк, проекция - это необходимое освобождение для индивидуума; человек не может жить замкнутым на себе и для себя. Он должен проецировать смысл своей жизни вовне, причину своей жизни, даже вину за неё. Мы не создали себя, но мы застряли в себе. Технически, мы можем сказать, что перенос - это искажение реальности. Но теперь мы видим, что это искажение имеет два измерения: искажение из-за страха перед жизнью и смертью и искажение из-за героической попытки обеспечить саморазвитие и тесную связь своего внутреннего “я” с окружающей природой. Другими словами, перенос отражает всё человеческое состояние и поднимает самый большой философский вопрос об этом состоянии.

 

Насколько большой кусок «реальности» может откусить человек, не исказив её окончательно? Если Ранк, Камю и Бубер правы, человек не может оставаться в одиночестве, он должен обращаться за поддержкой. Если перенос является естественной функцией героизма, необходимой проекцией, чтобы противостоять жизни, смерти и самому себе, возникает вопрос: что такое творческая проекция? Что такое иллюзия, улучшающая жизнь? Это вопросы, которые выводят нас далеко за рамки данной главы, но мы увидим их ответы в нашем заключительном разделе...