Голод

 

 

Голод сморил и поставил на колени не одну могущественную цивилизацию. Майя, древние египтяне, племя анасази с юго-запада Америки, жившее в XIII веке, - словом все на этой планете от Киншасы до Пекина, кто причисляет себя к роду человеческому, познали муки голода.

 

Первые несколько сотен тысяч лет мы, уже став людьми, были скитальцами, жившими под звездами. Мы всецело зависели от собранных нами диких растений и убитых животных, пока 10 или 12 тысяч лет назад наши предки вдруг не поняли, что внутри плодов растений, заготавливаемых впрок, имеется нечто, из чего можно вырастить новое растение. Семя. Это открытие подтолкнуло нас к судьбоносному выбору, каких немного было в судьбе нашего вида. Мы могли продолжить скитаться, жить небольшими родовыми кланами, кочевать вслед за стадами диких животных и питаться дарами леса или могли приручить некоторых животных, например кабанов, бродивших по лесам вместе с нами. Они были рады травам и кореньям, переварить которые не могли даже наши суровые желудки. И мы предпочли осесть, закрепиться на одной земле и выращивать пищу — небольшие урожаи пшеницы, ржи, чечевицы, гороха и льна. Это потребовало жертв и долгих лет напряженного труда, прежде чем — сравнительно недавно — мы добились результатов. Мы стали жить ради будущего.

 

Разумеется, выбор между кочевой и оседлой жизнью был сделан не сразу, а зрел в течение многих поколений. Кажется, что между нами и нашими далекими предками, занимавшимися охотой и собирательством, многие века, но на космическом календаре, в этой великой бездне космического времени, этот промежуток занимает меньше половины минуты. Другими словами, наши предки начали одомашнивать животных примерно 10 тысяч лет назад, или менее 25 секунд назад. Изменение способа производства пищи существенно изменило наше отношение к природе. До этого мы всегда считали себя членами той же семьи, к которой принадлежат птицы, львы и деревья. Теперь же мы начали рассматривать себя как особых существ, отдельных от прочей жизни на Земле.

 

Впервые в истории странники, бродяги и кочевники поселились на одном месте, начав приручать диких животных и накапливать большие количества пищи, и это позволило им оглянуться по сторонам и заняться иными сферами жизни — теперь им не приходилось неустанно искать источники пропитания. С тех пор они имели возможность заглянуть в более далекое будущее, не испугавшись его. Они начали возводить постройки и производить долговечные орудия, причем так умело и добротно, что те выдержали натиск времени и сохранились на десятки тысяч лет.

 

Иерихонская Башня с лестницей — самое древнее сооружение на Земле. Сколько ей лет? Известно, что она стояла уже за 5 тысяч лет до возведения первой египетской пирамиды. Она настолько древняя, что прожорливый земной грунт за время ее существования успел медленно и незаметно для людских глаз поглотить ее целиком. Ступень, бывшая некогда самой верхней, 22-й ступенью, с которой открывался живописный вид на реку Иордан и близлежащие территории, теперь оказалась погребенной глубоко в земле.

 

Каким целям служила эта башня? Была ли это сторожевая вышка, с которой следили за перемещением кочевников? Или это была часть укрепительного сооружения, защищавшего город от вторжений врагов? Или так древние люди хотели приблизиться к звездам? Чтобы возвести ее, потребовалось 11 тысяч дней труда, и это потратить столько времени и энергии на строительство мог народ, обладавший запасом продовольствия, который гарантировало хорошо организованное земледелие. Подняться на башню — значит пройти по следам 300 поколений. Разве не поразительно, что люди, только что покончившие с кочевой жизнью, смогли создать нечто столь величественное, неподвластное времени? Кем были ее строители? Это до сих пор загадка, хотя и считается, что ее строительство пришлось на период султанского докерамического неолита.

 

Как и жители Чатал-Хююка, те, кто строил Иерихонскую башню, — ради удобства или по другой причине — хоронили своих мертвецов под полом жилой комнаты и украшали их черепа гипсовыми слепками, имитировавшими лица, — вместо глаз они вставляли слепые морские раковины, а хищные зубы изображала галька. Для чего они это делали? Были ли черепа объектами благоговейного почитания предков, или предметами искусства, или свидетельствами чего-то нового — имущественных претензий? Служили ли маски способом утвердить свое право на землю: 

 

«Мои предки умерли, защищая этот край, поэтому он мой»? 

 

Сама мысль о том, что черепа, возможно, служат первым доказательством появления права собственности, подчеркивает инстинктивный характер этого права: его насущность побуждала человека отстаивать свои владения даже в то время, когда, казалось бы, к его услугам была вся планета, бескрайние просторы ничейной земли.

 

Расцвет Иерихона и Чатал-Хююка пришелся примерно на одно и то же время, хотя кое-какие свидетельства позволяют предположить, что жизнь в Иерихоне грозила людям опасностями, каких не знали в другом древнем городе. Плотность жилых кварталов и рост населения приводят к эпидемиям. А городские стены и необходимость собирать урожай сковали людей. Новый образ жизни усугубил классовое расслоение и предрассудки в отношении полов. Обращенные в рабов бедняки недоедали. Исследования их костей и зубов доказывают рост неравенства. Богатая и разнообразная пища охотников и собирателей, состоявшая из растений, насекомых, птиц и зверей, в основном замещалась несколькими зерновыми культурами, богатыми углеводами.

 

Если долго не было дождей, или случалось нашествие саранчи, или зерно поражали вредители, наступал повальный голод. Иногда голод вызывали события в другой части света, а иногда он и вовсе был выше понимания голодающих. Например, 19 февраля 1600 года, в 17 часов пополудни, в Южном Перу произошло извержение вулкана Уайнапутина, крупнейшее в истории Южной Америки. Выброшенные им на большую высоту камни, газы и пыль сформировали в слоях земной атмосферы плотное продолговатое облако. И оно уходило все выше: в тропосферу и стратосферу, пока не достигло темно-синей, почти черной мезосферы. Эта жуткая смесь серной кислоты и вулканического пепла заслонила солнце и не давало солнечным лучам достигнуть поверхности земли. И пришла зима — вулканическая зима.

