Действительно ли некоторые культуры не способны к экономическому развитию?
Посетив множество заводов в одной развивающейся стране, австралийский консультант по менеджменту сказал пригласившим его правительственным чиновникам: «Я был впечатлен дешевизной вашей рабочей силы, но вскоре разочаровался, когда увидел этих людей за работой. Безусловно, им мало платят, но и труд их стоит немного. Посмотрев на рабочих, решил, что вы подобны медленному бегуну-марафонцу, для которого хороший результат — не самоцель. Я поговорил с некоторыми менеджерами, и они сказали, что национальные привычки искоренить невозможно».
Разумеется, австралийский консультант был обеспокоен тем, что рабочие в стране, куда он приехал, не обладали нужной трудовой этикой. Он был еще довольно вежлив — в противном случае мог просто назвать их лентяями. Неудивительно, что эта страна была бедной (не то чтобы совсем бедной, но уровень ее дохода составлял примерно четверть австралийского). Промышленники, в свою очередь, соглашались с иностранцем, но были достаточно умны, чтобы понять, что «национальные привычки», или культуру, изменить не так-то просто, если вообще возможно. Как отмечал немецкий социолог и экономист XIX века Макс Вебер в своей ключевой работе «Протестантская этика и дух капитализма», существуют культуры, например протестантская, которые лучше, чем остальные, приспособлены для экономического развития.
Однако страной, о которой идет речь, была Япония 1915 года. Сейчас кажется довольно странным, чтобы кто-то из Австралии (сейчас эта нация известна своим умением отлично проводить время) мог назвать японцев лентяями. Но именно так большинство людей западных стран видели Японию всего век назад.
В своей книге 1903 года Evolution of the Japanese («Развитие японцев») американский миссионер Сидней Гулик отмечал, что многие японцы «производят впечатление… ленивых и совершенно безразличных к течению времени». Меж тем он не был поверхностным наблюдателем. Гулик прожил в Японии 25 лет (1888–1913), хорошо знал японский и преподавал в университетах этой страны. После своего возвращения в США прославился кампанией за расовое равноправие, которую вел от лица американцев азиатского происхождения. Тем не менее он получил достаточно подтверждений культурного стереотипа восприятия японцев как людей «беспечных» и «эмоциональных», которым присущи такие качества, как «легкомыслие, отсутствие малейшей заботы о будущем, жизнь по большей части сегодняшним днем». Сходство между этим наблюдением и тем, что было сделано в Африке сегодня, в данном случае самим африканцем — камерунским инженером и писателем Даниэлем Этунга-Мангеле, просто поразительно: «Африканец, укорененный в культуре своих предков, настолько убежден, что прошлое может только повторяться, что о будущем он заботится только поверхностно. Но ведь без понимания будущего в динамике нет планирования, нет предвидения, нет созидания сценариев; другими словами нет средств повлиять на течение событий».
Вернувшись из поездки в Азию в 1911–1912 годах, Беатриса Уэбб, известная руководительница Фабианского общества британских социалистов, заявила, что у японцев «ужасные представления о досуге и совершенно невыносимые взгляды на личную независимость». Она утверждала, что в Японии «совершенно очевидно, стремление учить людей думать не существует». Еще более язвительно она высказалась о моих предках. Корейцев она описала так: «12 миллионов грязных, вырождающихся, мрачных, ленивых, лишенных религии дикарей, которые болтаются без дела в грязных белых одеяниях самого неуместного сорта и живут в грязных земляных хижинах». Неудивительно, что, по ее мнению, «если кто-нибудь и сможет вырвать корейцев из их нынешнего варварского состояния, так это японцы», хотя и о них она была невысокого мнения.
И дело было не просто в западном предубеждении против восточных народов. Британцы говорили подобные вещи и о немцах. До немецкого экономического подъема середины XIX века британцы привычно считали немцев «тупыми и мрачными людьми». «Лень» — вот то слово, которое часто связывали с немецкой натурой. Мэри Шелли, автор «Франкенштейна», после особенно досадной перебранки со своим немецким кучером в раздражении писала: «Немцы никогда не торопятся». И не только британцы. Французский производитель, нанявший немецких работников, жаловался, что они «работают как и когда им заблагорассудится».
Кроме того, британцы считали немцев тугодумами. По словам Джона Рассела, писателя и путешественника 1820-х годов, немцы были «работящими, непритязательными людьми… не наделенными ни остротой восприятия, ни живостью чувств». В частности, они не были открыты новым идеям: «Проходит много времени, прежде чем немец приходит к пониманию смысла того, что для него внове, и трудно пробудить в нем рвение в постижении оного». Неудивительно, что они «не отличались ни смекалкой, ни энергией», по замечанию другого британского путешественника середины XIX века. Немцев также считали слишком большими индивидуалистами, неспособными к сотрудничеству друг с другом. По мнению британцев, эта черта наиболее ярко проявилась в плохом качестве и плохом содержании своей общественной инфраструктуры, которая была настолько ужасна, что Джон Макферсон, вице-король Индии (то есть человек вполне привычный к опасным дорогам), писал: «Я обнаружил, что дороги в Германии столь дурны, что обратил свой путь в Италию». Опять же можно сравнить эти ремарки с замечанием африканского автора, которого я уже цитировал выше: «Африканские общества — это футбольная команда, в которой из-за личного соперничества и отсутствия командного духа один игрок не пасует другому из страха, что последний может забить гол». Британские путешественники начала XIX века считали немцев еще и жуликоватыми: «Ремесленник и лавочник обманывают вас, где только могут, хотя бы и на невообразимо мелкую сумму, лишь бы только обжулить… Такое мошенничество повсеместно», — писал британский военный врач сэр Артур Брук Фолкнер. Наконец, британцы находили, что немцы чрезмерно склонны к проявлению эмоций. Сегодня-то многие считают, что у немцев практически генетическая эмоциональная недостаточность. И тем не менее, говоря о чрезмерных немецких эмоциях, тот же Фолкнер писал, что «одни смехом разгоняют все свои несчастья прочь, а другие неизменно предаются меланхолии». Сэр Артур, кстати, был ирландцем, так что тот факт, что он называет немцев эмоциональными, сродни тому, как если бы финн назвал ямайцев мрачным народом — в соответствии с современными культурными стереотипами, конечно.
