Крах СССР

Согласно марксистской теории, пасть должен был капитализм, а не социализм. Советские руководители и простые граждане и помыслить не могли, что случится обратное – и уж тем более что все обойдется без участия США, которые в нарушение договоренностей сбросят на противника атомную бомбу. На стороне социализма была сама история, пока внезапно и, казалось, необъяснимо история не сошла с ума. Как гласит выразительный заголовок книги исследователя позднего советского социализма Алексея Юрчака, «Это было навсегда, пока не кончилось».

 

Даже оптимисты из числа американских советологов не предрекали краха Советского Союза: они считали, что такой режим не способен пасть без чрезвычайного внешнего или внутреннего давления по той простой причине, что сильная армия и полицейский аппарат этого не допустят. И уж точно никто и представить не мог, что какое-нибудь советское правительство, не потерпев поражения на поле боя, откажется от контроля над Восточной Европой или – что еще маловероятнее – смирится с отделением союзных республик. Когда невозможное случилось, причем вовсе не в результате того, что в СССР или Восточной Европе произошли массовые выступления такого масштаба, что они могли бы напрячь или тем более сломить механизмы безопасности советской системы, это нанесло русским травму, огромную даже по мерками богатого на травмы XX века. Разгром во Второй мировой войне шокировал немцев, а правда о холокосте поставила перед ними труднейшую задачу Vergangenheitsbewältigung (в переводе с немецкого – «преодоления прошлого»), но все это хотя бы можно было осмыслить как поражение в вооруженном конфликте, в котором немецкая армия храбро билась до последнего. Для Советского Союза крах наступил неожиданно, как результат провала амбициозной программы горбачевских реформ; этот крах никто не пытался предотвратить, и его невозможно было оправдать ни явной необходимостью, ни исторической логикой.

 

Полутора столетиями ранее в своем классическом труде «Старый порядок и революция» Алексис де Токвиль предположил, что «наиболее опасный момент для плохого правительства – это обычно тот, когда начинаются реформы». Но Горбачева, который считал, что призван вдохнуть жизнь в революцию, а вовсе не спасти «старый порядок», эта мысль вряд ли смогла бы утешить.

 

 

В начале 1980-х гг. Брежневу было около 75 лет, но старым и больным он казался уже давно. Его соратники, под конец его жизни образовавшие вокруг лидера настоящую оборонительную фалангу, тоже были немолоды. Когда в 1982 г. Брежнев скончался, они передали власть главе КГБ Юрию Андропову; тот был на восемь лет моложе, но несравненно бодрее своего предшественника и к тому же собрал вокруг себя команду реформаторски настроенной молодежи вроде Федора Бурлацкого. Однако через год с небольшим Андропов внезапно тяжело заболел и тоже умер; ему наследовал ничем не примечательный брежневский протеже Константин Черненко, который протянул примерно столько же, прежде чем в свою очередь отдать богу душу. Теперь даже старой гвардии пришлось признать, что партии требуется более молодой лидер. Выбор пал на Михаила Горбачева, который был на 20 лет моложе Черненко и на 25 – Брежнева. В 1978 г., после 10 лет руководства комитетом партии в родном для него аграрном Ставропольском крае, Горбачева перевели в Москву и назначили секретарем ЦК, отвечающим за сельское хозяйство всего СССР. Его, члена политбюро с 1980 г., Андропов прочил себе в преемники, но в 1984-м выбор политбюро пал на пожилого Черненко. Пост генерального секретаря ЦК КПСС достался Горбачеву только в марте 1985 г.

 

Горбачев был энергичным человеком широких взглядов, хорошим, умевшим добиться консенсуса политиком, а также грамотным управленцем, который знал, чем живет страна за пределами столицы, однако в начале 1980-х гг. он не производил впечатления будущего революционера. Хотя и позднее, чем Хрущев и Брежнев, Горбачев тоже был выгодоприобретателем советской политики поощрения вертикальной мобильности; при этом он происходил из крестьянской семьи, на которую в сталинский период обрушился ряд типичных для того времени бед: два его дяди и тетя умерли от голода в начале 1930-х гг., а оба деда были арестованы в годы Большого террора. (Такие противоречивые биографии – не редкость для того поколения; похожими могли похвастаться коллега, а позже оппонент Горбачева Борис Ельцин, а также грузин Эдуард Шеварднадзе, который при Горбачеве станет министром иностранных дел.) В силу возраста Горбачев не участвовал во Второй мировой войне, и у него не было того стержневого опыта, который связывал между собой представителей брежневского руководства. По образованию юрист, а не инженер, он был первым руководителем Советского государства, причислявшим себя к интеллигенции; для его жены Раисы, социолога, эта идентичность была не менее важна. Он признавал, что является «продуктом системы», но это не мешало ему считать себя еще и «шестидесятником». Вдумчивый читатель Ленина, он в глубине души не одобрял советского вторжения в Чехословакию в 1968 г. и сожалел, что из-за него Советский Союз свернул с пути внутренних реформ.

 

 

 

 

Горбачев воспринимал проблему реформирования страны через призму оттепели, видя задачу в возрождении социализма, а не в отказе от него. В начале 1986 г. на XXVII съезде КПСС он провозгласил два новых ключевых слова: «перестройка» и «гласность». Приоритет в итоге был отдан гласности, которая должна была помочь прояснить, как именно взяться за перестройку. Примерно в то же самое время так и не помирившийся с Советским Союзом Китай под руководством Дэн Сяопина сделал противоположный выбор; как вспоминал его сын, Дэн считал Горбачева «идиотом» по той причине, что тот поставил политическую реформу впереди экономической. Оглядываясь назад и сравнивая результаты преобразований в СССР и Китае, этот вердикт можно счесть справедливым, но и ход мыслей Горбачева на тот момент имел под собой основания: он прекрасно знал, с каким упорным сопротивлением консервативных сил может столкнуться экономическая реорганизация (достаточно вспомнить хрущевские совнархозы), и надеялся преодолеть его с помощью общественного мнения, направляемого реформаторски настроенной интеллигенцией.

 

Гласность обрушилась на советское население еще до того, как оно ощутило какую бы то ни было перестройку. Это отвечало представлениям интеллигенции, что первоочередной и главный смысл реформ заключается в снятии ограничений на свободу высказываний. Деятели 1960-х гг. – к примеру, Евгений Евтушенко, который поддержит Горбачева на Съезде народных депутатов СССР в 1989 г., и Владимир Дудинцев, чей новый роман «Белые одежды» разоблачал лысенковщину, – вышли из тени и вновь обрели известность; впервые в СССР были опубликованы солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» и «1984» Джорджа Оруэлла. Возобновилась десталинизация; Бухарина и Зиновьева реабилитировали, а с ними и «Рабочую оппозицию» 1920-х гг., и докторов-евреев, осужденных в 1952 г. по «делу врачей»; даже Троцкого, пусть и не реабилитированного, снова можно было упоминать в публичных дискуссиях.

 

Все, на что когда-либо смела надеяться интеллигенция в вопросах свободы слова и печати, внезапно стало возможным. В годы гласности советскую прессу заполонила подробная и справедливая критика исторических «ошибок»: коллективизации, Большого террора, неудачных решений Второй мировой, этнических депортаций военного времени и послевоенного антисемитизма. Газеты и толстые журналы соревновались друг с другом в разоблачениях, публикуя все извлеченные из стола и еще недавно запрещенные рукописи и требуя реабилитации поверженных героев революции. Для советского писателя определенного возраста и типа – правдолюба хрущевской поры, чьи реалистические романы и пьесы бичевали болезни общества, критиковали замалчивание истории и разоблачали политические скандалы, – это было поистине чудесным временем. Нечто подобное ощущал и советский читатель, за исключением того, что чтения стало слишком много и все оно так и норовило пошатнуть веру в советскую систему. Горбачев, как и давно мечтавшие о переменах редакторы толстых журналов, считал, что решение «сказать правду» не принесет ничего, кроме пользы, и, очистив советскую систему, только укрепит ее. Увы, все случилось наоборот. Девятый вал нападок на изъяны советского социализма не вдохновил общество на поддержку реформ, а только подорвал его доверие к системе.

 

Горбачевские реформы начались с пуританской ноты – атакой на водку. Это стало продолжением мер, принятых еще в период недолгого правления Андропова, и было вполне разумной реакцией на падение ожидаемой продолжительности жизни мужчин и низкую производительность труда. Однако антиалкогольная кампания плохо отразилась на государственном бюджете и категорически не понравилась пьющим – иначе говоря, подавляющему большинству мужчин в славянских республиках. В экономической сфере Горбачев действовал с чрезвычайной осторожностью. Для начала он предложил кооперативы – привычный еще с ленинских времен советский ответ на проблемы бюрократической централизации, который еще ни разу не сработал. Поскольку членам кооперативов – при условии, что они и сами трудились, – разрешено было привлекать наемных работников, теоретически кооперативы могли бы функционировать как частные предприятия, однако их создание усложнялось массой ограничений и нерешенных вопросов: где, например, разместиться новому кооперативу в отсутствие рынка коммерческой недвижимости? Законодательство, разрешающее крестьянам заниматься индивидуальным фермерством, но сохраняющее существующий запрет на покупку и продажу земли, порождало аналогичные проблемы. Создавать совместные предприятия с иностранными инвесторами разрешили уже в 1987 г., но общение с советской бюрократией и выстраивание надежных логистических цепочек оказались для иностранцев практически непосильными задачами. Ярким положительным примером стала компания McDonald's, которая в 1990 г. наконец-то открыла свой первый ресторан в Москве, но за этим успехом стояло больше десяти лет тщательной подготовки: зарубежным специалистам пришлось наладить выращивание собственного картофеля для картошки-фри и собственного скота для гамбургеров, а также обучить местный персонал не грубить, а улыбаться клиентам.