 

 

Это была самая жестокая за шесть столетий зима в истории России, принесшая русскому народу неисчислимые бедствия. В последующие два года летом шли проливные дожди, осенью случались ранние заморозки, и хлеб на полях гиб или не всходил вовсе. От недоедания в одной только Москве умерли около 120 тысяч человек. Свидетели пишут, трупы лежали на дорогах, их не успевали убирать, люди ели людей. Этот голод, как считают, был одной из причин свержения Бориса Годунова — его меры по борьбе с мором были недостаточно дальновидными. И все из-за какого-то вулкана, извергавшегося за тысячи километров от России, в далеком Перу. Многим людям мысль о том, что наша планета представляет собой единый организм, кажется дежурной, старомодной, сентиментальной, никак не откликается у них внутри. И напрасно: это доказанный научный факт.

 

В XVIII столетии из-за голода, вызванного засухой и неумелыми мерами британских колониальных правителей в Индии, умерли 10 миллионов человек. В XIX веке в Китае из-за голода погибло свыше 100 миллионов человек (такую цифру трудно осмыслить, как и величину, обозначающую расстояние до ближайшей галактики.) Великий голод в Ирландии, также вызванный неразумными распоряжениями британской администрации, унес миллион жизней и вынудил бежать из страны два миллиона ирландцев. С этим бедствием сопоставимы засуха и эпидемия чумы в Бразилии в 1877 году. Только в одной провинции от голода умерло более половины населения, а выживших, но ослабевших людей начали косить инфекции. В XX столетии число жертв голода в Эфиопии, Руанде и регионе Сахель и вовсе не поддается учету.

 

За пару тысяч лет, с тех пор как стали вести записи, в различных районах Земли от голода умерло несчетное количество людей. Успех научно-технической революции, поразительные открытия, прогресс технологий открыл неведомые дотоле горизонты — человечество может развиваться и совершенствоваться как никогда. Могло ли земледелие стать наукой, руководимой предсказуемой теорией перекрестного опыления, столь же надежной, как, например, ньютоновский закон всемирного тяготения? Наукой, которая могла бы дать нам культуры и породы, устойчивые к засухе и болезням?

 

За многие тысячелетия земледельцы и скотовода признали достоинства намеренного отбора самых выносливых особей и самых стойких экземпляров растений. Скрещивая их, можно было получить более жизнеспособное потомство и богатый урожай. Впоследствии такой отбор был назван искусственным. 

 

Но механизм передачи важных свойств следующим поколениям долгое время оставался полной тайной. Таковым положение дел оставалось даже после того, как Чарльз Дарвин разгадал главную загадку: что жизнь эволюционирует путем естественного отбора.

 

В 1859 году Дарвин просветил одну часть мира, а другую привел в ярость: был опубликован его труд «Происхождение видов». В это время Грегор Мендель, аббат монастыря Святого Фомы в чешском Брно, сдавал экзамены, чтобы получить право преподавать естественные науки, и оба раза провалил их. Все, что ему оставалось, — стезя аббата и приходящего учителя. И в свободное время он занялся изучением гороха. Он высадил десятки тысяч растений и тщательно измерял их высоту, изучал форму и цвет стручков, семян и цветков. Когда растения у стен монастыря зацветали, аббат зарисовывал и описывал развитие каждого растения. Мендель пытался вывести теорию, которая позволила бы прогнозировать судьбу каждого растения: чтобы заранее можно было сказать, что получится, если скрестить высокое растение с низким или зеленый горох с желтым.

 

Мендель обнаружил, что, скрещивая зеленый и желтый горох, он каждый раз получал желтый. Тогда не было термина, обозначавшего главенствующее положение желтого гороха, и Мендель придумал его: он назвал это качество доминантным. К радости своей, он обнаружил, что может предсказать, какой цвет будет иметь следующие поколения растения. Если в первых трех стручках были горошины желтого цвета, то в четвертом — причем он это знал еще до того, как открывал стручок, — горошины зеленые.

 

Горошины всего одного стручка были зеленого цвета. Мендель назвал это скрытое свойство, проявляющееся в потомстве, рецессивным. Было нечто в самих растениях, что вызывало к жизни определенные признаки. И это описывал закон, который Мендель выразил простым уравнением вроде того, каким Ньютон описал свой закон всемирного тяготения. Существуют правила, управляющие внутренними циклами жизни, тем, как жизнь передает послания от поколения к поколению. И вот скромный монах и учитель открыл этот закон и новую область науки. Но в течение следующих 35 лет этого никто не заметил.

 

Мендель опубликовал только одну работу, где описал свои опыты, которые ставил в течение жизни, и умер, так и не узнав, что мир в скором времени назовет его титаном науки. Его работа была вновь обнаружена только в 1900 году, и тогда же он обрел очень энергичного сторонника в лице британского зоолога Уильяма Бэтсона, который вместе с коллегами на основе формулы Менделя вывел новые сорта растений и породы животных. «Факторы» Менделя стали теперь называть по-иному: генами. И Бэтсон назвал новую область науки генетикой.

 

 

 

Бэтсон считал, что наука и свобода — части одного целого,что их соседство закономерно. Он руководствовался именно этим принципом на посту главы лаборатории в Институте садоводства имени Джона Иннеса в Мертоне, на юге Лондона: он охотно сотрудничал со многими женщинами-учеными из Ньюнэм-колледжа Кембриджского университета. Рядом с его коллегами-женщинами трудился и один талантливый молодой человек — ботаник из России, мечтавший о вероятном мире, в котором благодаря науке никто больше не будет умирать от голода и бессилия, в котором не будет голода вовсе.