Вот тебе раз! Всего век назад японцы были ленивыми, а не трудолюбивыми; чрезмерно независимыми (даже для британского социалиста!), а не преданными «тружениками-муравьями»; эмоциональными, а не непроницаемыми; беспечными, а не серьезными; живущими сегодняшним днем, а не строящими планы на будущее (что проявляется в зашкаливающих показателях сбережений). Полтора столетия назад немцы были праздными, а не эффективными; индивидуалистами, а не склонными к сотрудничеству; эмоциональными, а не рациональными; туповатыми, а не толковыми; бесчестными и вороватыми, а не законопослушными; беззаботными, а не дисциплинированными. Эти характеристики озадачивают по двум причинам. Во-первых, если у японцев и немцев были такие «плохие» культуры, как они разбогатели? Во-вторых, почему тогдашние японцы и немцы так отличаются от своих потомков? Как они смогли полностью изменить «национальные привычки»?
В свое время я отвечу на эти вопросы. Но сначала хочу развеять некоторые широко распространенные заблуждения о связи между культурой и экономическим развитием.
Влияет ли культура на экономическое развитие
Представление о том, что культурные различия объясняют разницу в экономическом развитии различных сообществ, существует уже много лет. Мысль, лежащая в его основе, проста. Разные культуры воспитывают людей с различными ценностями, которые проявляются в разных формах поведения. Поскольку некоторое поведение для экономического развития оказывается полезнее других, страны с культурой, которая порождает более благоприятные в этом отношении формы, демонстрируют более высокие экономические результаты.
Сэмюэл Хантингтон, ветеран американской политологии и автор противоречивой книги «Столкновение цивилизаций и преобразование мирового порядка», изложил эту идею в сжатом виде. Объясняя экономические различия между Южной Кореей и Ганой — странами, которые в 1960-е годы находились на схожем уровне развития, он писал: «Несомненно, свою роль сыграли многие факторы, но... культура объясняет здесь многое. Южнокорейцы ценили бережливость, инвестиции, усердную работу, образование, организованность и дисциплину. У ганцев ценности были иными. Короче говоря, культура имеет значение».
Мало кто станет отрицать, что люди, которые проявляют такие формы поведения, как «бережливость, инвестиции, усердная работа, образование, организованность и дисциплина», будут экономически успешными. Однако сторонники теории культур этим не ограничиваются. Они утверждают, что эти формы поведения по большей части или даже полностью являются фиксированными, поскольку предопределены культурой. Если экономический успех действительно запрограммирован «национальными привычками», то одни люди обречены быть более успешными, чем другие, и ничего с этим не поделаешь. А некоторые бедные страны останутся таковыми навсегда.
Культурные объяснения особенностей экономического развития были популярны вплоть до 1960-х годов. Однако в эпоху гражданских прав и деколонизации от таких идей стало веять культурным превосходством, если не прямым расизмом. В итоге их репутация существенно ухудшилась. Правда, за последнее десятилетие они вновь стали модными. Эти идеи вышли на ведущие роли, когда доминирующие культуры (в узком смысле — англо-американская, в более широком — европейская) стали чувствовать «угрозу» со стороны иных: в экономической сфере — конфуцианства, в политике и международных отношениях — ислама. Кроме того, такая теория давала удобное оправдание: неолиберальные методы работают не очень хорошо не из-за каких-то внутренних проблем, а из-за того, что те, кто берет их на вооружение, обладают «неправильными» ценностями, снижающими эффективность этих методов.
В современном возрождении подобных взглядов некоторые сторонники теории культур даже не говорят о культуре как таковой. Понимая, что культура — это слишком широкий и аморфный концепт, они пытаются выделить из нее лишь те компоненты, которые теснее всего связаны с экономическим развитием. Например, Фрэнсис Фукуяма, американский неоконсервативный политолог, в своей книге 1995 года «Доверие» утверждает, что наличие или отсутствие доверия не только к членам собственной семьи оказывает решающее влияние на экономическое развитие. Он говорит, что отсутствие доверия в культурах таких стран, как Китай, Франция, Италия и в определенной степени Корея, осложняет эффективное управление крупными фирмами, что является ключом для современного экономического роста. Вот почему, согласно Фукуяме, общества с высоким уровнем доверия, такие как Япония, Германия и США, более развиты.