 

 

 

Одним из факторов, тормозивших экономическую реформу, стало недоверие Горбачева к рынку. Но для медленного продвижения вперед были и серьезные политические причины. Советское население привыкло к субсидированным ценам на основные товары, а любой шаг в рыночном направлении был неизбежно связан с их повышением. Советское государство всеобщего благосостояния, которым так дорожили его граждане, опиралось в том числе на распределение товаров и услуг среди работников государственных предприятий, и эту проблему тоже непросто было решить в условиях приватизации.

 

Чернобыльская авария в апреле 1986 г. послужила катализатором для гласности, особенно в том, что касалось критики в адрес высокопоставленных должностных лиц и информирования населения об экологических угрозах. Как назло, именно в 1986 г. цены на нефть, достигшие исторического максимума в 1970-е и начале 1980-х гг., поползли вниз. Поднявшись с 60 долларов за баррель в середине 1970-х гг. до более чем 120 долларов в 1980 г., они резко упали в конце 1985 г. и до конца десятилетия оставались в районе 40 долларов. Годовой прирост советского ВНП снизился вдвое по сравнению с хрущевскими временами, а в 1990 г. и вовсе составил –2,3%. Описывая экономическую ситуацию в СССР в своем докладе на пленуме ЦК в июне 1987 г., Горбачев сказал, что к ее «предкризисному состоянию» привели общая неэффективность, нерациональное использование ресурсов и недостатки статистики.
 

С демографической точки зрения перспективы выглядели если не безнадежными, то, во всяком случае, довольно мрачными. Женщины как в городах, так и в деревнях – за исключением мусульманских регионов – рожали все меньше детей, а доля русских к 1989 г. сократилась до 50,7% (если бы Советский Союз дотянул до следующей плановой переписи, эта доля впервые в истории упала бы ниже 50%). Ожидаемая продолжительность жизни мужчин чуть повысилась после тревожного падения 1970-х гг., увеличившись в 1980-е гг. на полтора года, но все еще была на восемь лет меньше средней продолжительности жизни в США. К тому же население СССР старело, так что число пенсионеров в стране (30 млн) почти сравнялось с числом комсомольцев.

 

Что касается политической стратегии нового руководства, то Горбачев, известный как искусный переговорщик и посредник, продемонстрировал эти свои таланты при обновлении политбюро, уговорив ряд его старейших членов с достоинством уйти на покой. Среди прочих новичков он ввел в его состав (кандидатом в члены) Бориса Ельцина, которого в конце 1985 г. перевел с Урала и поставил во главе московской партийной организации. Вскоре после этого Ельцин зарекомендовал себя главным радикалом в политбюро и в 1987 г. со скандалом его покинул, раскритиковав тамошних консерваторов. Горбачеву так и не удалось создать сплоченное вокруг своей собственной фигуры политбюро, твердо преданное идее реформ, – отчасти из-за того, что никто толком не понимал, какие реформы он имеет в виду. Он теперь больше полагался на поддерживавших реформы советников, которые прежде не входили в его непосредственное окружение, таких как партийный либерал Александр Яковлев, который, возглавив отдел пропаганды ЦК, расставил реформаторов на ключевые позиции в СМИ. Получив в 1987 г. место в политбюро, Яковлев начал отвлекать на себя всю критику со стороны консерваторов.

 

Если в отношении членов политбюро Горбачев осторожничал, то с первыми секретарями республик и областей он занял гораздо более жесткую позицию: почти всех их в срочном порядке сменили. Хотя Горбачев, как и Хрущев с Брежневым, сам много лет проработал первым секретарем крайкома, он, в отличие от своих предшественников, не считал, что нуждается в политической поддержке этой группы. В национальном вопросе он тоже не проявлял особого такта: среди среднеазиатских руководителей, смещенных в попытке пресечь коррупцию, был и Динмухамед Кунаев, которого на посту первого секретаря ЦК компартии Казахстана сменил русский назначенец. (Это спровоцировало волнения в Алма-Ате, и через несколько лет его снова поменяли на казаха Нурсултана Назарбаева.)

 

В 1987 г. Горбачев добавил к целям реформы «демократизацию». И слово, и сама концепция были заимствованы на Западе, однако нечто вроде демократизации имело место и в советской истории, начиная с экспериментов с выборами на альтернативной основе в советы и на партийные должности, которые проводились в середине 1920-х и в середине 1930-х гг. Прошлые эксперименты тихо провалились без катастрофических последствий. Если бы нынешний тоже потерпел неудачу, можно было бы поступить радикально и разрешить политические фракции в КПСС (возможность, которая с начала 1920-х гг. даже не обсуждалась) или, что было бы еще радикальнее, допустить создание оппозиционных партий, лишив КПСС «руководящей роли», превратившей ее в единственную легальную арену политической деятельности. Но на первых стадиях перестройки Горбачев был далек от таких мыслей. «Демократизация», контуры которой он набросал в своем докладе на XIX партийной конференции в июне 1988 г., подразумевала лишь передачу сосредоточенных в руках КПСС исполнительных полномочий государственным органам власти (раньше это называлось «оживлением работы советов») и проведение выборов при участии нескольких кандидатов.

 

Но одновременно страну ждал и сюрприз: Горбачев объявил, что приближающиеся выборы пройдут в уникальный для советской системы орган, Съезд народных депутатов СССР, который, в свою очередь, должен был избрать Верховный совет СССР – будущий мотор перестройки. В отличие от привычной схемы советских выборов, где на всенародное голосование выставляли единственного кандидата (предложенного, по сути, партией), новые выборы предполагали участие нескольких кандидатов, и значительная доля политических страстей разгорелась вокруг их выдвижения. КПСС сохранила за собой определенное количество мест, которые получили ее представители, но той же чести удостоились и другие «общественные организации», в том числе профсоюзы, женсоветы (организационная форма, о которой почти не вспоминали с 1920-х гг.), Союз писателей СССР и Академия наук СССР. Избрание депутатов от коммунистической партии прошло тихо, если не считать скандала с исключением из списка смутьяна Бориса Ельцина (который вместо этого баллотировался в одном из московских округов и с огромным отрывом обошел поддержанного КПСС официального кандидата, получив 89% голосов). Но в Академии наук и Союзе писателей вокруг процесса избрания бушевали настоящие страсти: реформаторы и консерваторы сражались за депутатские мандаты.

 

По итогам выборов, состоявшихся в марте 1989 г., депутатами Съезда стали 2250 человек, 85% которых состояли в КПСС (что неудивительно для общества, где членство в партии считалось нормой для образованных и амбициозных граждан), но при этом пятая часть кандидатов от КПСС выборы проиграла, зато в число депутатов вошла солидная группа радикалов, включая Ельцина и диссидента Андрея Сахарова, которые, когда Съезд начал свою работу, сделали все возможное, чтобы объединиться в согласованно действующую группу. Бо́льшая часть депутатов-реформаторов принадлежала к интеллигенции, но к этой же прослойке относились и такие националисты-славянофилы, как, например, писатель Валентин Распутин. Рядовые рабочие, колхозники и женщины – категории, для которых на старых, недемократичных и безальтернативных советских выборах всегда резервировались места, – в составе съезда (по сравнению с Верховными советами прошлых созывов) были представлены слабо, поскольку идеи гласности мобилизовали их не так мощно, как интеллигенцию. А вот советские граждане нерусских национальностей, другой традиционный выгодоприобретатель прежних недемократических практик выдвижения кандидатов, начали обретать собственный политический голос. В прибалтийских республиках создавались «народные фронты», поначалу объединявшие националистов и сторонников горбачевских реформ, причем поддержка с их стороны была критически важна для победы кандидата на выборах. В ряду неожиданно большого числа высокопоставленных кандидатов от КПСС, проигравших те выборы, причем даже там, где соперников у них не имелось, оказались главы правительств Латвийской и Литовской ССР, а также первые секретари горкомов пяти республиканских столиц, включая Киев.

 

Гласность сделала возможным появление в СССР по-настоящему свободной прессы, причем крупнейшие СМИ были привержены делу реформ; когда начались заседания съезда, телевидение на всю страну транслировало страстные речи Ельцина и Сахарова с критикой в адрес политики Горбачева. В стране множились так называемые «неформальные объединения», в основном небольшие, выдвигавшие самые разные требования и удовлетворявшие самым разным интересам, от экологии до бодибилдинга. В политическом отношении они охватывали весь диапазон от либерализма и социал-демократии до любых разновидностей национализма. В январе 1989 г. усилиями бывших диссидентов было создано общество «Мемориал» – правозащитная организация, оказывающая поддержку жертвам репрессий. Общество «Память», располагавшееся на противоположном краю политического спектра, посвящало свои усилия национальному возрождению в духе православия с некоторой толикой антисемитизма. Первоначальный реформаторский (проперестроечный) импульс «народных фронтов», появлявшихся уже не только в Прибалтике, но и в других республиках, обычно тонул в националистическом энтузиазме и все меньше поддавался какому-либо контролю из Москвы, в том числе в части поддержки реформ.