 

Николай Иванович Вавилов родился в 1887 году в состоятельной семье, положившей немало сил на то, чтобы выбиться из бедности. Его отец был преуспевающим торговцем тканями, имевшим в Москве красивый дом, удобно обставленный и огражденный от бед и напастей вроде засухи и голода, которые продолжали терзать Россию. Не по годам развитый четырехлетний Николай из окон своего городского дома имел возможность наблюдать за страшными событиями, происходившими на его глазах, и эти сцены народного отчаяния, видимо, сильно ранили его юную душу и определили его судьбу.

 

В 1891 году зима была ранней и внезапной, урожай погиб. Крупные русские купцы продолжали с большой выгодой для себя экспортировать зерно, несмотря на то, что миллионы людей голодали. Царь Александр III не принял вовремя нужных мер. И все, что он мог предложить своим голодающим подданным, — это «голодный паек», то есть хлеб, испеченный из смеси мха, сорняков, древесной коры и шелухи. В ту зиму в губерниях, где случился неурожай, умерли почти полмиллиона человек, причем большинство не от истощения, а в первую очередь от болезней — холеры, тифа и прочих. В то же время в аристократических столовых водились и свежая клубника из Южной Франции, и сливки с топленого молока. Некоторые историки считают, что голод стал той искрой, которая заставила разгореться пламя, приведшее 26 лет спустя к русской революции.

 

У Николая был брат и две сестры, причем все они стали учеными. Его брат Сергей стал известным физиком, сестра Александра — врачом, а Лидия — микробиологом (она заразилась в экспедиции оспой и погибла от нее). Один забавный случай из детской поры хорошо передает оттенки отношения братьев к тирании. Как-то отец, прогневавшись на мальчиков из-за какой-то пустяшной ссоры между ними, вытащил ремень и повел братьев наверх, чтобы как следует наказать. Сергей тут же нашелся: по пути наверх он ухватил маленькую декоративную подушку и поместил в штаны. Николай этого не видел, поэтому, услышав отчаянные крики брата (разумеется, притворные), бросился к открытому окну на третьем этаже и застыл возле него. Когда отец, закончив пороть брата, двинулся к нему, Николай закричал: «Если подойдешь ближе, я прыгну!»

 

В 1911 году, когда Николай находился на пороге юности, Россия была самым большим в мире экспортером зерна, и это несмотря на тот факт, что методы земледелия сильно устарели. Передовые ученые и политики спорили, как модернизировать сельское хозяйство страны. Петровская сельскохозяйственная академия была, пожалуй, единственным учреждением в России, где ученые не теряли надежды преобразить пищевое производство при помощи новой науки — генетики. Вавилов, изучавший в это время ботанику, относился с большим уважением к личному опыту крестьян и к знаниям, которые они передавали из поколения в поколение. Он хотел вооружить крестьянина самым передовым научным опытом. Крестьянин не мог предсказать, какие признаки будут доминирующими, а какие рецессивными. 

 

Сельское хозяйство было вечной игрой с силами природы в русскую рулетку, и шансы на успех были такими же, как у картежника средней руки. Уравнения Менделя дали возможность рассчитать свои шансы на выигрыш, предугадать, какое число окажется счастливым. В тот момент, когда Мендель выразил свои идеи математически, земледелие стало наукой. Вавилов страстно верил в то, что только научный подход поможет досыта накормить страждущий мир. Некоторые из студентов, его товарищей по Петровской сельскохозяйственной академии, годы спустя вспоминали, что во время споров, которые разгорались в обеденные часы, он сидел с отсутствовавшим видом, осторожно подхватывал ящерку, свою любимицу, которая высовывалась из нагрудного кармана его куртки, и нежно гладил по голове. Затем так же осторожно заворачивал ящерку в носовой платок и засовывал обратно в карман, причем проделывал все это не моргнув и глазом.

 

В период становления Вавилова как ученого некоторые факультеты по-прежнему рьяно проповедовали идеи, высказанные воином и пионером науки XVIII века, биологом Жаном-Батистом Ламарком. История иногда круто обходится с теми, кто оказывается вписан в скрижали. Бедного Ламарка больше помнят как человека, допустившего ту или иную ошибку, чем как ученого героического склада, который внес важный вклад в биологию.

 

В 1760 году умер отец Ламарка, и Жан-Батист купил лошадь и отправился на ней через всю Францию, чтобы влиться в ряды французской армии, сражавшейся против прусской. Он снискал громкую славу своей невероятной отвагой, но получил травму, положившую конец его военной карьере, не в сражении, а во время конных состязаний с товарищем. На поправку его отправили в Монако, и там ему попала в руки книга по ботанике. К этой науке он почувствовал истинную страсть.

 

Ламарк назвал и классифицировал тысячи видов растений и животных, дополнив ими научную книгу жизни. Он покончил с древним убеждением, что насекомые и пауки являются членами одного семейства, и придумал термин «беспозвоночные». Заслуга Ламарка, ныне занимающего почетное место в зале научной славы, состоит в том, что он навел мосты между учеными-мистиками, работавшими до него, и демистификаторами природы, пришедшими в науку после. Он был в известной степени провидцем, и во многом его прогнозы заслуживают уважения, хотя, как уже говорилось выше, у очень многих его имя прежде всего ассоциируется с печально известным заблуждением, что приобретенные растениями и животными за их жизненный цикл признаки передаются потомству. Если подходить с этой точки зрения, то выходит, что жирафы вытягивают свои шеи все выше и выше, чтобы дотянуться до листьев на верхних ветках, и следующее поколение наследует более длинные шеи.

 

Ламарк, Дарвин и Мендель заложили основы для будущего открытия — открытия генов, скрытого механизма передачи посланий и ошибок. Вавилов мечтал построить на основе их исследований прекрасное будущее, в котором не будет недостатка в пшенице, рисе, арахисе и картофеле. Он, Бэтсон и другие работали не покладая рук, чтобы при помощи нового знания решить проблемы, терзающие человечество со времен расцвета Иерихона. Так появилась наука генетика.

