Сциентизм и религия
Сциентизм – общее название идейной позиции, представляющей научное знание наивысшей культурной ценностью и основополагающим фактором взаимодействия человека с миром. Сциентизм сам по себе не является стройной системой взглядов, а скорее может рассматриваться как определенная ориентация различных систем. Кроме того, в английском языке слово «сциентизм» имеет отчетливую негативную коннотацию.
Утверждения об иных способах познания часто сочетаются с обвинениями в сциентизме: говорится, что наука и те, кто ей занимается, превышают, так сказать, свои полномочия. Сциентизм рассматривается как непрошенное вторжение науки в разные области – философию, гуманитарные науки, этику и даже теологию. Вот примеры того, что Стивен Джей Гулд в речи в защиту непересекающихся магистерий назвал нарушением границ со стороны науки. Как смеет, говорят критики, наука рассказывать нам хоть что-то о морали и эстетике?
Если взглянуть на примеры того, что относят к сциентизму, легко увидеть, что они очень разные и часто никак друг с другом не связаны. Физик Иан Хатчинсон видит в них попытку применить научные методы в дисциплинах, где они бесполезны, и ответить на «великие вопросы», вроде как зарезервированные за теологией:
"Это не просто неверное применение методик, таких как количественный анализ, к вопросам, где числам делать нечего; не просто смешивание материальной и социальной сторон человеческой жизни; не просто претензия исследователей-социологов на использование целей и процедур естественных наук к человеческому обществу. Сциентизм – все это и еще многое, куда более глубокое. Это отчаянная надежда, и жажда, и в конечном итоге иллюзорная вера в то, что некий стандартизованный набор процедур, именуемый наукой, может обеспечить нас безукоризненным источником морального авторитета, сверхчеловеческой основой для ответов на такие вопросы, как «что такое жизнь, и когда, и почему?»."
Философ Сьюзен Хаак, с другой стороны, рассматривает сциентизм как отказ науки от признания собственных ограничений вместе с проблемами, которые это порождает:
"Что я имела в виду под сциентизмом, это… какой-то чрезмерный энтузиазм и некритически почтительное отношение к науке, неспособность видеть или неготовность признать ее не-идеальность, ограничения и связанные с этим потенциальные опасности."
Наконец, врач и специалист по биоэтике Леон Касс описывает сциентизм как попытку заместить религию – и все остальное – наукой. Эта стратегия, утверждает он, может подорвать саму структуру западного общества:
"Но под весомыми этическими вопросами, которые поднимают новые биотехнологии (впрочем, это тема для отдельной лекции), лежит более глубокий философский вызов, который угрожает нашим представлениям о том, кто мы и каковы. Научные идеи и открытия, касающиеся живой природы и человека, совершенно приемлемые и безобидные сами по себе, привлекаются как оружие в битве против традиционных религиозных и моральных учений – и даже против наших представлений о себе как о существах, обладающих свободой и достоинством. Среди нас распространилась квазирелигиозная вера – назовем ее бездушным сциентизмом, – которая состоит в том, что новая биология, устранив все загадки, даст полное описание человеческой жизни, объяснив чисто научным образом человеческую мысль, любовь, творческое начало, моральные суждения и даже веру в Бога… Не ошибитесь. Ставки в этом споре высоки: на кону нравственное и духовное здоровье нации, дальнейшая жизнеспособность науки и наше представление о себе как о человеческих существах и детях Запада."
Общее между этими столь разными понятиями сциентизма одно: все они имеют неодобрительную окраску. Более того, статья «сциентизм» в «Оксфордском спутнике философии» начинается так:
"«Сциентизм» – бранное выражение. Поэтому не существует, по всей видимости, единственного простого описания взглядов тех, кого обвиняют в склонности к нему."
А завершается эта статья так:
"Успешное обвинение в сциентизме обычно опирается на ограничивающую концепцию науки и оптимистическую концепцию искусства в том виде, в котором его практикуют до сих пор. Никто не исповедует сциентизм; он обнаруживается только в работах других."