Впрочем, используется термин «культура» или нет, суть аргумента одна и та же: различные культуры заставляют людей по-разному себя вести, результатом чего служат отличия в экономическом развитии. Дэвид Лэндис, видный американский историк экономики и лидер сторонников возрождающейся теории культур, вообще утверждает: «Все дело в культуре».
Разные культуры прививают людям различное отношение к работе, бережливости, образованию, сотрудничеству, доверию, власти и множеству других вещей, которые оказывают влияние на экономический прогресс. Однако это предположение нас далеко не заведет. Как мы сейчас увидим, точно определить культуры очень сложно. И даже если это получится, нельзя установить, благоприятна или нет данная среда для экономического развития. Позвольте объяснить.
Что такое культура
Многие жители Запада принимают меня за китайца или японца. Это вполне объяснимо. «Раскосые» глаза, прямые черные волосы и выдающиеся скулы делают всех жителей Восточной Азии «похожими друг на друга», по крайней мере на взгляд представителя западного мира, который не понимает тонких различий между чертами лица, поведением и манерой одеваться жителей разных восточноазиатских стран. Тем, кто извиняется, узнав, что я не китаец и не японец, говорю, что все нормально, поскольку большинство корейцев называют всех жителей Запада «американцами» — некоторые европейцы на такое могут обидеться. Для непросвещенных корейцев, поясняю я, все вы выглядите на одно лицо: большой нос, круглые глаза и избыток растительности на лице.
Этот пример предупреждает о том, что не следует чрезмерно широко делить людей на категории. При этом понимание «чрезмерной широты» зависит от целей. Если мы сравниваем человеческий мозг, например, с дельфиньим, то достаточно даже использовать категорию Homo sapiens. Но если мы изучаем влияние культуры на экономическое развитие, то проблемы могут возникнуть даже со сравнительно узкой категорией — «корейцы». Более широкие категории — «христиане» или «мусульмане» — скрывают больше, чем показывают.
Так или иначе, большинство сторонников теории культур сами культуры определяют очень нечетко. Нам часто предлагают поразительно широкие категории, например Запад и Восток. Я даже не буду тратить время на их критику. Нередко людей делят и по религиозному принципу: на христиан (которых время от времени объединяют с иудаизмом в иудеохристианскую культуру и при этом постоянно делят на католиков и протестантов), мусульман, евреев, буддистов, индуистов и конфуцианцев (последняя категория особенно неоднозначна, потому что это вообще не религия).
Просто задумайтесь на минутку об этих категориях. Внутри якобы однородной группы «католики» мы имеем как ультраконсервативное движение Opus Dei, которое обрело широкую известность благодаря бестселлеру Дэна Брауна «Код да Винчи», так и крайне левую «теологию освобождения», которую обессмертило изречение бразильского архиепископа Олинды и Ресифе Элдера Камары: «Когда мне удается накормить бедных, меня называют святым. Когда спрашиваю, почему бедные люди голодают, меня называют коммунистом». Эти две «католические» субкультуры воспитывают в людях совершенно различное отношение к накоплению богатств, перераспределению доходов и социальным обязательствам.
Или возьмем другой пример. Существуют ультраконсервативные мусульманские общества, которые серьезно ограничивают участие женщин в общественной жизни. Однако более половины профессиональных сотрудников центробанка Малайзии — женщины, и их процент значительно больше, чем в любом центробанке якобы более «феминистских» христианских стран. И еще один пример: некоторые полагают, что экономический успех Японии связан с уникальной разновидностью конфуцианства, в которой на первый план ставится лояльность, а не личное обучение, которое выставляется в Корее и Китае.
Можно соглашаться или не соглашаться с этим обобщением (подробнее ниже), но уже оно показывает, что конфуцианство не едино.
Если такие категории, как конфуцианство или ислам, слишком широки, то как насчет стран как культурных единиц? К сожалению, и это не решает проблем. Как готовы сказать и сами сторонники теории культур, в стране часто имеются различные группы, особенно если эти страны такие большие и культурно разнообразные, как Индия и Китай. Но даже в такой стране, как Корея, которая относится к самым однородным с точки зрения культуры сообществам, существуют значительные различия между регионами. Например, жители юго-востока (Кёнсан) считают жителей юго-запада (Чолла) умными, но совершенно не заслуживающими доверия пронырами. Жители юго-запада возвращают комплимент, называя восточных соседей грубыми и агрессивными, хотя решительными и хорошо организованными. Не будет преувеличением сказать, что стереотипы относительно этих двух корейских регионов схожи с теми, которыми руководствуются в отношении друг друга французы и немцы. Культурная неприязнь между этими районами Кореи настолько сильна, что в некоторых семьях детям даже не разрешают вступать в брак с представителями другого региона. Так существует ли единая «корейская» культура? И если все так сложно обстоит даже в Корее, нужно ли говорить о других странах?
Я мог бы продолжать. Но думаю, понятно, что такие широкие категории, как «католики» или «китайцы», просто слишком расплывчаты, чтобы иметь хоть какое-то аналитическое значение. Даже страна — это слишком большая культурная единица, чтобы строить обобщения. Культурологи могут заметить, что нужно просто перейти на более мелкие категории, например с «христиан» или «конфуцианцев» на «мормонов» или «японских конфуцианцев». Однако все не так просто. У теорий культур есть более фундаментальные проблемы, к которым я и перехожу.