 

В 1914 году разразилась Первая мировая война, и Вавилов с невестой, Екатериной Сахаровой, вернулся на родину. Их отношения находись уже на грани разрыва, когда Вавилова направили на персидский участок фронта для разгадки одного таинственного явления. Дело было в том, что русские солдаты почувствовали странные симптомы: страдали от частых головокружений, умопомрачения, которые мешали им здраво мыслить. Вавилов пришел к выводу, что эти симптомы были вызваны грибком на колосьях пшеницы, которая шла на изготовление муки и хлеба. 

 

Разобравшись в происходящем, Вавилов оказался предоставленным самому себе и занялся сбором семян местных растений, зачастую под пулями врага. Когда турки с ружейного огня перешли на залпы легкой артиллерии, Вавилов, прежде чем вернуться в тыл, поместил собранные образцы в кулечки из навощенной бумаги, осторожно сдавив их, чтобы они занимали меньше места, и сунул в нагрудный карман куртки. Эти растения были первыми образцами коллекции, превратившейся со временем в самую большую коллекцию семян в мире. А это невозмутимое спокойствие перед лицом смертельной опасности можно считать важнейшей чертой характера ученого.

 

В 1918 году Екатерина родила сына, Олега, но это не уберегло их от разрыва — вскоре супруги расстались. Именно в это время Вавилов написал Елене Ивановне Барулиной, своей помощнице, которая впоследствии станет его женой, письмо, в котором ясно высказался об истинном предмете своей страсти: «Я действительно глубоко верю в науку, в ней цель и жизнь. И мне не жалко отдать жизнь ради хоть самого малого в науке».

 

Война усугубила нараставшее последние десятилетия недовольство существовавшим политическим строем, и в 1917 году в России разразилась революция. Вавилов восторженно приветствовал ее и все свои знания и опыт поставил ей на службу. Он видел в перевороте то средство, которое даст возможность каждому человеку, не только детям богачей, получить образование, и тогда каждый, если того захочет, сможет стать ученым. Вавилов верил, что революция — благо для России, что вскоре в стране появится целая армия молодых талантливых ученых и некоторые из них последуют за ним, примут в свои руки его дело и доведут его исследовательскую работу до победного конца. Он хотел проследить родословную современных зерновых культур вплоть до того времени, когда они были дикими растениями, до тех полей древности, где они впервые были посажены человеком разумным.

В 1920 году на III Всероссийском съезде по селекции и семеноводству в Саратове Вавилов закрепил за собой негласное звание ведущего ученого страны, сформулировав новый закон природы. В своей работе «Закон гомологических рядов в наследственной изменчивости» он показал, что «виды и роды, генетически близкие, характеризуются сходными рядами наследственной изменчивости с такой правильностью, что, зная ряд форм в пределах одного вида,можно предвидеть нахождение параллельных форм у других видов и родов», а также что «целые семейства растений в общем характеризуются определенным циклом изменчивости, проходящей через все роды и виды, составляющие семейства». То есть, чтобы понять ход эволюции и управлять процессами разведения и выращивания растений, необходимо установить общих предков растений, а для этого нужно отправить экспедиции в древнейшие земледельческие страны, где эти растения-предки, возможно, до сих пор культивируют.

 

 

 

Вавилов одним из первых осознал первостепенную важность биологического разнообразия. Он понимал, что каждый сеянецтаит в себе уникальное сообщение — послание от своего вида. У каждого из них свое содержание, и записано оно тайнописью, которую, возможно, еще десятки лет не удастся расшифровать. Вавилов хотел сохранить для будущего каждую фразу жизни, чтобы удостовериться, что будущие поколения получат все сполна, целым и невредимым. Вавилов даже выдвинул совершенно новую идею — о создании мирового банка семян, который, как надеялся ученый, будет неуязвим и перед войнами, и природными катастрофами. И у этой человеколюбивой цели была научная основа: если найти раннего и до сих пор не вымершего предка тех растений, которые мы употребляем в пищу, мы могли бы дешифровать язык этой жизни, прочесть каждое ее предложение. 

 

Тогда мы поняли бы, как она изменялась, и смогли бы писать новые сообщения — выращивать новые культуры, не только устойчивые к засухе, но и неуязвимые для болезней, грибка и насекомых.

 

И тогда Вавилов стал охотником за растениями. Он изъездил весь мир, стремясь установить, какие места были родиной многих экономически важных видов растений, и собирая образцы для банка семян. Он забирался в самые отдаленные уголки всех пяти континентов, совершал рискованные вылазки туда, где еще не ступала нога ученого. Он скептически относился к доминировавшей в то время теории, утверждавшей, что методы землепользования изобрели люди, населявшие дельты рек. Ему казалось невероятным, чтобы первые земледельцы засевали поля на пересечении людских потоков. Он считал более безопасными местами для возделывания земли отдаленные горные районы, защищенные от случайных прохожих и воров.

 

Не прерывая исследований, он основал в Советском Союзе множество научных институтов, где дети крестьян и рабочих получали самое лучшее образование. Некоторые из них со временем стали его коллегами и ближайшими сподвижниками, не покинувшими своего учителя даже в самые тяжелые годы его жизни. В 1926 году Вавилов приехал в Аддис-Абебу, где остановился на несколько дней, ожидая официального разрешения властей на поездку в глубь Эфиопии. В эти дни он, к своему удивлению, получил приглашение на ужин от регента страны и будущего императора по имени Рас Тафари — человека, позже ставшего известным всему миру под именем Хайле Селассие I. Впоследствии он сделал запись об этом вечере в своем дневнике. Ужинали они вдвоем, поскольку оба знали французский и переводчик им не требовался. Регенту хотелось знать все о России и произошедшей там революции. Вавилов известил собеседника о смерти Ленина и о том, что к власти пришел Иосиф Сталин. Он рассказал, как за 20 лет до этого Сталин руководил вооруженным ограблением государственного банка в Тбилиси — этот эпизод вошел в историю как тифлисская экспроприация, — что принесло революции 5 миллионов долларов. Рас Тафари дал Вавилову разрешение беспрепятственно перемещаться по всей стране, и там он обнаружил мать-прародительницу всех кофейных деревьев. Одно это было большой удачей.