Но зловещие предостережения Касса все же преувеличены. Опасности сциентизма, как его ни определяй, практически не существует. Чтобы разобраться в этих предполагаемых опасностях, сгруппируем определения в несколько отдельных категорий. Понятие «сциентизм» обычно означает одно или более из следующих четырех утверждений. Во-первых, естественные науки – единственный источник достоверных сведений о Вселенной, то есть единственный надежный «способ познания». В качестве альтернативы сциентизм может означать, что гуманитарные науки тоже следует включить в эту категорию. То есть такие области, как история, археология, политика, мораль, живопись и музыка, следует рассматривать исключительно через призму науки и везде, где это возможно, применять научные методы. Сциентизм может также относиться к идее о том, что вопросы, на которые не может ответить наука, вообще не стоят рассмотрения или обсуждения. В эту категорию попадают вопросы морали, образа жизни, красоты, эмоций и, разумеется, религии. Самое изобличительное определение сциентизма – идея о том, что ученые надменны, лишены скромности и не любят признавать, что порой ошибаются.
Что касается первого утверждения, я бы сказал, что наука, широко рассматриваемая как приверженность рациональности, эмпирическим наблюдениям, проверяемости и возможности опровергнуть, в самом деле будет единственным способом получения объективного (в противоположность субъективному) знания о Вселенной. Я бы сказал также, что дисциплины, которые обычно не относят к естественным наукам (такие как экономика и социология), также могут вырабатывать знание, если пользуются научным методом. Наконец, математика и философия вырабатывают более ограниченный род знания: логический результат некоторого набора аксиом или принципов. Поэтому в первом смысле я, как и большинство моих коллег, действительно виновен в сциентизме. Но в этом смысле сциентизм – это добродетель, при которой прочность убеждений пропорциональна качеству и количеству свидетельств в их пользу.
Некоторые члены академического сообщества, такие как Эдвард Уилсон и Алекс Розенберг, действительно утверждают, что со временем все области исследования, включая и гуманитарные дисциплины, не просто объединятся с наукой, но будут ей поглощены. Философ Джулиан Баггини доказывает бессмысленность такого поглощения: «К примеру, история, возможно, в конечном итоге определяется не чем иным, как движением атомов, но невозможно осмыслить битву при Гастингсе, исследуя взаимодействия фермионов и бозонов».
Это обвинение несправедливо. Ни от одного ученого я никогда не слышал, что знание физики элементарных частиц помогает разобраться в истории. (Разумеется, многим из нас кажется, что, если бы мы владели недоступным идеальным знанием о каждой частице во Вселенной, мы могли бы, в принципе, объяснить любые макроскопические события.) Куда более распространенное утверждение таково: многие гуманитарные области, включая политику, социологию и литературоведение, можно было бы улучшить знаниями из эволюционной биологии и нейробиологии. И в самом деле, стоит ли в этом сомневаться? Неужели ни в одной из этих областей нет места эмпирическим исследованиям – неужели нельзя узнать ничего нового о человеческой психологии, если рассматривать ее как в том числе продукт естественного отбора?
В самом деле, археология, история и социология – даже библейские науки – все больше информации получают из современных естественных наук. Активно защищая эту тенденцию, Стивен Пинкер описывает многие другие области, которым более строгий, научно-ориентированный подход пошел на пользу. Так, сегодня эволюционная психология стала полноправной областью психологии, статьи в лингвистических журналах чаще опираются на строгие методологические исследования, а наука о данных обещает извлечь новую информацию из экономики, политики и истории. Естественно, некоторые попытки приложения науки в этих областях окажутся плохо мотивированными или дурно выполненными, но это не проблема науки как таковой, а лишь результат неверного ее применения. Вероятно, ученые-гуманитарии не хуже естественников способны распознать плохо спроектированный эксперимент, некорректный анализ данных или необоснованные выводы. И я уверен, что почти все ученые согласны с Пинкером в том, что наша надежда помочь коллегам-гуманитариям – это «не империалистическое желание оккупировать гуманитарные владения; естественные науки обещают обогатить и разнообразить инструментарий гуманитарных наук, а не стереть их с лица земли».