 

Республиканские выборы по новым правилам начались в конце 1989 г. и продолжались всю весну 1990 г. Никаких организованных политических партий, кроме коммунистической, в стране по-прежнему не существовало, зато расплодились объединенные сиюминутными интересами политические «группы» и «блоки», формировавшие собственные списки кандидатов, и с точки зрения КПСС результаты этих выборов выглядели все более тревожными. Первыми прошли выборы в Верховный совет Эстонской ССР, в результате которых местный Народный фронт и его сторонники добились численного перевеса над представителями коммунистической партии республики и избрали нового премьер-министра. В Грузии, которая голосовала в октябре 1990 г. последней из республик, компартия, набрав 30% голосов, вчистую проиграла националистической коалиции, которой досталось 54%. На Украине много мандатов досталось кандидатам от националистического движения «Рух» и партии зеленых, а на Западной Украине среди победивших кандидатов был даже православный митрополит. В РСФСР реформаторское движение («Демократическая Россия») победило в значительном числе округов в крупных городах; в целом по стране им досталось больше 20% голосов; кандидат от «Демократической России» Борис Ельцин после ожесточенной борьбы был избран председателем Верховного совета РСФСР (западные журналисты все чаще называли его «парламентом»). Только в Средней Азии местные коммунистические элиты по-прежнему жестко контролировали избирательный процесс, зачастую допуская на выборы не более одного кандидата, который в итоге и побеждал.

 

Имели место и попытки сделать политический процесс плюралистическим, сформировав фракции (демократическую и марксистскую «платформы») внутри самой КПСС, но они ни к чему не привели, и вскоре стало ясно, что спонтанная плюрализация произойдет вне партии и будет направлена против нее. Соответственно, сторонники реформ начали покидать партийные ряды. В первоначальные планы Горбачева не входило создание в СССР многопартийной системы; не собирался он и отказываться от «руководящей роли» компартии, но в начале 1990 г. ему под давлением обстоятельств пришлось согласиться и на то и на другое. Новое положение вещей законодательно закрепили только в октябре, приняв закон «Об общественных объединениях», но новорожденные партии уже росли как грибы – анархисты, монархисты, «национал-патриоты», либералы, социальные демократы и т. д. В июне, когда коммунистической партии РСФСР впервые было позволено выделиться в отдельную организацию, оказалось, что доминируют в ней консерваторы. В результате исход реформаторов из КПСС активизировался; в июле демонстративно сдали свои партийные билеты сам Ельцин и поддерживавшие реформы мэры Москвы и Ленинграда (Гавриил Попов и бывший профессор права Анатолий Собчак). К середине 1991 г. партия потеряла более 4 млн членов, т. е. 25% своего состава.

 

 

Сам Горбачев оставался членом КПСС и, занимая пост генерального секретаря, использовал ее в качестве своей политической опоры. Но в силу того, что партия все чаще выступала против реформ (или, по крайней мере, так казалось со стороны), для самого инициатора реформ ситуация становилась неприемлемой. В марте 1990 г. Съезд народных депутатов СССР избрал Горбачева на новую должность президента страны. У Советского Союза и раньше имелся формальный глава государства (старый большевик Михаил Калинин занимал этот пост в 1920-е, 1930-е и 1940-е годы), но президентом (само слово – западное заимствование) его никогда не называли, и реальной власти он не имел. Горбачев станет первым и последним президентом СССР. Беда была в том, что эта должность досталась ему без устойчивой политической опоры и исполнительного аппарата, так что Горбачев, который не был всенародно избранным президентом, поскольку выбирал его съезд, был вынужден действовать, рассчитывая лишь на поддержку дискредитированной компартии и неконструктивного парламента (Верховного совета СССР).

 

 

Учитывая, как развивались события внутри страны, вряд ли стоит удивляться, что Горбачев, который преуспел на международной арене и наладил прекрасные отношения с западными лидерами, уделял все больше внимания иностранным делам, наслаждаясь восторгами толп на улицах европейских столиц («Горби! Горби!»). Своей главной задачей он, как и Брежнев до него, считал договориться с американцами и развеять характерные для них предубеждения эпохи холодной войны. Министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе, бывший первый секретарь ЦК грузинской компартии, сделал эту задачу приоритетной в повестке перестройки. Первого частичного успеха в этом направлении Горбачев добился на встречах с Рональдом Рейганом в Женеве в 1985 г. и в Рейкьявике в 1986 г. В результате, развернувшись на 180 градусов, ветеран холодной войны Рейган, известный тем, что назвал Советский Союз «империей зла», стал другом Горбачева и сторонником курса на взаимное сокращение вооружений. Горбачев уже являлся героем в глазах западной публики, а теперь и Рейган стал героем для советской: когда он и его жена Нэнси в 1988 г. посетили СССР, их приветствовали как рок-звезд.

 

 

 

Премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер, которую вряд ли можно заподозрить в симпатиях к социализму, заявила, что ей нравится Горбачев и что «с ним можно иметь дело». У европейских лидеров – в том числе у президента Франции Франсуа Миттерана и канцлера ФРГ Гельмута Коля – он также пользовался успехом. Горбачев видел Европу «нашим общим домом» и надеялся на этой основе преодолеть противостояние двух сверхдержав эпохи холодной войны; в тот момент казалось, что он близок к этой цели.

 

Но любое движение в сторону единой Европы должно было упереться в вопрос Европы Восточной. Если подталкивать восточноевропейские страны к демократическим реформам по образцу СССР, существовала высокая вероятность, что кое-какие из них решат избавиться от своих непопулярных коммунистических режимов. Действовала ли еще доктрина Брежнева? Горбачев никогда не проявлял особого интереса к Восточной Европе и явно недолюбливал засидевшихся коммунистических лидеров вроде главы ГДР Эриха Хонеккера и президента Румынии Николае Чаушеску. По всей видимости, Горбачев довольно рано в частном порядке намекнул лидерам Восточной Европы, что им стоит самим позаботиться о легитимности у себя дома и не надеяться в случае неприятностей на помощь Москвы. К тому же теперь, когда Советский Союз снабжал страны Восточной Европы нефтью и газом по ценам ниже рыночных, экономическая выгода от связей с ними уже явно не казалась Москве такой уж существенной.

 

Развязка, к изумлению всего мира, наступила, когда в 1989 г. пала Берлинская стена, а с ней и правительство Хонеккера; практически сразу после этого Германия объединилась – точнее, Восточная Германия присоединилась к Западной. В Польше, Венгрии и Чехословакии состоялись выборы и к власти пришли некоммунистические правительства; Чаушеску свергли и казнили по просьбам населения. Советский Союз при этом не выказывал ни малейших признаков недовольства – скорее, напротив. Горбачев был уверен, что достиг устной договоренности с министром иностранных дел ФРГ Гансом-Дитрихом Геншером и американским госсекретарем Джеймсом Бейкером о том, что после распада Организации Варшавского договора во главе с СССР НАТО во главе с США не станет расширяться на восток и не распространится даже на всю территорию объединенной Германии. Устная договоренность, возможно, и существовала, но Горбачеву стоило помнить, что капиталистам доверять нельзя, а как юрист он должен был знать о необходимости получать письменные гарантии. В октябре 1990 г. бывшая Германская Демократическая Республика вошла в состав Федеральной Республики Германия и фактически стала частью НАТО.

 

 

В поездках по Европе Горбачев узнал о скандинавской социал-демократической модели, и она ему приглянулась. В феврале 1990 г., выступая на пленуме ЦК, он сказал: «Наш идеал – гуманный, демократический социализм». И добавил: «Мы остаемся приверженными выбору, сделанному в октябре 1917 года». Но «гуманный, демократический социализм» – это вовсе не тот выбор, что был сделан в октябре 1917 г. Два этих утверждения противоречили друг другу, а это значило, что очень немногие были согласны с ними обоими, тогда как число тех, кто не подписался бы ни под одним, стабильно росло. Да, у советской системы, какой она стала при Брежневе, были свои сторонники, но брежневский СССР был так же далек от духа Октября 1917 г., как и от скандинавской социал-демократии. Существовали и противники советской системы, но мало кто из них был социал-демократом.

 

Многих на Западе воодушевлял глубоко нравственный политический посыл Горбачева, но в СССР он воспринимался иначе. Советские граждане были сбиты с толку, а чернобыльская катастрофа и последовавшее за ней радиоактивное загрязнение обширных территорий на Украине и в Белоруссии привнесли в общественную дискуссию апокалиптические нотки. Западные антропологи, проводившие полевые исследования в России периода перестройки, сообщали о словно бы вышедшей из-под пера Достоевского одержимости страданием и идеей «русской души» (на протяжении всего советского периода понятие «душа» было под подозрением). Людей охватило ощущение беспомощности: какие-то «силы» толкали Советский Союз, и никто не мог понять, куда и зачем. И настоящее, и прежние революционные мечты, ради которых стольким было пожертвовано, казались теперь абсурдом. Люди говорили: «То, как мы живем, – это ненормально». И добавляли: «Вот бы мы стали нормальной страной». Но что значила эта нормальность, никто, похоже, не знал.