 

Во время ночного постоя на берегу реки Текезе Вавилов устроился в палатке, чтобы при мерцающем свете фонаря сделать очередные записи в своем дневнике. Было его дежурство. Выпив кофе и держа наготове ружье, Вавилов бодрствовал, а другие члены экспедиции крепко спали. Он слышал в ночи крики леопардов, но они не тревожили его. Вдруг в темноте он заметил, что пол палатки словно зашевелился. Находившиеся внутри люди проснулись и закричали от ужаса: пол усеяли огромные черные и очень ядовитые пауки и скорпионы! Привыкший быстро принимать решения, Вавилов вмиг понял, в чем дело: он выбросил фонарь наружу, и незваные гости тут же последовали за ним — за светом.

 

Однажды биплан «Бреге», на котором ученый пересекал Сахару, потерпел крушение. Когда Вавилов и пилот выбрались из-под обломков, они оказались в окружении львов. Люди отбивались ото львов как могли — бросали в них обломки самолета, остатки снаряжения, пока их не спасла поисковая команда.

 

Вавилов был первым европейцем, который в ХХ веке отважился на исследование высокогорных районов Афганистана, хотя карт этой местности тогда не существовало. Эти места считались крайне опасными из-за постоянных столкновений между местными кланами и разбойников на дорогах. В Китае ему удалось собрать семена опиумного мака, камфорного дерева и сахарного тростника; в Японии — сеянцы чая, риса и редиса; в Корее — великое разнообразие соевых бобов и риса; в Испании — горный овес; в Бразилии — семена папайи, манго, апельсина и какао; на Яве — хинного дерева, а в Центральной и Южной Америке — амаранта, батата, кешью, фасоли и маиса. Всего Вавилов собрал более 250 тысяч сортов семян.

 

 

Вавилов одним из первых, в 1926 году, был награжден недавно учрежденной Ленинской премией. Именно тогда он развелся с первой женой, Екатериной Сахаровой, и начал жить в гражданском браке с Еленой Барулиной, с которой не расставался до конца жизни. Его репутация неутомимого исследователя и неустрашимого смельчака была теперь почти такой же незыблемой, как и его репутация ученого, но все-таки Вавилов оставался скромным и непритязательным человеком. «Я? Да во мне нет ничего особенного, — любил он говорить. — Вот брат мой, Сергей, поистине блестящий физик».

 

Но среди тех, кого революция спасла от классовой тюрьмы и тяжелой жизни, был один молодой человек, который не только разрушил жизнь Вавилова, но и на четыре десятилетия остановил развитие биологии в Советском Союзе.

 

В августе 1927 года газета «Правда», официальный орган печати Коммунистической партии Советского Союза, поместила полную елея статью о некоем агрономе, которому удалось вырастить морозоустойчивую культуру гороха, которая давала урожай уже весной. Опыты по зимней посадке ставились в Азербайджане, где зимы куда мягче, — в надежде получить два урожая в год. Идея этого аграрного эксперимента принадлежала заведующему местной опытной станцией Деревицкому, но корреспондент «Правды» превознес Трофима Денисовича Лысенко, которому не было тогда и 30 лет. «Босоногий» ученый Лысенко родился на Украине, в Полтавской губернии, в крепкой крестьянской семье; высшего образования он не получил, и о нем с восхищением писали, что «университетов <он> не проходил, мохнатых ножек у мушек не отрывал, а смотрел в корень».

 

Как и появление любого другого паразита, который затем уничтожает на своем пути все живое, первое появление этого паразита от науки прошло почти незамеченным и выглядело совершенно безобидным. Но ему суждено было стать предвозвестником войны не на жизнь, а на смерть: ее объявили Вавилову и его мечте покончить с голодом в масштабах страны. Лысенко взял на воо-ружение отжившую свое идею Ламарка о том, что новоприобретенные признаки передаются следующему поколению. По прогнозам генетиков, злаковые растения, способные пережить суровые зимы и выстоять в других природных бедствиях, можно получить лишь постепенно, по мере регулярного скрещивания сортов растений на протяжении многих поколений. Ламаркизм же предлагал куда более короткий путь к сельскохозяйственному благоденствию. 

 

Так, Лысенко предложил пропитывать сначала семена озимых, а потом яровых ледяной водой, чтобы получить ранние побеги, не боящиеся холода. Этот метод, названный яровизацией, если он действительно был действенен, обещал стать панацеей, которая спасла бы страну от хронической нехватки продовольствия. И так заманчив был образ скороспелого зеленого гороха для нового государства, которое тогда уже начинало чувствовать приближение голода, которому суждено было стать одним из самых суровых испытаний в его истории. Увы, антагонизм по отношению к науке и восторженное отношение к сельскохозяйственной афере с ее яровизацией были двумя ранами, которые страна нанесла самой себе, простившись с возможностью прокормить себя. Но будет и третья рана, самая опасная.

 

Почти за семь десятилетий до этого, в 1861 году, крепостные крестьяне, подневольные земледельцы, не имевшие даже права жениться без разрешения барина, получили вольную от царя Александра II. Несмотря на все недостатки александровской реформы, она сделал возможным нарождение нового социального класса относительно зажиточных крестьян. В 1917 году грянула Октябрьская революция, а за ней — Гражданская война. Многие тогда примкнули к Белому движению, сражались против советской власти, в том числе многие обладатели благополучных крестьянских хозяйств, но сопротивление было сломлено.