Доктор Джекил и мистер Хайд
Со времен восточноазиатского экономического «чуда» популярность обрело мнение о том, что именно конфуцианская культура сыграла свою роль, хотя бы частично, в экономических успехах региона. Подчеркивалось, что конфуцианцы ценят усердие, образование, расчетливость, сотрудничество и готовность к подчинению авторитетам. Казалось очевидным, что культура, которая поощряет накопление как человеческого (делая упор на образование), так и физического капитала (акцентируя бережливость), при этом стимулируя сотрудничество и дисциплину, должна идти на пользу экономическому развитию.
Однако до наступления восточноазиатского «экономического чуда» принято было обвинять конфуцианство в задержке развития региона — и справедливо, поскольку это учение действительно содержит множество аспектов, препятствующих экономическому развитию. Упомяну лишь наиболее важные из них. Конфуцианство не советует людям выбирать специальности инженеров и предпринимателей, необходимые для экономического роста. На вершине традиционной общественной системы конфуцианства стояли ученые и бюрократы. Из них состоял правящий класс, который включал, но на более низком уровне, и профессиональных солдат. Затем находились простолюдины: крестьяне, ремесленники и торговцы (именно в этом порядке, ниже последних были только рабы). Но между крестьянами и другими подчиненными классами были фундаментальные различия. По меньшей мере теоретически крестьяне могли попасть в правящий класс, если им удавалось успешно сдать экзамены на гражданскую службу (иногда действительно удавалось). Ремесленники и торговцы до экзаменов просто не допускались. Более того, экзамены на гражданскую службу заключались лишь в проверке схоластических знаний классики конфуцианской литературы. Таким образом, практических знаний правящий класс не получал. В XVIII веке конфуцианцы в Корее устроили резню конкурирующих партий, не сойдясь во мнениях, сколько времени король должен носить траур после смерти матери (год или три). Ученые и бюрократы должны были жить в «чистой бедности» (хотя на практике все часто выглядело иначе), так что они постоянно думали о деньгах. Если говорить о современных реалиях, то конфуцианская культура побуждает талантливых людей изучать право или экономику, чтобы они стали чиновниками, а не инженерами (ремесленниками) или бизнесменами (торговцами), хотя последние профессии гораздо больше дают для экономики. Конфуцианство также не приветствует творческий дух и предпринимательство. Оно обладает жесткой социальной иерархией и, как я уже говорил, не дает определенным слоям общества (ремесленникам, торговцам) подниматься выше. Эта строгая иерархия поддерживается на основании лояльности вышестоящим и подчинения авторитетам, что подпитывает конформизм и сдерживает творческий дух. Культурный стереотип о том, что жители Восточной Азии хорошо выполняют механическую работу, для которой не требуется особой смекалки, основан на этом аспекте конфуцианства.
Можно также указать на то, что конфуцианство подрывает верховенство права. Многие, в особенности неолибералы, считают, что именно верховенство права необходимо для экономического развития, потому что гарантирует, что правящие классы не займутся произвольной экспроприацией. Без верховенства права, как утверждают, права собственности не будут священными, что не будет способствовать инвестициям и накоплению богатств. Конфуцианство, возможно, не приветствует произвол, но оно действительно не признает верховенства права, которое считает бесплодным. Известен пассаж Конфуция на эту тему: «Если людьми руководит закон и требуемое единообразие достигается наказаниями, они постараются избежать наказания, но не будут иметь чувства стыда. Если же ими руководит добродетель, и требуемое единообразие будет достигаться правилами пристойности, то они будут иметь чувство стыда, что улучшит их нравы». Я согласен с этим. При суровых санкциях закона соблюдать его люди будут из страха перед наказанием, но излишний акцент на правилах заставит их считать, что им не доверяют как моральным субъектам. Без такого доверия поведение людей будет не моральным, а лишь соответствующим закону. При этом нельзя отрицать, что конфуцианское пренебрежение к верховенству права делает систему уязвимой для произвола: что вы будете делать, если ваш правитель не столь добродетелен?
Итак, каков же точный портрет конфуцианства? Это культура, которая ценит «бережливость, инвестиции, усердную работу, образование, организованность и дисциплину», как говорил Хантингтон о Южной Корее, или культура, которая ни во что не ставит практические знания, презирает предпринимательство и ограничивает верховенство закона?
Оба определения верны, за исключением того факта, что первое из них выделяет только те элементы, которые благоприятны для экономического развития, а второе — только те, что ему мешают. На самом деле формирование одностороннего взгляда на конфуцианство необязательно даже должно быть связано с избирательным включением элементов. Одну и ту же составляющую культуры можно интерпретировать как положительную или отрицательную. Все зависит от требуемого результата. Лучший пример — лояльность. Как я уже говорил, некоторые считают, что акцент на преданности сделал японскую разновидность конфуцианства более пригодной для экономического развития. Другие уверены, что упор на лояльности — это недостаток, поскольку приводит к ограничению творческого мышления, а следовательно, и меньшим инновациям.
Однако расщепление личности, как у главного героя повести Роберта Луиса Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», характерно не только для конфуцианства. То же упражнение можно проделать с любой другой системой культурных верований. Возьмем, к примеру, ислам.