 

 

 

Многие зрители, шокированные и подавленные новым для них знанием о ГУЛАГе и прочих советских зверствах, тяжело переживали телевизионные разоблачения прошлого. Еще их расстраивало отступничество Восточной Европы, вызывавшее у них ощущение несправедливости («И это после всего, что мы для них сделали!») и грустное недоумение («Мы думали, они нас любят»). Новая вседозволенность, которая пришла с гласностью, претила старшему поколению, зато импонировала молодежи: на уличных книжных развалах в изобилии появлялась вовсе не духоподъемная социал-демократическая литература, а порнография, астрология, руководства по технике секса и уходу за своим внешним видом, книги об экстрасенсах и темных силах, антисемитские трактаты и религиозные брошюры, без разбору сваленные в одну кучу.

 

Хотя до 1985 г. карьера Ельцина не позволяла предположить, что у него есть хоть что-то общее с русскими националистами или с интеллектуалами либерального толка, в годы перестройки ему с поразительным успехом удалось привлечь на свою сторону и тех и других. Москва гудела от радикальной активности всех видов, а базирующиеся в столице всесоюзные СМИ служили ее рупором. Расцвела импровизированная и неряшливая частная торговля: по всему городу как грибы появлялись ларьки и прилавки. В те годы в советской столице уже витал «постсоветский» дух: в конце 1990 г. станции метро избавились от имен прежних советских деятелей вроде Жданова и Калинина, а центральные городские улицы вернули себе дореволюционные названия (улица Горького снова стала Тверской, а площадь Дзержинского – Лубянкой). Ленинград пошел еще дальше, и на городском референдуме с небольшим отрывом победило предложение вернуть городу старое имперское имя Санкт-Петербург.

 

Если в 1987 г. Горбачев называл положение советской экономики «предкризисным», то к 1990–1991 гг. ее охватил полномасштабный кризис, во многом спровоцированный политикой самого Горбачева. Первоначально высокий рейтинг Горбачева к 1990 г. упал до 20%, а в 1991-м опустился ниже нуля. Темпы роста советской экономики также стали отрицательными. Цена на нефть взлетела в ноябре 1990 г., но менее чем через год снова опустилась в район 40 долларов за баррель. В любом случае добыча нефти в СССР в 1991 г. упала на 9% относительно предыдущего года; снижение шло третий год подряд, вызывая опасения, что, если тенденция продолжится, Советскому Союзу придется импортировать нефть. Небольшой бюджетный дефицит начала 1980-х гг. к концу 1990 г. раздулся до почти 58 млрд рублей (это официальные данные; американские экономисты считают цифру сильно заниженной). Золотовалютные резервы сократились; внутренние цены выросли. Инфляция галопировала, города столкнулись с проблемой снабжения, а уличная преступность взлетела до небес.

 

Тем временем по всей стране раздавалось тревожное, но туманное слово «суверенитет». Началось все с Прибалтики, откуда сначала зазвучали требования этого самого суверенитета, а потом и декларации о суверенитете, принятые руководством, которое пришло к власти после победы народных фронтов на республиканских выборах; к концу 1990 г. это поветрие охватило практически все республики СССР, в том числе среднеазиатские, где такие декларации принимались не народными фронтами, противопоставляющими себя советскому истеблишменту, но самим советским истеблишментом местного разлива. На самом деле, согласно Конституциям СССР 1936 и 1977 гг., союзные республики и так пользовались ограниченным «суверенитетом» и обладали «суверенными правами», но им хотелось большего. Под суверенитетом в тот момент имелось в виду резкое ограничение влияния Москвы, а также уступка ею права распоряжаться ресурсами (включая налоговые поступления). Эта тенденция была, конечно, весьма тревожной для центра, учитывая вероятность того, что декларации о суверенитете могут, прежде всего в Прибалтике, превратиться в декларации независимости и отделение от СССР. Но сильнее всего обескураживало то, что Россия (РСФСР) под руководством Ельцина одной из первых (в июне 1990 г.) заявила о своих претензиях на суверенитет над своей территорией и ресурсами, – и вскоре стало ясно, что под «ресурсами» имеются в виду в том числе и налоги. Россия составляла ядро Советского Союза; на нее приходилось 77% его территории, 51% населения (по данным переписи 1989 г.) и около 3/5 внутреннего продукта. Если Россия (забудем уже о республиках поменьше) станет оставлять себе все налоги, поступающие с ее территории, как советское правительство сможет управлять страной?

 

Исторически сложилось, что у РСФСР не было ряда республиканских институтов, в том числе коммунистической партии, КГБ и Академии наук, которые имелись у других советских республик. В свое время такое решение было принято с целью сдержать русский национализм, и, похоже, в какой-то мере это сработало: согласно социологическим опросам времен позднего СССР, русские люди, говоря о своей национальности, чаще причисляли себя к «советскому народу», чем представители какого-либо другого этноса. Но в административном плане, особенно с учетом того что Москва была столицей как СССР, так и РСФСР, это зачастую означало, что их юрисдикция не была четко разграничена. До перестройки никто и помыслить не мог использовать РСФСР в качестве политической опоры в борьбе за власть – пока на сцену не вышел Ельцин.

 

После республиканских выборов 1990 г. Борис Ельцин стал председателем Верховного совета РСФСР, который служил его политическим оплотом до тех пор, пока в июне 1991 г. его не избрали всенародным голосованием на новый пост, учреждение которого было в немалой степени делом его собственных рук: Ельцин стал президентом РСФСР. Еще совсем недавно, в марте 1990 г., русский националист из числа депутатов общесоюзного съезда саркастически предположил, что выход РСФСР из состава СССР может стать решением всех проблем, и его острота вызвала смех в зале. Но вскоре шутки кончились. Россия прекратила передавать советскому правительству собранные в республике налоги. СССР Горбачева и РСФСР Ельцина опасным образом оказались впутаны в новую, неожиданную разновидность «двоевластия».

 

Горбачев и Ельцин не единственные из советских руководителей переместились на новые позиции и стали президентами тех образований, где раньше были партийными функционерами. Так поступили чуть ли не все первые секретари республиканских компартий, и к осени 1991 г. СССР состоял из ряда республик, возглавляемых президентами, над которыми по идее возвышался советский суперпрезидент.

 

Поначалу сепаратизм не стоял на первом месте в политической повестке национальных республик. Этому препятствовали проживавшие в них 25 млн русских, и самой острой формой «национального» вопроса на местах был конфликт между титульной нацией и другими этническими группами, как, например, кровавое противостояние в Нагорном Карабахе – населенной в основном армянами автономной области, входившей в состав Азербайджанской ССР. В составе РСФСР имелись свои автономии, которые тоже начали заявлять о суверенитете: Казань, старинный город на Волге с незначительным татарским большинством, была провозглашена столицей суверенного Татарстана, тогда как в ноябре 1990 г. в Чечено-Ингушетии (куда относительно недавно вернулись из ссылки многие все еще обозленные чеченцы) на Чеченском национальном съезде впервые заговорили о создании суверенной Республики Чечни.

 

Настроения населения и намерения элит в национальных республиках были крайне неустойчивыми. Опросы общественного мнения конца 1980-х показывали, что подавляющее большинство граждан страны предпочло бы сохранить СССР. Но в реальности три прибалтийские республики, которые так до конца и не смирились с включением в состав Советского Союза, все ближе подходили к выходу из него; в Молдавии – еще одном позднем приобретении – и в Грузии, которую возглавил бывший диссидент Звиад Гамсахурдиа, наблюдались схожие тенденции. На матерых партийных функционеров Средней Азии, имевших крепкие национальные корни, никакое население с требованием отделиться не давило, однако бо́льшая их часть не испытывала энтузиазма относительно радикальной перестройки и приватизации и в связи с этим все меньше доверяла Москве. Многие в республиках вдруг уверовали, что исторически являлись жертвами русской (советской) империалистической эксплуатации. Жители РСФСР, естественно, считали иначе.

 

В марте 1991 г. состоялся всесоюзный референдум о сохранении СССР; подавляющее большинство проголосовало на нем за «обновленную федерацию равноправных суверенных республик» («да» ответили 77%, включая 70% жителей Украины). Однако двусмысленность формулировки, подразумевающей, что республики должны держаться вместе, но на другой законодательной основе, подчеркивалась тем фактом, что на вопрос: «Согласны ли вы с тем, что Украина должна быть в составе Союза Советских Суверенных Государств на основе Декларации о государственном суверенитете Украины?» – 80% украинских избирателей тоже ответили утвердительно. Да и само слово «всесоюзный» уже означало не то, что прежде: шесть республик, дальше всех продвинувшихся по пути отделения, – три прибалтийские, Грузия, Молдавия и Армения – отказались участвовать в референдуме. В апреле девять республик, все еще входивших в этот урезанный Союз, отправили своих глав (в том числе Ельцина от России, Назарбаева от Казахстана и Леонида Кравчука от Украины) обсудить ситуацию с Горбачевым; на этой встрече они решили подготовить Союзный договор, который учредил бы Союз Суверенных Советских Республик (слово «социалистических» выкинули), который должен был проводить единую внешнюю и оборонную политику и во главе которого должен был встать президент. В процессе дальнейшей работы над текстом договора под давлением Ельцина «Союз» начал все сильнее напоминать конфедерацию, а его президент последовательно лишался исполнительных полномочий; тем временем правительства России, Украины и других республик втихомолку продолжали присваивать себе властные функции на своих территориях. Как бы там ни было, Союзный договор так никогда и не был подписан. Этому помешал путч.