 

В 1928 году в стране начинается коллективизация, то есть создание сельскохозяйственных коммун — колхозов и совхозов —  взамен индивидуальных хозяйств. Согласно директиве, цель этого преобразования — модернизация сельского хозяйства и помощь государственному индустриальному сектору. И сильнее всего это ударило по зажиточным крестьянам, которых принято стало называть кулаками. Сталин вначале ликвидировал интеллигенцию и политических активистов в городах, а затем принялся за кулаков на селе, объявив их врагами пролетариата и призвав отобрать у них землю, зерно и скот — в пользу колхозов, а самих людей, если понадобится, пустить в расход. И такая государственная политика обернулась страшным голодом, особенно в южных областях, особенно на Украине.

 

Тем временем Вавилов вслепую искал в Южной Америке Эдемский сад — потому что первые яблони, как он обнаружил, произрастали именно здесь. И Ленинград, в который он вернулся в 1933 году, после последней своей зарубежной экспедиции, ничем не напоминал Эдем. Это был совершенно чужой город, где так же, как и по всей стране, чувствовалась нехватка продуктов. На смену опьяняющему оптимизму после революции пришли страх и отчаяние.

 

В это время в СССР, во многом с подачи «самородка» и самодура Трофима Лысенко, начинается кампания против подлинной науки — генетики, в которую так верил Николай Вавилов. Лысенко нередко выступал с трибун, проповедуя свои взгляды на сельское хозяйство и пропагандируя яровизацию, достоверных доказательств эффективности которой так и не было. Его речи публиковали в газетах, поэтому спорить с ним стало опасно.

 

Возможно, судьба Вавилова на тот момент уже решалась в Кремле. Биографы, знакомые с материалами сфабрикованного дела № 1500, по которому впоследствии будет осужден на 20 лет лагерей Николай Вавилов, полагают, что готовить обвинения против ученого стали уже на рубеже 1930-х годов. Притом у некоторых исследователей не вызывает сомнений тот факт, что дирижировал процессом сам Лысенко.

 

Возрастающего напряжения не мог не чувствовать сам Вавилов — друзья мгновенно увидели перемену в его настроении. В переписке с зарубежными коллегами, работавшими тогда в Советском Союзе, он позволяет себе ироничные замечания по поводу состояния генетики и ее перспектив, отмечая, что его научная позиция остается неколебимой. Долгое время он оставался директором двух научных институтов — растениеводства и генетики, но ему отказано в экспедициях за пределы страны, ему пришлось покинуть пост президента созданной им Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ), который в 1938 году занял Трофим Лысенко. 

 

 

Вавилов часто ездил в Москву на заседания ВАСХНИЛ, что с каждым разом становилось все более невыносимо — из-за издевательских насмешек, которым подвергали его предложения и доклады. Показателен один из диалогов, состоявшийся между вицепрезидентом Вавиловым и президентом Лысенко. Когда Вавилов начал доклад о ходе своих исследований, он выглядел осунувшимся — никаких утешительных прогнозов он сделать не мог. 

 

В типичном для него сдержанном тоне с безукоризненной точностью академик выразил сожаление по поводу того, что биохимики его института «отличить чечевицу от гороха по белку до сих пор не умеют». Представьте себе радость Лысенко, когда великий ученый подобным признанием выставил себя на публичное осмеяние. Лысенко с места произнес:

 

— Я думаю, что каждый, кто возьмет на язык, отличит чечевицу от гороха.

 

 

Вавилов стоял у кафедры, совершенно невозмутимый, по-прежнему веря, как и полагается ученому, что в споре неизбежно восторжествует здравый смысл.

 

— Товарищ Лысенко, — терпеливо объяснил он коллеге и всему собранию, — мы не умеем отличать их химически.

— А зачем уметь химически отличать, — Лысенко встал и, приняв театральную позу, обратился к дальним рядам обширной аудитории, — если можно языком попробовать? Зал разразился смехом и бурной овацией.

 

Материалы заседания научного совета Института растениеводства тяжело читать. Они слишком живо показывают, как человек, привязанный к фактам, не имел ни малейшей надежды на очной ставке одолеть словоблуда. Отныне каждый мелкий чиновник, который когда-либо дрожал перед великим ученым или чувствовал себя ничтожным болваном, поскольку не понимал ученого языка, каждый рядовой человек в зале мог почувствовать превосходство над всемирно известным генетиком, неустрашимым путешественником со стальными нервами, и рассмеяться ему в лицо.

 

Однако это не смогло вывести Николая Ивановича из себя и нисколько не расхолодило его: он стал работать с удвоенной энергией. Видя, как стремительно поднимается к высотам власти Лысенко и возглавляемая им псевдонаука, видя, что житница Советского Союза не менее стремительно скудеет, Вавилов работал с еще большим рвением, стремясь вывести новые, более жизнестойкие зерновые культуры. Он не раз говорил своим коллегам, что, что бы ни случилось, они обязаны продолжать работу, хранить верность высоким идеалам науки, должны трудиться изо всех сил. В разговорах с наиболее близкими соратниками по науке Вавилов немало сетовал на положение дел, рассказывал о своих столкновениях с Лысенко. По сохранившимся свидетельствам, академик горячился: говорил, что «пойдет на костер», но не откажется от своих убеждений.

 

Между тем мировое научное сообщество восторгалось его идеями, отдавало должное его смелости. Во многом благодаря усилиям Вавилова было решено провести Международный генетический конгресс в Москве в 1937 году, но в последний момент власти отменили его (и по этой причине его пришлось перенести в Эдинбург и отсрочить на два года). Признание академика за рубежом до некоторого времени оберегало его.

 

Но и сам Вавилов, и его сотрудники не могли не чувствовать, что над ними сгущаются тучи. Понимая, что советскую генетику пытаются загнать в угол, он стал переводить наиболее талантливых подчиненных в другие лаборатории, рекомендовал им оставаться работать в тех местах, куда они выезжали с экспедициями. Такие действия многих обидели, но объяснений он не давал. Вавилов приготовился к худшему.