Что до утверждения о том, что только естественно-научные вопросы заслуживают обсуждения, то я встречал сотни ученых, и никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них говорил что-нибудь подобное. Ученые, как все люди, могут зазнаваться и говорить только о своей работе, но то же можно сказать о писателях, художниках и историках! Тем не менее наука способна внести свой вклад в исследование гораздо более широкого круга вопросов, чем нам кажется, включая те, что связаны с историей, политикой, источником художественного вдохновения и вопросами морали. В конце концов, если вы поддерживаете смертную казнь, потому что считаете ее сдерживающим фактором или уверены, что некоторых преступников невозможно перевоспитать, то эти точки зрения можно подтвердить – или опровергнуть – эмпирическими наблюдениями.
По мере того как мы все больше узнаем о себе посредством изучения эволюции, психологии и нейробиологии, для научного исследования открывается все больше областей гуманитарного знания. Иан Хатчинсон упускает из виду важный момент, когда заявляет, что красота и эмоциональность недоступны науке (разумеется, обвинения в сциентизме часто исходят от верующих):
"Представьте себе красоту заката, справедливость судебного приговора, сострадание медсестры, драматизм театральной постановки, глубину стихотворения, ужас войны, эмоциональное воздействие симфонии, значительность истории, любовь женщины. Что из перечисленного может быть сведено к четкости научного описания?.. Наука этим не занимается. Она просто не способна работать с подобными вопросами."
Не так быстро. Я убежден, что когда-нибудь исследования в области неврологии, генетики и теории познания помогут нам разобраться, почему одни произведения искусства нас трогают, а другие – нет, почему одни люди сострадательны, а другие – не особенно, почему закаты и водопады кажутся нам красивыми, а пустоши – отталкивают. Часто можно слышать, что любовь – это «химия», но это не просто метафора, ведь известно, что сильные эмоции, которыми сопровождается любовь, – порой граничащие с безумием – поддаются научному анализу. Не исключено, что когда-нибудь мы сумеем измерить интенсивность (и даже наличие) любви при помощи нейробиологии и биохимии. Возможно, до этого момента пройдет не один десяток лет, но я уверен не только в том, что такой день наступит, но и в том, что это не помешает поэтам и композиторам сочинять оды любви.
Помимо морали, существует множество других вопросов, достойных обсуждения, которые в конечном итоге решаются предпочтением. Как уравновесить работу и игру? Какой живописец лучше – Тёрнер или Ван Гог? В какой журнал послать свежую статью? Я постоянно обсуждаю с коллегами-учеными подобные вопросы. Представление о том, что мы пренебрегаем ими, не стоит ломаного гроша; даже зная заранее, что объективных ответов на них не существует, мы все же можем почерпнуть кое-что из обсуждения.
На самом деле сциентизм – просто чепуха, солянка из самых разных обвинений, которые в большинстве своем или неточны, или излишне раздуты. Как правило, статьи с критикой сциентизма не только не убеждают читателя в том, что он опасен, но даже не приводят убедительных его примеров. Получается, как пишет Дэниел Деннет, что сциентизм – это «совершенно неопределенное понятие. Он означает просто науку, которая тебе не нравится». А почему она кому-то не нравится? Некоторые гуманитарии опасаются (мне кажется, неоправданно), что естественные науки заслонят их дисциплины, сделают их старомодными, а религиозные верующие действуют под ложным впечатлением о том, что разрушение естественных наук каким-то образом возвысит религию.