 

Власть Горбачева держалась на двух столпах: КПСС и президентстве. Однако репутация и моральный дух партии быстро падали, а пост президента СССР был лишен фундамента в виде какого бы то ни было управленческого и пропагандистского аппарата. Несмотря на неослабевающую международную поддержку, Горбачев оказался в тяжелом положении: легитимность советского режима – подобно легитимности царя в Российской империи в 1916–1917 гг. – неудержимо падала. Любой разумный наблюдатель предсказал бы переворот либо слева, либо справа, причем вероятнее всего справа, по типу мятежа генерала Корнилова в 1917 г. Переворот («путч») случился в середине августа, причем настолько бездарный, словно был позаимствован из сценария плохой комедии. Горбачев с семьей отдыхал в Крыму, в Форосе, когда представители группы, возглавляемой вице-президентом СССР Геннадием Янаевым, министром обороны Дмитрием Язовым и главой КГБ Владимиром Крючковым, прилетели к нему, чтобы попросить ввести в стране чрезвычайное положение. Горбачев отказался, так что они вернулись в Москву и сами его объявили, причем обязанности президента, сославшись на болезнь Горбачева, взял на себя Янаев. Горбачевы несколько дней просидели на своей даче в Форосе без связи и под домашним арестом.

 

 

 

Попытка переворота была прежде всего московским событием: заговорщики даже не попытались привлечь на свою сторону глав союзных республик. Один только руководитель Азербайджана сделал заявление в поддержку путчистов; остальные помалкивали, ожидая развязки. Возможно, как когда-то Корнилов, заговорщики полагали, что делают Горбачеву одолжение, взяв на себя инициативу по спасению страны от распада. Но, появившись на телеэкранах, чтобы сделать официальное заявление, они выглядели настолько жалко, что на улицы Москвы вышли десятки тысяч протестующих. В центр города ввели танки и войска, у которых не было ни приказа, ни желания стрелять. Ельцин, оставленный на свободе по недосмотру, стал героем дня: его фото на танке облетело весь мир. У заговорщиков сдали нервы; Горбачева освободили и вернули в Москву. Однако по его политическому влиянию, как и по перспективам сохранения Советского Союза, был нанесен смертельный удар.

 

После переворота Ельцин, как глава РСФСР, запретил деятельность коммунистической партии на территории республики. Украина, замешкавшись на старте, пережила всплеск националистических настроений и 1 декабря 1991 г. провела референдум, на котором 90% участников высказалось за независимость, а явка составила 84% (что означало, что «за» проголосовало не только большинство этнических украинцев, но и большинство проживающих в республике русских).

 

В начале августа президент США Джордж Буш высказался в поддержку Горбачева и за сохранение СССР: выступая в украинской столице, он произнес речь (критики в США издевательски прозвали ее «котлетой по-киевски» - chicken Kiev speech – игра слов со значением «трусливая киевская речь»), в которой предостерег против «самоубийственного национализма». Но уже в ноябре под мощным давлением конгресса и украинского лобби Буш пошел на попятный. Назревавший выход Украины из состава СССР и вероятное согласие на это США стали двумя важнейшими гвоздями в крышку советского гроба.

 

 

 

Однако именно Ельцин оказался тем человеком, который взял на себя основную роль в кончине Советского Союза. Принцесса Диана говорила о своем браке как о слишком многолюдном: «Нас в нем было трое». То же самое можно было сказать и о двух президентах в Москве. Положение Горбачева, не всенародно избранного президента, оказалось более шатким. Если бы он подал в отставку сразу после переворота, дав Ельцину возможность сменить его на посту общесоюзного президента, СССР, возможно, не распался бы полностью, как это случилось в итоге, ведь в этом случае Ельцин был бы заинтересован не в крахе, а в сохранении Союза, пусть и в каком-нибудь ином виде. Но Горбачев ушел со своего поста только 25 декабря 1991 г., а к тому времени главы России, Украины и Белоруссии уже тайно встретились по инициативе Ельцина и договорились о создании Содружества Независимых Государств – значительно урезанной версии Советского Союза, с объединенными вооруженными силами, но без общего президента или парламента; спустя несколько дней все три республики ратифицировали это соглашение. Когда через неделю, 16 декабря, в Москву прибыл госсекретарь США Бейкер, в Кремле его принимал российский президент Ельцин в компании нового министра обороны СССР маршала Евгения Шапошникова. Отставка Горбачева стала признанием сложившейся ситуации – страны, где он был президентом, больше не существовало.

 

 

 

В это время за кадром бесчисленные руки припрятывали, брали под контроль или присваивали имущество советского правительства и распущенной после переворота КПСС, но именно Ельцину, действовавшему от имени Российской Федерации, досталась львиная доля. Республиканские лидеры последовали его примеру в отношении активов государства и партии, находившихся на вверенных им территориях. Российская Федерация стала государством – преемником СССР, а советский красный флаг над Кремлем сменился российским триколором. Другие республики – одни с энтузиазмом, другие потому, что у них не было выбора, – объявили себя суверенными независимыми государствами. Советский Союз, который всего десять лет назад был внешне незыблемой сверхдержавой с мощной армией и полицейским аппаратом, а также с правящей партией, в рядах которой состояло почти 20 млн человек, подвергся саморазрушению, и в его защиту не прозвучало ни единого выстрела.

 

 

Чтобы создать и сохранить Советский Союз, были пролиты реки крови – крови идеалистов, карьеристов и негодяев, но преимущественно крови обычных людей, озабоченных главным образом собственным выживанием. Страна на многие десятилетия отрезала себя от внешнего мира, занимаясь «строительством социализма», которое в значительной мере заключалось в усилении и модернизации государства. Это государство совершало чудовищные преступления против своего же народа: Большой террор, выселение кулаков и этнические депортации, создание и расширение ГУЛАГа. Затем, оправдав давние опасения, пришла беда извне – Вторая мировая война, и кровь полилась снова. После войны, сопровождавшейся чудовищными разрушениями и десятками миллионов человеческих жертв, границы опять закрылись, а жизнь постепенно начала налаживаться. Почти 50 лет прошло без серьезных потрясений и особого кровопролития.

 

В результате всех этих неурядиц появился брежневский Советский Союз, с которого и начался мой рассказ. Это было государство всеобщего благосостояния, все еще сравнительно бедное, но, безусловно, эгалитарное. Получить образование и найти работу мог любой желающий, однако характерных для предвоенных лет гигантских возможностей подняться (или опуститься) благодаря вертикальной мобильности уже не было. Широкие массы приобщались к высокой культуре, хотя кое-кого из ее творцов это раздражало, как и попытки защитить их от «упаднических» западных веяний. Мужчины много пили, не встречая никакого порицания со стороны общества; женщины, по-прежнему вынужденные прибегать к абортам в качестве инструмента планирования семьи, несли на себе двойной груз оплачиваемого труда и домашних обязанностей. В обществе царил мультикультурализм (как сказали бы мы сегодня); прилюдно демонстрировать национальные предрассудки было не принято. В зазорах государственной экономики с ее неповоротливой системой централизованного планирования цвела коррупция. Тяжелая промышленность, созданием которой так гордились в 1930-е гг., нанесла серьезный ущерб окружающей среде, а чернобыльская авария подчеркнула драматизм этой ситуации. Несмотря на декларируемую приверженность идее мира во всем мире, режим тратил огромные суммы на военные нужды. Границы слегка приоткрылись, но недостаточно широко с точки зрения образованного среднего класса. Спецслужбы больше не терроризировали население; слежка перестала быть тотальной, а рука государства не карала кого попало. Вместо этого органы безопасности сосредоточили свое внимание на сравнительно немногочисленных диссидентах, голоса которых усиливались многократным эхом зарубежных радиостанций вроде радио «Свобода». Жизненным кредо большинства стал уход в частное пространство, однако предсказуемое, рутинное течение жизни на фоне набившего оскомину напыщенного дидактизма советской пропаганды больше нравилось пожилым, а не молодежи.

 

Брежнев называл эту систему «социализмом», и она действительно удовлетворяла многим формальным критериям социализма: государственная собственность, социальная защита, эмансипация женщин и толерантность к этническому разнообразию. Система была несовершенна: она требовала частичной изоляции Советского Союза от внешнего мира, и в ней не было демократии в смысле возможности избирать и смещать лидеров или выбирать между конкурирующими политическими партиями. Однако отсутствие демократии не особо волновало советских граждан; главным образом им не хватало материального благополучия. Теоретически «социализм» должен был принести изобилие, но уровень жизни в СССР не дотягивал до западного, а с 1960-х гг. ничто уже не указывало на то, что этот разрыв удастся быстро преодолеть. Если это и было социализмом, то, похоже, многим советским людям хотелось чего-то получше.

 

Как только Советского Союза не стало, все тут же начали называть его «империей». В СССР этим термином не пользовались, поскольку с советской точки зрения империи могут быть только у капиталистов, да и на Западе его в основном применяли лишь в контексте «империи зла». Но в начале 1990-х гг. слово «империя» зазвучало отовсюду, и по понятной причине: многонациональное государство, которое внезапно лишилось своих окраин, наверняка должно было быть империей; а как только СССР стали считать таковой, его развал оказалось легко объяснить как процесс избавления колоний (национальных республик) от эксплуатации со стороны империалистического центра (Москвы и русских). Но, несмотря на всю правдоподобность такого взгляда на вещи, истинным он был лишь отчасти.