 

Экспедиция в Западную Украину и Западную Белоруссию долго откладывалась, но 23 июля 1940 года приказ наконец был подписан. Отъезд в Киев был намечен на 25-е число. Вавилов был настроен оптимистично, в нем с новой силой закипела энергия: важность его работы признали наверху, его исследованиям дали зеленый свет. Однако вскоре последовала трагическая перемена — сразу после встречи с Трофимом Лысенко накануне отъезда. 

 

Профессор Лидия Бреславец видела, как Вавилов выбежал из его кабинета, хлопнув дверью. Одна из свидетельниц перепалки, случившейся между оппонентами, испуганно проговорила: «Теперь его арестуют…» Бреславец поинтересовалась: «За что же?» Ответ был такой: «Он сказал Трофиму Денисовичу ужасную вещь: "Благодаря вам нашу страну другие страны обогнали". Вот увидите, его арестуют».

 

Его московские коллеги вспоминали, что вечером того дня он был взвинчен, устал, тревожен. «Я сказал ему все», — бросил он тогда коллегам по поводу этого столкновения. Однако от этого гнетущего настроения не осталось и следа, когда Николай Иванович вышел из поезда на вокзале в Киеве. К нему вновь возвратились его обычные жизнелюбие и неутолимая жажда делания. Черная машина приехала за Вавиловым в местечко близ Черновцов, к общежитию, где расположился его отряд, вечером 6 августа 1940 года. Его увезли срочно и незаметно для сотрудников, а позже прислали другую машину за вещами. Ночью его самолетом доставили в Москву, где заперли в камере на Лубянке — тюрьме НКВД.

 

Поначалу Вавилов отрицал, что совершал какие-либо преступления — его обвиняли в шпионаже, вредительстве, другой антисоветской деятельности, — кроме расхождения во взглядах со многими маститыми советскими учеными. Но Александр Григорьевич Хват, старший лейтенант госбезопасности, за время службы в государственных органах научился работать с упрямцами. Он начал допрашивать Вавилова по 10–12 часов в сутки, вызывая его среди ночи. Сам Вавилов испытывал невероятные муки, у 53-летнего ученого, вынужденного стоять во время допроса, опухали и отказывали ноги. Мы не знаем в подробностях — протоколы многочасовых допросов подозрительно коротки, — что происходило с Николаем Вавиловым на Лубянке.

Об этом можно судить только по сохранившимся воспоминаниям других заключенных, и они заставляют нам сомневаться в том, что отношение к академику было уважительным. Всего ученый провел в комнате следователя 1700 часов и выдержал свыше 400 допросов, пока наконец не подписал признание во враждебной деятельности против советской науки, но с обвинениями в шпионаже так и не согласился. Биографы сомневаются, что причиной тому были физические мучения: вернее всего, Николай Иванович принял взвешенное решение, которое сулило наименьшие неприятности тем, кто оставался на воле. Через год после ареста его приговорили к расстрелу, в помиловании было отказано.

 

Осенью 1941 года Вавилов оказался в камере смертников в Бутырской тюрьме, «Бутырке», где несколько месяцев просидел в одиночном заключении, ожидая казни. Зимой дверь камеры неожиданно распахнулась — и охранники выволокли его наружу, но, к удивлению ученого, не повели его на расстрел. Просто под натиском немецких войск и танковых дивизий, штурмовавших город, тюрьму со всеми заключенными решили эвакуировать. Гитлер нарушил мирный договор со Сталиным и бросил немецкие войска и тысячи танков на завоевание Советского Союза. Когда они подходили к стенам Москвы, Вавилова и других заключенных перевезли в глубь страны.

 

Эскадрильи немецких самолетов, пролетая над городом, отбрасывали тени на его улицы и здания. Непрерывно рвались бомбы. Но даже такую Москву нельзя было сравнить с Ленинградом, оказавшимся в кольце вражеских войск, в блокаде. Это была самая страшная из всех битв, которые когда-либо велись за город. Институт растениеводства, в котором работал Вавилов, размещался на Исаакиевской площади. Внутри холодно и темно, окна заколочены досками, чтобы их не могли разбить пули и осколки снарядов, с потолка сыплется штукатурка и падает на пол. Именно здесь хранилось генетическое наследство мира со времен изобретения земледелия — семена растений, которыми питалось человечество в течение многих тысяч лет. И Гитлер в отличие от Сталина понимал, что эта коллекция бесценна.

 

Коллеги и друзья Вавилова — Георгий Крейер, Александр Щукин, Дмитрий Иванов, Лидия Родина, Г. Ковалевский, Абрам Камераз, А. Малыгина, Ольга Воскресенская и Елена Кильп — собрались в подвале института, в зернохранилище. Они были слабы и дрожали от холода, пытаясь понять, что им делать и какие распоряжения дал бы им Вавилов, находись он рядом. Они даже не знали, жив ли он, но решили, что будут продолжать работать так же, как при нем. Работать, чего бы это ни стоило. Их ужасала мысль, что если блокада затянется, в городе воцарится страшный голод. А в их институте тонны съедобных зерен и растений. Они силились придумать, как защитить каждое зернышко, чтобы оно дожило до того времени, когда мир образумится и придет в себя.

 

В один день 1941 года в Ленинграде умерли от голода 4 тысячи человек. Вот уже более 100 суток город выдерживал натиск гитлеровской армии, взявшей его в кольцо блокады. Температура воздуха –5°С, вся городская инфраструктура разрушена. Взятие города — дело времени, считал Гитлер. Ни один город, подвергшийся таким страданиям, не сможет долго выдержать осады.