Сейчас мусульманская культура, как считается многими, сдерживает экономическое развитие. Ее нетерпимость к разнообразию мешает предпринимательству и творческому духу. Ее концентрация на загробной жизни заставляет последователей меньше интересоваться земной жизнью, например накоплением богатств и ростом производительности. Ограничение деятельности женщин приводит не только к напрасной трате талантов половины населения, но и снижает предполагаемое качество будущей рабочей силы: плохо образованные матери дают детям плохое питание и не в силах помочь им в обучении, тем самым ограничивая их достижения в школе. «Милитаристские» тенденции (воплощенные в идее джихада, то есть священной войны против неверных) прославляют занятия войной, а не торговлей. В общем, идеальный мистер Хайд.
Вместе с тем можно сказать, что, в отличие от многих других культур, в исламской нетфиксированной социальной иерархии (потому многие индуисты из низших каст в Южной Азии обратились в ислам). Таким образом, люди, которые работают много и хорошо, могут быть вознаграждены. Более того, в отличие от конфуцианства, в исламе и в помине нет пренебрежения к промышленной и торговой деятельности. Сам пророк Мухаммед был торговцем. Будучи религией купцов, ислам обладает развитым чувством контрактов: брачные договоры подписываются даже на свадебных церемониях. Это способствует верховенству права и закона — в исламских странах специально подготовленные судьи появились на несколько веков раньше, чем в христианском мире. В исламе поощряется рациональное мышление и образование. Известна фраза Пророка: «Чернила ученого более священны, чем кровь мученика». Это одна из причин того, почему арабский мир в свое время опережал все остальные страны в математике, естественных науках и медицине. Более того, несмотря на наличие разных интерпретаций Корана, нет никакого сомнения в том, что на практике большинство ранних мусульманских обществ были гораздо более толерантными, чем христианские: например, именно поэтому многие евреи после Реконкисты в Испании в 1492 году бежали в Османскую империю.
Это доктор Джекил мусульманской культуры, которая поощряет социальную мобильность и предпринимательство, уважает коммерцию и контракты, подчеркивает важность национального мышления, толерантна к разнообразию, а следовательно, и к творческому духу.
Наше упражнение в духе доктора Джекила и мистера Хайда показывает, что не существует культуры, которая была бы однозначно хороша или плоха для экономического развития. Все зависит от того, что люди делают с «сырьем», поэтому могут доминировать или положительные, или отрицательные черты. Два общества в разное время или в разных географических условиях, работающие с одним и тем же сырьевым материалом (ислам, конфуцианство или христианство), могут выдать (и выдают) совершенно разные модели поведения.
Культурные объяснения экономического развития, не учитывающие этого факта, обычно являются не более чем выводами постфактум и, что называется, «крепки задним умом». Так, на рассвете капитализма, когда в большинстве экономически успешных стран преобладала протестантская разновидность христианства, многие указывали на то, что протестантизм уникальным образом подходит для экономического развития. Когда стали быстро развиваться католические Франция, Италия, Австрия и южная Германия, особенно после Второй мировой войны, универсальной культурой стали считать не протестантизм, а христианство в целом. Пока Япония не разбогатела, преобладал взгляд, согласно которому Восточная Азия плохо развивается из-за конфуцианства. Когда страна преуспела, этот тезис пересмотрели и стали утверждать, что быстрое развитие осуществляется из-за уникальной формы конфуцианства, поощряющей сотрудничество, а не индивидуальное обучение у наставника, якобы выходящее на передний план в Китае. Затем хорошие результаты стали демонстрировать и Гонконг, Сингапур, Тайвань и Корея, так что суждение о разновидностях конфуцианства было благополучно забыто. В итоге конфуцианство в целом внезапно стало оптимальной культурой для развития, поскольку в нем подчеркивается важность усердного труда, бережливости, образования и подчинения авторитетам. Сегодня, когда мы видим, как мусульманские Малайзия и Индонезия, буддистский Таиланд и даже индуистская Индия демонстрируют существенный прогресс в экономике, наверняка появятся новые теории, которые будут воспевать уникальность этих культур для экономического развития (и намекать на то, что авторы теорий знали это с самого начала).
Ленивые японцы и вороватые немцы
Итак, я показал, как тяжело определить культуры и понять всю их сложность, а не то чтобы найти какой-либо идеал для экономического развития. Но если даже определение оказывается такой сложной задачей, то попытки объяснить с помощью культуры что-либо еще (например, экономическое развитие) влекут куда большие проблемы.
Все это не отменяет того факта, что поведение людей имеет значение для экономического развития. Дело в том, что поступки не определяются культурой. Более того, культуры меняются, так что ошибочно считать культуру чем-то предопределенным, чем грешат многие культурологи. Чтобы понять это, вернемся ненадолго к загадке ленивых японцев и вороватых немцев.
Одна из причин, по которым немецкая или японская культура смотрелись в прошлом так невыгодно применительно к экономическому развитию, заключается в том, что наблюдатели из богатых стран были склонны к предубеждению против иностранцев, в особенности бедных. Существовал и элемент подлинного заблуждения, поскольку богатые страны организованы совершенно иначе, нежели бедные.