 

Во-первых, предположение, будто Москва экономически наживалась на своих «колониях», звучит сомнительно. Жители национальных республик начали так считать только в годы перестройки. В России же ситуацию представляли себе совершенно иначе и считали, что экономическая выгода доставалась прежде всего республикам; западные экономисты, которые обычно избегают этого запутанного и скользкого вопроса, склонны соглашаться скорее с этой версией. Во-вторых, модель «освобождения от колониальной зависимости» предполагает ситуацию, в которой население колоний восстает против своих угнетателей и изгоняет их. Эту модель можно с определенной натяжкой применить к случившемуся в Прибалтике (которую СССР мог себе позволить потерять), но она вряд ли подходит для остальных республик. В большинстве случаев их главы объявляли о независимости не под непреодолимым давлением народных масс, но скорее воспользовавшись великолепной возможностью встать во главе суверенной нации, не прилагая к тому никаких усилий, и эту возможность подарил им развал Советского Союза. Более того, даже в этом они брали пример с России, которая, если следовать имперской модели, видимо, сама себя освободила от собственного же «имперского господства».

 

Западные комментаторы предсказывали России (и, если повезет, всем остальным новым государствам) демократическое постсоветское будущее – после того, как их экономики неизбежно укрепятся под благотворным влиянием рынка. Но наученные историческим опытом россияне готовились к трудным временам. Результаты опросов общественного мнения 1990-х гг. свидетельствуют, что в лучшем случае пятая часть респондентов считали, будто «демократия» в ее западной форме пойдет России на пользу; к тому же наблюдение за политическими практиками на постсоветском пространстве сформировало общее негативное отношение к самому слову «демократия», а заодно и к словам «свобода» и «выборы». В 1999 г., отвечая на вопрос, какую из тринадцати предложенных характеристик они считают самой важной, жители России поставили демократию на предпоследнее место: ниже нее оказалась только «свобода предпринимательства». Верхние строчки заняли «стабильность» и «социальная защита».

 

В бурное первое десятилетие правления президента Ельцина повсюду звучало новомодное слово «шок». «Шоковой терапией» окрестили тот подход к приватизации, который, следуя советам западных экономистов, избрал Ельцин, а проводил в жизнь Егор Гайдар (внук известного детского писателя советских времен). Учитывая, что практически все в стране раньше принадлежало государству, приватизация была грандиозным начинанием, не имевшим исторических прецедентов, на которые можно было бы ориентироваться. То, что из этого вышло, россияне назвали «диким капитализмом»: в ходе приватизации каждый, кто мог, старался присвоить любые доступные активы – тем более крупные, чем выше было его положение и лучше связи в прежнем государственном и партийном аппарате, – а затем сохранить присвоенное. Даже либеральные профессора Историко-архивного института под руководством Юрия Афанасьева смогли занять куда более завидный комплекс зданий Высшей партийной школы. По стране расползалось оружие, владеть которым в СССР было запрещено; расплодились охранники в камуфляжной форме, которую они носили распахнутой на груди, чтобы лучше было видно толстую золотую цепь. Каждый старался заручиться протекцией («крышей»), и зачастую трудно было понять, что за люди ее обеспечивают: милиционеры, преступники или некая комбинация тех и других.

 

Квартиры, которые в советские времена передавались в пользование населению государством, приватизировали: жильцы получили их в собственность практически бесплатно. Правда, в результате возникал шанс, что бандиты, решившие, что квартировладелец им задолжал, могут просто выбросить его на улицу. Те, кто избежал этой напасти, устанавливали железные двери; однако опасность все еще подстерегала их на лестницах и в лифтах, поэтому жители многоквартирных домов устанавливали на въезде во дворы ворота с домофонами. Горожане, имевшие в собственности загородную дачу, переселялись туда, а городскую квартиру сдавали внаем, чтобы сводить концы с концами. Поскольку государство отказалось от регулирования цен на товары первой необходимости и цены взлетели до небес, в 1990-е гг. выражение «возделывай свой сад» превратилось из метафоры в почти обязательную жизненную стратегию.

 

 

 

Инфляция и невыплата зарплат обрекли пенсионеров и многих служащих на нищету. Старушки стояли у метро, молча протягивая спешащим мимо пассажирам пучок редиски или пару вязаных варежек в надежде, что их кто-нибудь купит. Попрошайки и бездомные внезапно стали частью городского пейзажа. Работники крупных предприятий упрямо ходили на работу, даже когда им переставали платить зарплату, – и ради товарищеского общения, и в надежде на появление в буфетах каких-нибудь продуктов питания. Колхозники с надеждой взирали на своих председателей, рассчитывая, что те помогут хозяйству удержаться на плаву. Особенно сильно пострадали работники интеллектуального труда, которые не просто обнищали (поскольку их зарплаты практически обнулились), но и пережили развал крайне важных для них институций, таких как «толстые» журналы. То огромное значение, которое они – и Советское государство – придавали образованию и высокой культуре, казалось нелепым их внукам, которые старались жить «по-американски» и искали, как бы по-быстрому «срубить зелени». В 2002 г. жители России совершили 60 000 самоубийств – самый высокий уровень на душу населения в мире. За десять лет с 1990 г. ожидаемая продолжительность жизни мужчин сократилась с 64 до 59 лет и вплоть до 2005 г. не проявляла тенденции к росту. Российские женщины, издавна известные своей стойкостью перед лицом невзгод, снова ее продемонстрировали, лишившись за тот же период всего двух с половиной лет ожидаемой продолжительности жизни. Некоторые из них, устав от эмансипации, с энтузиазмом примеряли на себя роль домохозяек.

 

Были и россияне, которые добились успеха, в основном благодаря скорости, с которой они заметили открывшуюся возможность присвоить бывшие государственные активы. Такие нувориши были известны как «новые русские», а горстку баснословно богатых, к которой принадлежали среди прочих Борис Березовский и Михаил Ходорковский и от поддержки которой, как считалось, зависел ельцинский режим, прозвали «олигархами». Березовский, математик и инженер, который в позднесоветские времена возглавлял лабораторию в одном из институтов Академии наук СССР, выбился в олигархи и поставил под контроль главный российский телеканал; Ходорковский, комсомольский функционер, который начал свою предпринимательскую карьеру в годы перестройки, позже занялся банковским делом, а в середине 1990-х гг. умудрился по дешевке купить у государства нефтяную компанию «Юкос». Учитывая способы, какими сколачивались подобные состояния, на них всегда лежала печать незаконности. Новый российский «капитализм», хоть и базировался отчасти на западных моделях, напрямую наследовал полулегальной «второй экономике» советских времен, функционировавшей на основе не контрактных отношений, а личных связей.

 

Российские нувориши предавались демонстративному потреблению: их дачи, к изумлению обитателей соседних деревень, теперь больше напоминали барочные дворцы. Они проводили немало времени на Западе, отправляли сыновей учиться в элитные школы Британии и Швейцарии, да и бо́льшую часть новоприобретенного богатства пристраивали за границей. Свобода перемещения, в том числе поездки в страны Запада (для тех, кто мог себе это позволить), стала одним из крупных преимуществ постсоветской России; оказалось, что из всех ограничений, существовавших при советской власти, именно это вызывало особенное раздражение. Теперь же, впервые за 70 лет, россиянам разрешили выезжать из страны не как туристам и не считать себя при этом эмигрантами. Известные интеллектуалы, деятели искусства и бизнесмены могли теперь жить на два дома – в России и за рубежом. Молодые женщины, поддавшиеся соблазну свободы перемещения, рисковали оказаться вовлеченными в проституцию где-то в Европе.

 

Новая Россия обзавелась свободной прессой всех оттенков политического спектра, не пропускавшей ни одного скандала – будь он реальный, воображаемый или исторический. Но жизнь самых отважных журналистов была опасной, и их убийства – как и заказные убийства бизнесменов конкурентами – стали почти обыденностью. Интеллигенцию раздавил крах перестройки (в котором ее – наряду с Горбачевым – винила бо́льшая часть населения), и интеллигенты, страдавшие от потери статуса и утратившие право притязать на моральное лидерство, никак не могли найти себе места в новой России. Появлялись новые партии; в 1990-е гг. особенно усилилась восстановленная Коммунистическая партия Российской Федерации (КПРФ), но в политике действовали и либеральные, и националистические силы, а на улицах – фашиствующие громилы. Партии конкурировали на выборах за места в новом парламенте, который теперь, как в царские времена, называли Государственной думой. Дума стала ареной множества оживленных дискуссий и ряда поразительных законодательных инициатив (одно из ее постановлений фактически восстанавливало Советский Союз, подтверждая «юридическую силу результатов референдума СССР по вопросу о сохранении Союза ССР»), но, так как президент не обязан был утверждать принятые Думой законы, все это не имело большого значения. Сам президент Ельцин своей партии не создал. Он был тяжело пьющим человеком с больным сердцем, и его здоровье, как и его поведение, становилось все более непредсказуемым.

 

КГБ пережил смену власти, поменяв название (теперь это была Федеральная служба безопасности, ФСБ), но сохранив контроль над своими архивами, а вот архивы КПСС (как и остатки имущества партии) перешли в собственность новой Российской Федерации, которая открыла их для исследователей. В 1992 г. некоторые архивные документы оттуда представили в качестве доказательств на процессе в Конституционном суде России, инициированном бывшими коммунистами, уверенными, что прошлогодние указы Ельцина о роспуске КПСС и КП РСФСР были неконституционны. Во встречном иске утверждалось, что неконституционным был весь период правления компартии начиная с 1917 г. Этому процессу предстояло стать настоящим подарком для историков, поскольку в его ходе была рассекречена масса ранее неизвестных документов, но московский корреспондент The Washington Post, исправно посещавший слушания, с удивлением отмечал, что, кроме него, происходящее, кажется, никого не интересовало.