Учитывая разнообразие значений и отсутствие всякой конкретности, от использования слова «сциентизм» следовало бы отказаться. А если уж оставлять его, то я бы предложил уравнять условия игры и ввести термин «религионизм», который я определил бы как «склонность религии выходить за очерченные для нее рамки и делать необоснованные заявления о Вселенной или претендовать на незаслуженный авторитет». Религионизм включал бы священнослужителей, претендующих на роль моральных авторитетов, утверждения о том, что научные явления доказывают существование Бога, и ни на чем не основанные заявления о природе Бога и характере его взаимодействия с миром. Недостатка в примерах не будет: в их число попадут верующие, которые объясняют природные катастрофы грехом гомосексуализма, утверждают, что Бог против использования презервативов, а теория эволюции – это заговор ученых, и настаивают, что человеческая мораль и тонкая настройка Вселенной доказывают существование Бога.
Ответы на критику, которую обрушивают на науку верующие и примиренцы, заняли бы несколько томов. Здесь я коротко разберу лишь несколько самых распространенных утверждений.
Наука не может доказать, что Бога не существует
Когда атеист спорит с верующим, разговор нередко заканчивается тем, что верующий раздраженно объявляет: «Ну, во всяком случае, вы не можете доказать обратного». Он имеет в виду примерно следующее: «Какие бы аргументы против существования Бога вы ни приводили, наука не может продемонстрировать мне – или кому угодно, – что его нет. Поскольку, как всем известно, наука не в состоянии доказать несуществование чего бы то ни было». Это философское заявление я слышу довольно часто. Как ни удивительно, я слышал его и от писательницы и атеистки Сьюзен Джекоби:
"Конечно, атеист не может доказать, что Бога нет, поскольку невозможно доказать отсутствие. Атеист, в сущности, говорит, что, исходя из того, что я вижу вокруг, я не думаю, что он существует. Каждый рациональный факт, который я вижу или знаю об окружающем мире, говорит, что Бога нет, но что касается доказательства его несуществования, никто не в состоянии этого сделать. Так скажет и атеист, и агностик."
Верующие, такие как биолог и католик Кеннет Миллер, говорят то же самое:
"Вопрос Бога – это вопрос, в отношении которого позиции разумных людей могут различаться. Но я определенно считаю, что со стороны наших научных знаний и представлений было бы преувеличением утверждать, что наука в целом или эволюционная биология в частности каким-то образом доказывают, что Бога нет."
Альтернативная форма такого аргумента сводится к следующему утверждению: «отсутствие доказательств [в пользу существования Бога] – это не доказательство отсутствия [Бога]».
Ну конечно, если под доказательством вы подразумеваете «абсолютное неопровержимое доказательство» (или, в данном случае, «абсолютное опровержение»), то Джекоби и Миллер правы. Наше представление о реальности – научная «истина» – всегда условно, и исключить существование какого-то божества с абсолютной определенностью попросту невозможно.
Но можно «опровергнуть» существование Бога иначе, при помощи двух предположений. Во-первых, Бог, о котором идет речь, должен быть теистическим, то есть обладать определенными конкретными качествами и взаимодействовать с миром. Если вы выступаете за существование деистического Бога, который ничего не делает, или туманного Бога типа «основания бытия», не обладающего никакими конкретными свойствами, тогда, конечно, невозможно получить доказательства ни за, ни против его существования. Но это означает также, что нет никаких причин принимать такого Бога всерьез, ибо бездоказательное утверждение можно и отбросить бездоказательно.
Во-вторых, мы должны рассматривать доказательство не как полновесный научный аргумент, а как «доказательство, убедительное настолько, что на него можно поставить все свои сбережения». В этом смысле мы, безусловно, можем доказать, что Бога нет. Кстати говоря, именно в этом смысле мы можем «доказать», что Земля вращается вокруг своей оси, что в нормальной молекуле воды один атом кислорода и два атома водорода, и что мы появились в результате эволюции из других существ, очень не похожих на современного человека.