Рассмотрим лень — наиболее часто приводимую «культурную» особенность бедных. Люди в богатых странах обычно считают, что многие бедны, потому что их народы ленивы. Но вообще-то в бедных странах большинство людей работает по 10–12 часов в день в каторжных условиях. Они кажутсяленивыми потому, что зачастую им недостает «индустриального» чувства времени. Когда вы работаете примитивными инструментами или с помощью простейших машин, вам не нужно строго соблюдать сроки и временные рамки. Если вы работаете на автоматизированном фабричном производстве, то это имеет исключительную важность. Люди из богатых стран часто считают такую разницу в чувстве времени ленью. Конечно, не все объяснялось предубеждением или недопониманием. Немцы начала XIX века или японцы начала XX были в целом не так организованы, не настолько рациональны, дисциплинированны и т. д., как жители успешных стран того времени или, если уж на то пошло, как жители современной Германии или Японии. Но вопрос заключается в том, можем ли мы действительно назвать корни таких «негативных» форм поведения «культурными»? Укоренены ли они в убеждениях, ценностях и взглядах, которые передавались через поколения и которые очень трудно или вообще невозможно изменить?
Ответ краток: нет. Давайте опять посмотрим на лень. Действительно, в бедных странах намного больше людей, «прохлаждающихся без дела». Но потому ли это, что в культуре этих людей праздность ценится выше усердного труда? Едва ли. В основном это связано с тем, что здесь много безработных или недостаточно занятых работников (последние — это люди, у которых работа есть, но ее не хватает, чтобы она занимала все время). А это результат экономических условий, а не культуры. Тот факт, что иммигранты из бедных стран с «ленивой» культурой вкалывают усерднее местных жителей, доказывает мою мысль.
Что же до некогда раздутой «бесчестности» немцев в прошлом, то, если страна бедна, люди часто прибегают к неэтичным или даже незаконным средствам заработать на жизнь. Бедность подразумевает также и слабые правоохранительные органы, которые спускают людям их противоправное поведение и делают нарушение закона более «культурно приемлемым».
А что же с «чрезмерными эмоциями» японцев и немцев? Рациональное мышление (отсутствие которого зачастую выражается в излишних эмоциях) образуется в основном вследствие экономического развития. Современная экономика требует рациональной организации деятельности, которая затем меняет представление людей о мире. «Жизнь сегодняшним днем» или «беспечность» — эпитеты, которые в настоящее время многие связывают с Африкой и Латинской Америкой, — тоже суть следствия экономических условий. В медленно меняющейся экономике нет особой нужды строить планы на будущее — люди делают это, лишь когда ожидают новых возможностей (например, появления новой специальности) или неожиданных потрясений (внезапного наплыва импортных товаров). Кроме того, бедная экономика не дает многих инструментов, опираясь на которые можно было бы планировать будущее (к примеру, кредиты, страхование, контракты).
Иными словами, многие из «отрицательных» форм поведения японцев и немцев в прошлом в основном были результатом экономических условий, присущих всем экономически слаборазвитым странам, нежели их специфических культур. Вот почему немцы и японцы прошлого «культурно» были намного ближе жителям нынешних развивающихся стран, чем современным Германии и Японии.
Многие их этих, казалось бы, неизменных «национальных привычек» могут трансформироваться (и как показала практика, трансформировались) довольно быстро под влиянием перемен. Именно этот процесс зафиксировали некоторые наблюдатели в Германии конца XIX века и в Японии начала XX века Сидней Гулик, американский миссионер, которого я уже упоминал, писал, что «японцы производят двойственное впечатление трудолюбивых и прилежных, с одной стороны, а с другой — ленивых и совершенно безучастных к ходу времени». Если вы изучали рабочих новых фабрик и заводов, они казались очень трудолюбивыми. Но если посмотреть на не загруженных работой крестьян или плотников, они выглядят «ленивыми». В процессе экономического развития у людей очень быстро развивается «индустриальное» чувство времени. Моя страна, Корея, может служить интересным примером в этом отношении. Двадцать, даже пятнадцать лет назад у нас бытовало выражение «корейское время». Оно относилось к широко распространенным случаям, когда люди опаздывали на встречу на час или два и даже не чувствовали никакого смущения по этому поводу. Сейчас, когда ритм жизни ускорился и стал намного более организованным, такое поведение практически исчезло, а вместе с ним и выражение.
Иными словами, культура меняется по мере экономического развития. Поэтому сегодняшние японская и немецкая культура так отличаются от культуры их предков. Культура — это в той же степени результат экономического развития, что и его причина. Было бы намного вернее сказать, что страны становятся «трудолюбивыми» и «дисциплинированными», а также приобретают другие «положительные» культурные черты в итоге экономического развития, а не наоборот.
Многие культурологи теоретически признают, что культура меняется. Но на практике они относятся к ней как к чему-то неизменному и, несмотря на бесчисленные свидетельства современников, представляют японцев, к примеру, в начале экономического развития в самом выгодном свете. Дэвид Лэндис, ведущий представитель культурной теории экономического развития, утверждает: «Японцы подошли к модернизации с присущей им глубиной и системностью. Они были готовы к ней благодаря традиции эффективного правительства, высокому уровню грамотности, тесным семейным связям, трудовой этике и самодисциплине, ощущению национальной силы и врожденного превосходства». Несмотря на частые указания современников на лень японцев, Фукуяма в своей книге «Доверие» утверждает, что существовал «японский аналог протестантской трудовой этики, сформировавшийся примерно в то же время». Когда он определяет Германию как общество «высокого доверия», то вновь забывает тот факт, что до того, как немцы разбогатели, многие иностранцы считали, что они постоянно всех обжуливают и не способны на сотрудничество друг с другом.