 

Поначалу самой распространенной реакцией на распад Советского Союза было желание притвориться, будто 74 лет, отделяющих новую Россию от ее дореволюционного предшественника, попросту не существовало. Люди в те годы как будто хотели вернуть себе царистское прошлое. Новым государственным символом стал старый имперский герб – двуглавый орел. Русские возвращались к полузабытому православию и вспоминали о своем дворянском происхождении – так же, как в первые годы советской власти обнаруживали у себя пролетарские корни. Интерьеры новых ресторанов отличались вульгарным псевдоимперским декором. Безумной популярностью пользовались всяческие экстрасенсы и колдуны, а одним из самых горячо любимых телеведущих стал астролог. 7 ноября, день Октябрьской революции, все еще было государственным праздником, но отмечали его теперь под новым оптимистическим названием – «День согласия и примирения». Снесенных памятников бывшим советским лидерам накопилось столько, что в Москве для них устроили специальный парк. Но, кроме этого, город обрел новый храм Христа Спасителя: его возвели недалеко от Кремля, на том самом месте, где некогда стоял его предшественник, взорванный советской властью в 1931 г.

 

В последние советские годы вопрос, в самом ли деле, как утверждала Конституция СССР 1977 г., в стране «сложилась новая историческая общность людей – советский народ», был спорным, но теперь на него можно было с уверенностью отвечать утвердительно. «Советских людей» стали уничижительно называть «совками» и постоянно высмеивали в прессе за их отсталость. Для ориентирования в языковых практиках советских времен (или же в качестве памятника им) был издан «Толковый словарь языка Совдепии». Кроме того, вышли и крайне необходимые обновленные словари иностранных слов и последних изменений в устном и письменном русском языке. Язык средств массовой информации внезапно и резко вестернизировался, обогатившись огромным количеством новоизобретенных слов, которые звучали для русского уха так же странно, как некогда советские акронимы. В конце 1990-х гг. бестселлером стал роман Виктора Пелевина «Generation "П"» – черная комедия, действие которой разворачивается в новой вселенной рекламы и телевидения, где важнее всего «имидж» и «пиар», а базовые характеристики личности исчезли без следа.

 

 

Переизобретением себя увлеклись не только отдельные граждане. То же самое, только еще кардинальнее, проделывали новые национальные государства, которые, как заметил один комментатор, энергично принялись строить государство, еще не став нацией. Чуть ли не в каждом у руля стоял бывший первый секретарь ЦК республиканской компартии, который незадолго перед распадом СССР выторговал себе пост президента и сумел удержаться в этом кресле. В числе таких первых секретарей были Нурсултан Назарбаев, который уйдет с поста президента независимого Казахстана только в 2019 г., в возрасте 79 лет, президенты Азербайджана и Узбекистана, а также глава Туркменистана Сапармурат Ниязов, который устроился еще лучше, назначив себя «пожизненным президентом». Грузию, однако, возглавил бывший диссидент и шекспировед Звиад Гамсахурдиа; его сменил горбачевский министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе; ему на смену, в свою очередь, пришел горячий приверженец свободного рынка Михаил Саакашвили, который, окончив в перестроечные годы украинский университет, мог в прежние времена послужить примером советской «дружбы народов». Встречались в регионе и другие импровизированные стили руководства, например тот, что был избран бывшим комсомольским активистом с Северного Кавказа, которого Георгий Дерлугьян запечатлел (в книге «Адепт Бурдье на Кавказе») в процессе переизобретения себя в качестве лидера исламского националистического восстания против нового гегемона – независимой Грузии.

 

Если СССР рассыпался на горстку отдельных независимых национальных государств, почему то же самое не случилось с РСФСР? Потенциальные сепаратисты в ней имелись: это были как минимум Татарстан (бывшая Татарская АССР) и Чечня. Но Ельцин, а за ним и Владимир Путин твердо этому воспротивились. В случае Чечни это означало войну – один из множества на постсоветском пространстве межнациональных конфликтов (к их числу относится и конфликт в Нагорном Карабахе, столкнувший Армению с Азербайджаном, – эта рана не затянулась и до сих пор). Татарстан выбрал иной путь, подписав с Россией «равноправный» договор, который провозгласил его «суверенным» (но не независимым) государством и гарантировал ему долю доходов от добычи татарской нефти; за такую сговорчивость Путин позже вознаградил Казань новым метрополитеном.
 

На международной арене постсоветская Россия стала получателем американской помощи и частных инвестиций, но смогла сохранить за собой советское место в Совете безопасности ООН. Тем не менее ее статус в мире серьезно понизился, и ей пришлось смириться с расширением НАТО на восток, которого, как был уверен Горбачев, Запад пообещал ему не допустить. В 1999 г. в НАТО приняли Польшу, Чехию и Венгрию, а в 2004-м за ними последовали Словакия, Словения, Болгария, Румыния и три государства бывшей советской Прибалтики. Что с российской точки зрения было еще хуже, Украина и Грузия, которых в НАТО пока не принимали, не скрывали, что ожидают своей очереди. Под вопросом теперь было даже то, является ли еще Россия великой державой, не говоря уж о сверхдержаве. Конечно, страна все еще была региональной державой, но этот регион состоял в основном из бывших советских республик и стран бывшего советского блока. Ельцин и его министр иностранных дел Андрей Козырев, в 1991 г. подталкивавшие республики к выходу из СССР, вскоре поменяли подход и дали понять, что считают Российскую Федерацию естественным центром притяжения, вокруг которого так или иначе снова сгруппируются соседние государства. Но реакция на подобные заявления была прохладной: выпустить джинна сепаратизма из бутылки оказалось гораздо легче, чем загнать его обратно. При этом, согласно опросам общественного мнения, 71% российских респондентов считали распад Советского Союза ошибкой.

 

Ельцин оставался у руля все 1990-е годы, но финансовый кризис 1998 г. поставил страну на грань банкротства: российский Центральный банк объявил дефолт по своим обязательствам и девальвировал рубль. Здоровье президента ухудшалось, и, осмотревшись в поисках преемника, Ельцин остановил свой выбор на малоизвестном бывшем сотруднике КГБ по имени Владимир Путин, скромном любителе дзюдо, который уже несколько лет работал в кремлевской администрации. В 1999 г. Ельцин назначил Путина главой правительства, и, когда через несколько месяцев президент ушел в отставку, Путин автоматически стал исполняющим его обязанности. К удивлению многих, на президентских выборах 2000 г. Путин уже в первом раунде набрал 53% голосов на волне военных успехов России в Чечне.

 

Как-то раз Путин не без иронии назвал себя «успешным продуктом патриотического воспитания советского человека». Он родился в Ленинграде, в рабочей семье, детство его пришлось на тяжелые послевоенные годы. Получив юридическое образование, Путин пошел служить в КГБ – как по убеждению, так и в погоне за романтикой (в годы его молодости в СССР были очень популярны шпионские романы). Последние десять лет своей не особенно выдающейся советской карьеры он работал агентом разведки в Восточной Германии, в 1989 г. стал свидетелем коллапса этой страны, а затем вернулся в погружавшийся в хаос Советский Союз. Формально он так и не вышел из КПСС, просто убрав ставший бессмысленным партбилет в ящик стола. По возвращении он присоединился к команде ленинградского мэра Анатолия Собчака, а в 1996 г. переехал в Москву. Путин не только вырос в городе Ленина – Ленинграде, но, можно сказать, и сам некоторым образом был связан с вождем революции через своего деда, который в 1920-е гг. работал поваром у вдовы Ленина. Если бы на дворе стояли еще советские времена, кто-нибудь обязательно заметил бы, что внук повара во главе страны – это буквально исполнение предсказания, сделанного Лениным в работе «Государство и революция».

 

В первые годы успехи Путина на посту президента оказались неожиданно впечатляющими. Подавая себя как (умеренного) русского националиста и православного верующего, питающего, однако, уважение к советскому прошлому, он задался целью обуздать олигархов, остановить развал России (чуть было не начавшийся с Чечни) и исправить перегибы «дикого капитализма», а также вернуть правительству некоторую степень контроля над финансовой системой и ключевыми отраслями промышленности, такими как газовая. Его усилиям способствовал рост мировых цен на нефть, которые в 2008 г. достигали 137 долларов за баррель и устойчиво снизились лишь после 2014 г. Путин предлагал стране стабильность, а также надежду на хотя бы частичное восстановление утраченного Россией международного статуса; такой подход оправдывал себя, о чем свидетельствовали его высокие и очень высокие рейтинги одобрения (которые подтверждались не только государственными, но и независимыми опросами). В рамках кампании против ельцинских олигархов Бориса Березовского вынудили эмигрировать (в 2013 г. он при туманных обстоятельствах скончается в Лондоне), а Михаила Ходорковского в 2003 г. обвинили в финансовых преступлениях; отсидев более 10 лет, он тоже покинул страну.