Вооружившись идеей о теистическом Боге и таким представлением о доказательстве, мы можем опровергнуть существование Бога следующим образом. Если утверждается, что некий объект существует и из его существования что-то следует, то отсутствие таких следствий есть доказательство против существования этого объекта. Иными словами, отсутствие доказательств – если таковые должны быть – на самом деле будет доказательством отсутствия.
Знаменитый пример подобного спора – глава «Дракон у меня в гараже» из книги Карла Сагана «Мир, полный демонов». Некто утверждает, что в его гараже сидит огнедышащий дракон. За вопросом скептика о доказательствах следует ряд отговорок: дракон незрим, поэтому увидеть его нельзя; он парит в воздухе, поэтому невозможно заметить его следы на рассыпанной муке; пламя, которое он изрыгает, не горячее, поэтому почувствовать его дыхание невозможно. В конечном итоге, говорит Саган, рациональный курс – отвергать существование дракона до тех пор, пока не появится какое-нибудь реальное доказательство. Саган утверждает: глупо говорить, что «невозможно доказать отсутствие», если доказательство просто обязано быть. В конце главы он замечает:
"Опять же, единственный разумный подход – предварительно отвергнуть гипотезу дракона, оставаться открытым к будущим физическим данным и гадать, по какой такой причине множество вроде бы здравых людей разделяют это странное заблуждение."
Это явно нацелено как на псевдонауку, так и на религию, ибо Саган был более решительным противником веры, чем кажется большинству людей. На самом деле мы можем доказать множество отрицательных утверждений. Можете ли вы доказать, что у меня нет второго сердца? Конечно, можете: достаточно провести томографическое исследование. Можете ли вы доказать, что у меня нет брата? Фактически, да: достаточно проверить записи регистрации, поспрашивать людей или понаблюдать за мной. Можете ли вы доказать, что «Улисса» написал не я? Разумеется: меня и на свете не было, когда роман был опубликован. Можете ли вы доказать, что в моем саду не живут лепреконы? Ну, не абсолютно, но если вы никогда ни одного не видели и не замечали никаких результатов их деятельности, то вы можете условно заключить, что лепреконов нет. То же самое можно сказать и обо всех остальных фантастических свойствах и существах, которых, как мы твердо уверены, не существует.
Многие существующие, по утверждениям верующих, боги должны были оставить заметные следы в окружающем мире. Авраамический Бог, в частности, считается всемилостивым, всемогущим и всезнающим. Некоторые также верят, что он дарует жизнь после смерти, в которой нам уготовано либо вечное блаженство, либо вечные мучения, что он отвечает на молитвы и что у него был божественный сын, который принес нам спасение. Если эти утверждения правдивы, должны быть свидетельства в их пользу. Но таких свидетельств нет. Мы не видим чудес или чудесных исцелений в сегодняшнем мире, и тем более не наблюдаем чудесных признаков Бога, который вроде бы хочет, чтобы мы его признавали. Научные эксперименты по исследованию молитвы показывают, что она не работает. Древние писания не отражают знаний об окружающем мире сверх тех, что были доступны любому нормальному человеку, жившему в то время, когда составлялись эти тексты. К тому же наука опровергла многие утверждения Писания, претендовавшие на истинность. Наконец, не надо забывать мучительную проблему зла: почему любящий и всемогущий Бог посылает в мир «естественное зло» – позволяет тысячам невинных людей гибнуть от рака и природных катастроф вроде цунами и землетрясений?
Резюмируя вышесказанное, мы видим, что религия похожа на невидимого дракона Сагана. Отсутствие доказательств существования Бога слишком очевидно, а предвзятое отношение к этому вопросу слишком неубедительно, чтобы считать Бога чем-то большим, нежели логической возможностью. Будет разумно заключить (условно, но при этом уверенно), что отсутствие доказательств в пользу существования Бога в самом деле доказывает его отсутствие.