Хорошая теория культур должна признавать, что немцы с японцами были довольно безнадежными народами, и все равно объяснять, как им удалось развить свою экономику. Но большинство культурологов, слепо верующих в то, что только страны с «правильной» системой ценностей способны к развитию, переписывают немецкую и японскую историю так, чтобы «обосновать» их последующий экономический успех.
То, что культура изменяется гораздо быстрее, чем думают, должно вселять в нас надежду. Отрицательные черты — лень, недостаток творческого духа — действительно мешают росту экономики. Если бы они были полностью или даже по большей части предопределены культурно, нам понадобилась бы «культурная революция», чтобы избавиться от недостатков и развивать экономику. Но если бы для роста благосостояния требовались культурные революции, оно было бы практически невозможным, поскольку последние почти никогда не удаются (если удаются вообще когда-нибудь). Серьезным предупреждением в этом смысле должен стать крах китайской культурной революции, хотя ее причиной вовсе не было стремление к экономическому развитию.
К счастью, нам не нужна культурная революция для начала экономического роста. Многие черты поведения, которые, как считается, способствуют этому процессу, будут вытекать из него, а не станут его причинами. Страны могут запустить развитие совсем иными методами, о чем я и говорил в предыдущих главах. Как только экономическое развитие запустится, оно начнет изменять поведение людей и даже лежащие в его основе убеждения (то есть культуру), так чтобы все это шло на пользу. «Благотворный цикл» между экономическим развитием и культурными ценностями создать действительно возможно.
По сути, именно это и произошло в Японии и Германии. И так будет во всех экономических историях успеха. Учитывая последние достижения Индии, я уверен, что вскоре выйдут книги, где будет рассказано, как индуистская культура, некогда считавшаяся первопричиной медленного развития (вспомните популярное некогда выражение «индуистские темпы роста»), на самом деле помогает Индии расти. Если в 2060-х годах осуществится моя фантазия про Мозамбик из пролога, мы будем с интересом знакомиться с книгами, объясняющими, почему культура Мозамбика всегда была уникальным образом приспособлена для экономического развития.
Изменение культуры
Итак, я утверждаю, что культура не является неизменной и меняется в результате экономического развития. Однако это не значит, что преобразовать ее можно только при изменении соответствующих экономических условий. Культуру можно менять осознанно — посредством убеждения. Эту точку зрения справедливо отстаивают те сторонники теории культур, которые не являются фаталистами (для них изменение культуры почти невозможно — она предопределена).
Проблема в том, что и эти теоретики обычно верят, что культурные преобразования требуют только «действий, которые пропагандируют прогрессивные ценности и способы поведения», по словам Лоуренса Харрисона, автора книги «Отсталость как состояние ума» (Underdevelopment is a State of Mind). Но есть предел для изменений, которые можно провести чисто идеологическими средствами. В обществе с недостатком рабочих мест проповедь усердного труда не будет особенно эффективной для изменения рабочих привычек населения. В обществе, где слабо развита промышленность, объяснение того, что пренебрегать инженерными специальностями глупо, не склонит молодых людей к их выбору. В обществе, где плохо относятся к работникам, призывы к сотрудничеству будут либо не восприняты, либо встречены с цинизмом. Изменение поведения должно подкрепляться реальными переменами — в экономической деятельности, укладе организаций, принципах работы.
Возьмем прославленную японскую культуру лояльности. По мнению многих наблюдателей, это проявление внутренне присущей культурной черты, характерной для японского конфуцианства, в котором преданность выступает на передний план. Если это верно, то в прежние времена эта черта должна была быть выражена еще более ярко. Однако еще век назад Беатриса Уэбб заметила, что для японцев характерна «совершенно несносная личная независимость». И действительно, до недавнего времени японские работники были очень даже склонны к бунтам. В период с 1955 по 1964 год в Японии из-за забастовок терялось больше человеко-дней в пересчете на сотрудника, чем в Великобритании или Франции — странах, которые в то время, мягко говоря, не славились бесконфликтностью на производстве. Сотрудничество и лояльность появились только тогда, когда японские рабочие получили такие институты, как принцип пожизненной занятости и пенсионные планы компаний. Идеологические кампании (и разгон правительством воинственных коммунистических профсоюзов) действительно сыграли свою роль, но самих по себе их было недостаточно.
Точно так же, несмотря на современную репутацию мирной в плане индустриальных отношений страны, ранее у Швеции были серьезные проблемы с рабочей силой. В 1920-х годах в этом государстве терялось больше человеко-часов в пересчете на одного сотрудника, чем в любой другой. Но после «корпоратистского» компромисса 1930-х (Сальтшобаденское соглашение 1938 года) все изменилось. В обмен на ограничение требований по заработной плате и количества забастовок со стороны рабочих шведские капиталисты предоставили щедрые пособия и организовали эффективные программы переобучения.