 

В затяжном конфликте, развивавшемся с переменным успехом, Путин постепенно расширил полномочия президента в части смещения не уживавшихся с Москвой губернаторов. Политическую поддержку ему оказывала новая общенациональная партия «Единая Россия», которая выдвигала кандидатов на думских выборах и вступление в которую ожидалось от любого губернатора (это была не столько партия в обычном понимании, сколько механизм для гарантирования голосов избирателей и отбора кандидатов в федеральные органы власти, напоминающий знаменитую «политическую машину» чикагского мэра Ричарда Дэйли; подобно мэру Дэйли, Путин тоже обходится без политбюро). Путинская администрация, которая в определенной мере опиралась на «силовиков» – людей, которые, как и сам Путин, были выходцами из советских спецслужб или Вооруженных сил, становилась все нетерпимее к политическим вызовам (несмотря на сохранение электорального начала) и, когда в 2008 г. истек предусмотренный Конституцией второй срок президентства Путина, прибегла к законодательным уловкам, лишь бы остаться у власти. В 2021 г. Владимир Путин, которому исполнилось 68 лет, по-прежнему занимает пост президента России – уже в четвертый раз.

 

После первоначальных дружелюбных сигналов Путин, похоже, передумал добиваться хороших отношений с Западом и, вероятно, даже начал получать удовольствие, раздражая западное общественное мнение. «Цветные» революции 2003–2005 гг. в Грузии, на Украине и в Киргизии сыграли важную роль в этом отчуждении, поскольку российское руководство было убеждено, будто за ними стоят НАТО и США, которые пытаются дестабилизировать пророссийские правительства и могут опробовать те же методы и в самой России. Похоже, напомнило о себе и спецслужбистское прошлое Путина: «грязные трюки» вроде отравления в Англии бывших агентов российской разведки (в 2006 г. – Александра Литвиненко, а в 2018 г. – Сергея Скрипаля), вероятно, были санкционированы его администрацией. В 2014 г. Россия вернула себе Крым, который в 1954-м Хрущев широким жестом подарил Украинской ССР. Крым, стратегически важный для России как место базирования ее Черноморского флота, оставался в основном русскоговорящим; примерно две трети населения полуострова считают себя этническими русскими, а остальную треть составляют главным образом украинцы и крымские татары (которые после распада Советского Союза вернулись домой из принудительной ссылки, куда их отправили в 1940-е гг.). Кроме того, Россия, не особенно скрываясь, поддерживала и спонсировала сепаратистские движения в восточноукраинских Донецкой и Луганской областях, где проживала примерно седьмая часть населения Украины и где численность этнических русских была практически равна численности этнических украинцев. Эти действия вызвали возмущение на Западе, но пользовались популярностью в России.

 

Большинству россиян, сожалеющих о распаде Советского Союза, весь советский период, от НЭПа до начала перестройки, вспоминался (естественно, не с идеальной точностью) как время порядка, безопасности и низких цен на основные товары. После переоценки лидеров прошлых лет максимально похвальных отзывов населения удостоился Брежнев. В начале 2000-х гг. брежневская эпоха многим казалась золотым веком. «Ни войн, ни революций. Ни голода, ни потрясений», – писал в 2002 г. восторженный российский биограф Брежнева. Жизнь становилась лучше «для простого российско-советского труженика, т. е. для громадного большинства народа»; короче говоря, это было «самое благоприятное время во всем многострадальном XX столетии».

 

А вот деятельность Ельцина и Горбачева, как показал опрос, проведенный в 2017 г., люди оценивали резко негативно: 30% респондентов относились к обоим с «неприязнью, раздражением», а еще 15% испытывали к ним «отвращение, ненависть». Отношение к Горбачеву контрастировало с восхищением и симпатией, преобладавшими на Западе: для россиян он был не героем демократических преобразований, но человеком, который развалил СССР. Тем не менее два бывших лидера не «исчезли» по старой советской традиции: Горбачев, которому уже перевалило за 90, все еще состоит президентом некоммерческого Горбачев-фонда, а память Ельцина, который умер в 2007 г., увековечили на родном для него Урале впечатляющим общественным, культурным и образовательным центром его имени.

 

Тот же опрос 2017 г. показал, что по уровню общественного признания Сталин (к которому 32% респондентов испытывали «уважение») обогнал всех остальных лидеров, уступив только самому Путину (49%); третье место (26%) досталось Ленину. Униженная нация видела в нем исторический символ своих достижений и предмет для гордости, созидателя государства и его индустриальной мощи, человека, который привел страну к победе во Второй мировой войне. Репрессивная сторона сталинского наследия, похоже, мало волновала большинство постсоветских россиян.

 

Для новой Российской Федерации – так же как и для Советского государства, ее предшественника, – Вторая мировая война стала ядром национального мифа, а Сталин олицетворял собой Победу. С 2014 г. россиянам, которые нелестно отзываются о действиях СССР в годы войны, грозит судебное преследование, а в 2021 г. Дума приняла закон, предусматривающий тюремное заключение сроком до пяти лет за оскорбление ветеранов Второй мировой. Порочащие заявления такого рода часто звучали с Украины, где реабилитировали воевавших против советской власти партизан-националистов – так называемых «бандеровцев». Украина тем временем строила собственный национальный миф, который находился в резком противоречии с российским. В его центре находился «Голодомор», голод начала 1930-х гг., который теперь трактовался как геноцид украинского народа.

 

В числе тех, кто восхищался Сталиным как созидателем государства, был и сам Путин. В 1999 г. на встрече с главами думских фракций он, по некоторым свидетельствам, произнес тост в честь дня рождения Сталина. Заняв пост президента в 2000 г., он чуть ли не первым делом вернул в качестве гимна современной России старый советский гимн, хотя, надо признать, и с новыми словами. Но написаны они были все тем же автором, что и исходный текст, – Сергеем Михалковым, известным советским писателем, в свое время удостоенным трех Сталинских премий. Первое время Путин никак не выражал своего отношения к сталинскому террору, но эта тема была очень важной для его политического союзника, Русской православной церкви. В 2017 г. Путин вместе с патриархом Кириллом открыл в Москве монумент жертвам политических репрессий, а еще через год, открывая памятник Александру Солженицыну (бывшему диссиденту, в 1994 г. вернувшемуся в Россию), сказал, что советская тоталитарная система «принесла страдания и тяжелые испытания для миллионов людей».
 

Как правило, если человеку нравится Сталин, то ему нравится и Ленин – но к Путину это не относится, даже несмотря на то, что дед президента имел некоторое отношение к вождю. В 2017 г. Путин отказался широко отмечать столетие Октябрьской революции. Он ставит Ленину в вину и кровопролитие Гражданской войны, и казнь всей царской семьи (включая даже их собаку) в 1918 г. Но основная его претензия заключается в следующем: революционер Ленин, в отличие от Сталина, разрушал государство, а не созидал его. Именно Ленин, по мнению историка-любителя Владимира Путина, вопреки возражениям Сталина настаивал на включении в первую советскую Конституцию оговорки о праве республик на выход из состава СССР. «В основание нашей государственности была заложена мина замедленного действия», – сказал Путин. Хрущев навлек на себя его гнев по схожему поводу: именно он в 1954 г. отдал Украине Крым, чем, как заявил Путин депутатам и губернаторам 18 марта 2014 г., Россию «не просто обокрали, а ограбили».

 

Когда Советский Союз распался, люди по всему миру радовались исчезновению государства, причинившего столько зла, хотя были и такие, кто скорбел о нем как о хотя бы попытке построить социализм. Но многие из россиян, для которых СССР был их родиной, воспринимали происходившие иначе. В XX в., преодолев отсталость, Россия чудом отвоевала себе место под солнцем; она сначала вывела мир на дорогу к социализму, а потом стала сверхдержавой – и вдруг все это у нее внезапно отняли безо всякой видимой причины, наряду с уважением всей планеты и с империей, унаследованной от царей. После краткого периода заигрываний в 1990-е гг. Запад, подливая масла в огонь, снова начал относиться к России с почти такой же враждебностью, как и в годы холодной войны, когда она была противостоящей ему сверхдержавой. По мнению россиян, причиной этому была обычная ксенофобия («Раньше они говорили, что ненавидят нас, потому что мы коммунисты, но теперь мы уже не коммунисты, а они по-прежнему нас ненавидят».)

 

Свое отношение к гипотетической реставрации Советского Союза Путин резюмировал афоризмом: «Кто не жалеет о распаде СССР, у того нет сердца. А у того, кто хочет его восстановления в прежнем виде, у того нет головы». Но кто знает, что готовит будущее? Лидер с головой (кто-то вроде Путина?) может отыскать способ вернуть кое-что из утраченного, даже если результат и не дотянет до полноценного «восстановления». Почему «в результате разрыва отношений с Россией» Украина должна переживать «деиндустриализацию», размышлял Путин в интервью 2020 г., если русские и украинцы «один и тот же народ» и вместе эти страны могут снова стать важнейшим игроком на общемировой арене? Начало военного конфликта на Украине в феврале 2022 г., хотя и сделало такой исход крайне маловероятным в обозримом будущем, доказало, что это были не досужие рассуждения со стороны президента. Призрак Советского Союза явно не собирался исчезнуть так же быстро, как сам Советский Союз. И тем не менее ощущение себя полномочными представителями самой Истории, вдохновлявшее советских руководителей от Ленина до Горбачева, пропало безвозвратно. Путин, который как примерный советский гражданин изучал марксизм-ленинизм, когда-то несомненно верил в историческую неизбежность. Но сегодня, после убедительной демонстрации непреодолимой силы исторической случайности, явленной миру в 1989–1991 гг., это уже явно не так. В интервью 2000 г. он сказал:

 

Вы знаете, нам многое кажется невозможным и неосуществимым, а потом – бах! Как с Советским Союзом было. Кто мог представить, что он сам по себе возьмет и рухнет?