Наука основана на вере
Я часто слышу, что наука, как и религия, на самом деле основана на вере. Этот аргумент слегка отдает отчаянием, это как ответ «На себя посмотри» от обложенных со всех сторон верующих. Но, помимо всего прочего, такой ответ вырастает из постмодернистского представления о том, что даже в науке истина – это заменимая ценность, а различные и несравнимые утверждения обладают равным весом. Как мы еще увидим, аргумент против науки «основана на вере» носит чисто семантический характер и опирается на два разных варианта использования слова «вера»: религиозный и бытовой.
Удивительно, что утверждение о науке, основанной на вере, часто исходит от самих ученых. Вот, к примеру, высказывания трех религиозных ученых, которые заявляют, что принятие законов природы – это своего рода вера. Первое принадлежит физику Карлу Гиберсону и врачу и генетику Фрэнсису Коллинзу:
"Наконец мы отмечаем, что для ответа на научные вопросы о том, как что-то происходит, требуется определенный уровень веры. Ответы на научные вопросы опираются на положения о том, что законы Вселенной постоянны или, если недавние предположения подтвердятся, меняются лишь самым тончайшим образом. Это требует веры в упорядоченность природы. С верой в изначального Творца или без таковой, мы должны верить, что этот вселенский порядок реален, надежен и доступен ограниченным возможностям нашего разума."
Нечто похожее утверждает и физик Пол Дэвис:
"Ясно, что и религия, и наука основаны на вере – а именно на вере в существование чего-то за пределами нашей Вселенной. Это может быть неведомый Бог или неведомый набор физических законов, а может быть еще и огромный ансамбль невидимых вселенных. По этой причине ни монотеистическая религия, ни ортодоксальная наука не в состоянии дать полное объяснение физического существования… Но до тех пор, пока наука не предложит проверяемую теорию законов Вселенной, ее претензии на свободу от веры откровенно надуманны."
Иногда под верой в науку подразумевается не просто вера в физические законы, но слепое преклонение перед авторитетом: бездумное принятие выводов ученых в других областях знания или, если сами вы не ученый, выводов ученых вообще. Такой аргумент был опубликован не где-нибудь, а на страницах Nature – одного из престижнейших мировых научных журналов. Дэниел Заревиц, директор экспертной группы по науке и политике, рассматривает веру в существование бозона Хиггса – частицы, поле которой придает массу всем остальным частицам, – как «акт веры», аналогичный суевериям индуизма:
"Если вы находите идею о космической патоке, которая придает массу невидимым элементарным частицам, более убедительной, чем идею о море молока, которое придает бессмертие индуистским богам, то это, конечно, не потому, что один из этих образов по природе своей более достоверен и более «научен», чем другой. Оба они звучат немного нелепо. Но люди, воспитанные с мыслью о том, что физики заслуживают большего доверия, нежели священники, предпочтут патоку молоку. Для тех, кто не в состоянии разобраться в соответствующей математике, вера в бозон Хиггса – это акт веры, а не здравого смысла."
Профессор-политолог Ратгерского университета утверждает, что «вера» часто приписывается тем из нас, кто полагается на западную медицину и ее авторитеты – врачей и медиков-исследователей:
"Я не биолог и микробов в глаза не видел. Но я верю в них. Точно так же я принимаю на веру, когда врач говорит мне, что некое лекарство при определенном заболевании подействует определенным образом."
Наконец, богослов Джон Хот утверждает, что вера ученых не имеет никакого философского основания: невозможно использовать саму науку, чтобы показать, что она – наилучший (или даже единственный) способ открывать истины о Вселенной:
"Существует более глубокий взгляд на мир – это своего рода догма, – что наука есть единственный надежный путь к истине. Но это само по себе неверное утверждение. На самом деле это глубокая и безоглядная вера, потому что невозможно поставить серию научных экспериментов, которые доказали бы, что наука есть единственный надежный проводник к истине. Это символ веры."