Идеологические аргументы сами по себе не могут быть весомыми. Когда в 1960-х годах в Корее начиналась индустриализация, правительство пыталось убедить людей отказаться от традиционного для конфуцианства пренебрежения к промышленным профессиям. Стране нужны были инженеры и ученые. Однако рабочих мест для таких специалистов не хватало, так что немногие умные молодые люди стремились стать ими. Поэтому правительство подняло финансирование и увеличило число мест в университетах на инженерных и естественно-научных факультетах, сократив их, соответственно, на гуманитарных. В 1960-х годах на каждого выпускника-гуманитария приходилось всего 0,6 инженера и естественника, но в начале 1980-х годов показатели сравнялись. Конечно, это сработало именно по причине быстрой индустриализации экономики, которая создавала все больше и больше хорошо оплачиваемых рабочих мест для инженеров и ученых. Именно благодаря сочетанию идеологических стимулов, образовательной политики и индустриализации, а не только пропаганде «прогрессивных ценностей и способов поведения» Корея стала страной, которая может похвастать одной из наиболее способных армий инженеров в мире.
Приведенные выше примеры показывают, что меры идеологического убеждения важны, но недостаточны для изменения культуры. Они должны сопровождаться реформированием методов и социальных институтов, которые могут стимулировать желаемые формы поведения на довольно значительный срок, так что они станут «культурными» чертами нации.
Преобразование культуры
Культура влияет на экономические показатели страны. В определенный период одна культура может воспитывать людей с конкретными чертами, которые более подходят для достижения каких-то социальных целей, в том числе экономического развития, чем другая. На таком уровне абстракции утверждение выглядит бесспорным.
Но когда мы пытаемся приложить этот общий принцип к реальности, это почему-то перестает получаться. Для начала очень сложно определить, что такое культура нации вообще. Задача еще больше усложняется тем, что в одной стране могут сосуществовать очень разные культурные традиции, даже если это такая вроде бы «однородная» нация, как Корея. У всех культур есть множество характеристик: некоторые из них идут на пользу экономическому развитию, другие препятствуют ему. Поэтому невозможно и бесполезно «объяснить» экономические достижения или неудачи страны с позиции ее культуры, как пытаются сделать некоторые злые самаритяне.
Еще важнее другое: хотя наличие у людей определенных черт поведения может действительно способствовать экономическому росту, стране, где эти качества не развиты, не требуется «культурная революция» для того, чтобы начать прогрессировать. Хотя культура и экономика влияют друг на друга, воздействие второй на первую гораздо сильнее: экономическое развитие во многом формирует культуру, которая для него необходима. Перемены в экономической структуре меняют стиль жизни и степень взаимодействия людей друг с другом, что, в свою очередь, изменяет их поведение и миропонимание. Как я показал на примере Германии, Японии и Кореи, многие черты, которые вроде бы «объясняют» экономическое развитие (усердие, пунктуальность, бережливость), на самом деле являются его следствием, а не причинами.
Говоря, что культурные преобразования происходят в основном в результате экономического развития, мы не утверждаем, что культуру невозможно изменить идеологическими методами. Собственно, в это верят некоторые культурологи-оптимисты. Они заявляют: «Отсталость — это состояние ума». Таким образом, основное и очевидное средство борьбы с отсталостью — изменение мышления людей идеологическими методами. Я не отрицаю, что такие действия могут быть полезными, а в некоторых случаях и необходимыми. Но «культурная революция» не произойдет без сопутствующих изменений фундаментальных экономических структур и социальных институтов.
Поэтому, чтобы стимулировать развитие тех черт поведения, которые будут полезны для экономики, требуется сочетание идеологического убеждения, мер по стимулированию экономического развития и институциональных изменений, поддерживающих желаемые перемены. Добиться нужного сочетания этих факторов не так-то просто, но если это получится, то культура изменится гораздо быстрее, чем это обычно предполагается. Очень часто за пару десятилетий переменам подвергается то, что казалось ранее незыблемыми чертами национального характера, если этому сопутствуют изменения фундаментальных экономических структур и социальных институтов. Довольно быстрое исчезновение лени как «национального наследия» Японии в 1920-е годы, развитие сотрудничества в промышленной сфере в Швеции в 1930-е, конец «корейского времени» в 1990-е — вот некоторые наиболее яркие примеры.
То, что культуру можно целенаправленно изменить с помощью экономических мер, создания социальных институтов и идеологических кампаний, дает нам надежду. Ни одна страна не обречена на отсталость по причине собственной культуры. Но в то же время не стоит забывать, что культуру нельзя преобразовать произвольно, что хорошо доказывает провал попытки коммунизма создать «нового человека». Культурный «реформатор» все равно должен работать с существующими культурными типами поведения и символами.
Нужно понять роль культуры в экономическом развитии во всей ее полноте и важности. Культура — понятие сложное и трудноопределимое. Она действительно воздействует на экономическое развитие, но экономика влияет на нее гораздо больше. Культура вовсе не неизменна. Реформировать ее можно благодаря обоюдовыгодному взаимодействию с экономическим развитием, идеологическому убеждению, определенным методам и институтам, которые поощряют некоторые формы поведения, переходящие со временем в культурные черты. Только тогда мы можем освободить разум как от необоснованного пессимизма тех, кто считает, что культура — это предопределение, так и от наивного оптимизма полагающих, что достаточно лишь заставить людей мыслить иначе — и это уже запустит процесс экономического развития.
6847
2019.09.08 17:53:05