 

Гитлер велел отпечатать приглашения и составил меню в честь праздника победы. Он решил, что поселится в лучшей гостинице города — «Астории», поэтому лично следил за тем, чтобы бомбардировщики не сбрасывали на нее бомбы, иначе они могли сорвать ему праздник. Но Исаакиевская площадь интересовала его не только поэтому. Сталин раздумывал, как спасти шедевры искусства, собранные в Эрмитаже, — сколько потребуется личного состава и поездов, чтобы вывезти работы Микеланджело, Леонардо да Винчи и Рафаэля в более безопасный Свердловск, — но ни разу не подумал о коллекции семян Вавилова. Гитлер тем временем уже прибрал к рукам шедевры Лувра. Ему уже не особенно были нужны полотна мастеров; нет, он жаждал другого, — сокровищ Вавилова.

 

Шли месяцы, ученые-ботаники, синие от холода, от голода все больше и больше худели. Они работали при свечах за большим столом, стараясь завершить сортировку и каталогизацию семян, орехов и риса. В комнате было так холодно, что каждый видел, как дышит другой, — по пару, выходившему изо рта.

 

Гитлер создал специальное тактическое подразделение СС — Russland-Sammelcommando, чтобы оно захватило коллекцию семян и доставило эти живые сокровища в Третий рейх для дальнейшего их использования. Оно было приведено в боевую готовность и только ждало команды — как свора сторожевых собак, натянувших поводок и ждущих в нетерпении, когда их спустят. 

 

Ученые получали жалкий рацион — два куска черного хлеба в день, но упорно продолжали свою работу. В каком-то смысле немецкая армия, осадившая город, беспокоила их меньше всего. Главной их заботой было другое — крысы. Металлические коробочки с семенами стояли на стеллажах, которые рядами шли от пола до потолка. Эти подлые звери нашли способ добраться до содержимого коробок: они сбрасывали почти невесомые емкости на пол, крышки отскакивали, семена рассыпались, и крысы бросались к добыче. И сотрудники нашли способ перехитрить крыс: они связывали коробочки вместе, чтобы сбросить их с полки стало не так легко. Но даже такой незамысловатый ручной труд давался им нелегко: с каждым днем силы их иссякали. 

 

Если бы только здесь был Вавилов! Без него они чувствовали себя совершенно растерянными. «Товарищи, — говорили они друг другу, — как бы ни было тяжело, но мы должны смириться с мыслью, что он больше не вернется».

 

Но Вавилов был еще жив — правда, здоровье его чрезвычайно пошатнулось. Его перевели в другую тюрьму, в Саратове. 

 

Он дожил до второго Рождества, но от веселого, бурного человека почти ничего не осталось: мучаясь от цинги, он сидел в крошечной камере и из последних сил писал письмо в НКВД: 

 

«Мне 54 года, имея большой опыт и знания в особенности в области растениеводства, владея свободно главнейшими европейскими языками, я был бы счастлив себя полностью отдать моей Родине, умереть за полезной работой для моей страны. Будучи физически и морально достаточно крепким, я был бы рад в трудную годину для моей Родины быть использованным для обороны страны по моей специальности как растениевод в деле увеличения производства растительного, продовольственного и технического сырья... Прошу и умоляю Вас о смягчении моей участи, о выяснении моей дальнейшей судьбы, о предоставлении работы по моей специальности хотя бы в скромнейшем виде (как научного работника — растениевода и педагога)...»

 

 

Ответа не последовало. Государство решило заменить смертную казнь 20 годами тюрьмы. Оно приготовило ему еще более жестокую судьбу — человеку, который сделал больше, чем кто-либо другой, для победы над голодом и мором. Его медленно и нарочно довели до смерти — от этого самого голода.

 

Но пришло Рождество 1943 года, а члены особого подразделения СС все еще ждали, когда им выпадет шанс ворваться в институт. Для жителей Ленинграда, оказавшихся в блокаде, это было уже третье голодное Рождество. Каждый третий из них умер от голода: более 800 тысяч человек. Защитники бесценных сокровищ Вавилова боролись теперь не только за коллекцию, но и с голодом, немощью, апатией. Они умирали за своими столами в темном нетопленом институте среди образцов семян овса и пшеницы, орехов и гороха, и не съесть их им помогли только мужество и благородство. Все они умерли от голода, не тронув ни семечка, ни зернышка.

 

Ну а какова судьба гонителя Вавилова — Трофима Лысенко? Он еще два десятилетия продолжал душить советское сельское хозяйство и биологию — вплоть до 1967 года, когда с продовольствием снова стало туго и три самых выдающихся советских ученых выступили с публичным разоблачением его псевдонауки и прочих преступлений.

 

После смерти Сталина и признания того огромного материального и морального ущерба, который он вместе с Лысенко нанес Советскому Союзу, о Вавилове заговорили снова. Всесоюзный институт растениеводства был назван его именем и носит его поныне.

 

В 2008 году правительства Норвегии, Швеции, Финляндии, Дании и Исландии создали Всемирное семенохранилище, которое, можно сказать, является преемником коллекции растений и семян Николая Вавилова. Оно находится под землей в заброшенной угольной шахте на острове Шпицберген. На данный момент там хранится почти миллион образцов семян. Недавно норвежскому правительству пришлось потратить миллионы крон на то, чтобы переоборудовать помещения, защитить их от среды при помощи современных материалов — в последнее время обильное таяние льда в зоне вечной мерзлоты, вызванное изменением климата, стало представлять опасность для семян.

 

Так почему же все-таки ученые-ботаники Института Вавилова не съели ни единого зернышка? Почему они не роздали семена, орехи и картофель голодающим жителям Ленинграда, которые более двух лет, изо дня в день умирали от голода и истощения? Возможно, и вы сегодня съели что-то, приготовленное из новых поколений тех растений, семена которых ученые-ботаники сохранили ценой своей жизни.

 

О, если бы только будущее было для нас таким же реальным (и драгоценным), каким оно было для Вавилова и его коллег!