Давайте начнем с последнего высказывания – того, что принадлежит философам (аргумент называется «джастификационизм»). Меня, как профессионального ученого, всегда поражала подобная критика. Звучит хитро; более того, технически это верно: наука не в состоянии доказать одним только разумом, что она представляет собой вернейший путь к истине. Как можно доказать с позиции одной только философии и логики, что научное исследование, а не, скажем, откровение, есть наилучший путь к определению последовательности оснований новооткрытого гена? Не существует априорного философского обоснования использования именно науки для познания Вселенной.
Но такое обоснование и не нужно. Мой ответ на упрек в «отсутствии обоснования» состоит в том, что превосходство науки в поиске объективной истины исходит не из философских рассуждений, а из опыта. Наука дает предсказания, которые работают. Все, что мы знаем о биологии, космосе, физике и химии, пришло к нам посредством науки – не откровения, не искусства или какого-то еще «способа познания». А практическим применениям науки, реализованным через инженерное дело и медицину, несть числа. Многие читатели постарше, как и я, уже умерли бы, если бы не существовало антибиотиков, поскольку до открытия этих лекарств в XX веке инфекции на протяжении всего периода эволюции нашего вида были основной причиной смертности. Наука полностью ликвидировала оспу и чуму крупного рогатого скота (и его диких родичей), проделала большой путь в борьбе с малярией и полиомиелитом, стала причиной Зеленой революции (комплекс изменений в сельском хозяйстве развивающихся стран, имевших место в 1940–1970-х гг. и приведших к значительному увеличению мировой сельскохозяйственной продукции. Включал в себя активное выведение более продуктивных сортов растений, расширение ирригации, применения удобрений, пестицидов, современной техники) и спасла миллионы жизней посредством улучшения посевных культур и сельскохозяйственных технологий. Всякий раз, когда вы пользуетесь GPS-устройством, компьютером или сотовым телефоном, вы пожинаете плоды науки. Более того, многие из нас регулярно вверяют науке жизнь: любая хирургическая операция, любой авиаперелет, любая прививка ребенку. Если у вас обнаружили диабет, вы пойдете к врачу или к духовному целителю? (Я здесь апеллирую к нашему солипсизму, подчеркивая, насколько наука повысила уровень жизни человека, но большинство ученых заняты не столько помощью человечеству, сколько удовлетворением собственного любопытства. В конце концов, наш большой мозг, поддерживаемый пищей, по-прежнему жаждет ответов. Каков возраст Вселенной? Откуда взялись на Земле биологические виды? Только наука дает ответы на эти вопросы.)
В конце концов, хотя использование эмпирических результатов для обоснования использования эмпирического инструментария, который мы называем «наукой», и попахивает замкнутым кругом, я лично буду обращать внимание на этот аргумент только тогда, когда кто-нибудь предложит более удачный способ познания природы. Научные результаты сами по себе обосновывают полезность науки, поскольку, что ни говори, а это единственный и лучший способ, созданный человечеством для познания Вселенной. И, кстати говоря, если вы хотите использовать аргумент с замкнутым кругом против науки, я с тем же успехом могу применить его и к религии. Точно так же нельзя опираться на Библию при обосновании божественной истинности Библии, и нельзя использовать философию – или любой религиозный метод «поиска истины» – чтобы показать, что откровение – надежный путь к истине.
Что же до утверждения, что наука – тоже своего рода «вера», поскольку опирается на непроверяемые утверждения, зависит от авторитетов и т. д., то здесь происходит смешение, сознательное или неосознанное, того, что слово «вера» означает в религии, и того, что это же слово означает в повседневной жизни. Вот два примера каждого из употреблений:
«Я верю, что, поскольку я признаю Иисуса Христа своим личным спасителем, на небесах я соединюсь с моей покойной женой».
«Я верю, что если стану мучеником во имя Аллаха, то в раю меня будет ждать 72 девственницы».
«Я верю, что завтра будет новый день».
«Я верю, что пенициллин излечит меня от инфекции мочевыводящих путей».
Обратите внимание на разницу. Первые два утверждения представляют религиозную форму веры – ту, что Вальтер Кауфман определил как «сильную, обычно прочную, уверенность, не основанную на доказательствах, достаточных, чтобы обеспечить согласие любого разумного человека». Не существует доказательств двух первых утверждений, помимо откровения, авторитета и священных книг. В них проявляется уверенность, не подкрепленная доказательствами, и большинство верующих мира отвергли бы их.
Напротив, два последних утверждения опираются на эмпирические данные – прочные доказательства. В этих случаях слово «вера» означает не «уверенность без особых доказательств», а «уверенность на базе доказательств» или «утверждение, основанное на демонстрации». Вы «верите», что солнце встанет поутру, потому что так происходило всегда, и нет никаких свидетельств того, что Земля прекратила вращение или Солнце погасло. Вы верите своему врачу, потому что он успешно лечил вас раньше и имеет хорошую репутацию. В конце концов, разве вы обратитесь к врачу, который не вылезает из суда по обвинениям в преступной небрежности или неоднократно вас подводил? Если бы вы «верили» в своего врача в религиозном смысле, вы считали бы, что он не может поступить неправильно, какие бы бредовые вещи он вам ни выписывал. Если бы он прописал вам жабью кровь от псориаза, вы бы с радостью ее выпили. Но вера, которую мы на самом деле испытываем к врачу, условна и основана на доказательствах – это подобно вере в результаты научных исследований. После энергичного, но бесполезного лечения жабьей кровью вы, вероятно, сменили бы врача.
Смешение понятия веры как «уверенности без доказательств» с ее повседневным употреблением как «уверенности, основанной на опыте» – просто несложный трюк, используемый для защиты религии. На самом деле вы почти никогда не услышите, чтобы ученый в своем профессиональном качестве использовал бытовое понятие вроде «я верю в эволюцию» или «я верю в электроны». Мало того, что подобный язык нам чужд, мы к тому же хорошо понимаем, что подобные слова могут быть неверно истолкованы верующими.
А что с уважением, которое общество и другие ученые питают к научным авторитетам? Разве не напоминает оно религиозную веру? На самом деле нет. Когда Ричард Докинз говорит об эволюции, а Кэролин Порко об исследовании космоса, ученые из других областей науки принимают их слова, а люди с готовностью глотают их популярные книги. Но и такой прием основан на опыте – возможно, не прямом, если речь идет о публике, но тем не менее на понимании, что опыт Докинза в теории эволюции и Порко в планетологии не раз был проверен и признан очень придирчивыми учеными.
Нам известно также, что самокорректирующая природа науки и традиция больше уважать достижения, чем авторитеты (часто можно услышать: «Ты хорош ровно настолько, насколько хороша твоя последняя статья»), гарантируют, что некомпетентный или криворукий ученый не добьется уважения – по крайней мере устойчивого. Мало кто из неспециалистов понимает теории относительности Эйнштейна, но все знают, что эти теории прошли проверку профессионалов. Именно поэтому публика стала почитать Эйнштейна как великого физика. Когда Дэниел Заревиц утверждает, что «уверенность в существовании бозона Хиггса это акт веры, а не разума» и сравнивает ее с индуистским молочным морем, он совершенно не прав. Существуют достоверные данные о бозоне Хиггса – данные, подтвержденные двумя независимыми группами исследователей с использованием гигантского ускорителя частиц и строгого статистического анализа. При этом нет и не будет никаких данных о существовании индуистского молочного моря.
Напротив, насколько разумно верить, что папа римский на самом деле непогрешим, когда говорит с кафедры, или что его взгляды на Бога ближе к истине, чем взгляды обычного священника? Раввин может заработать себе репутацию за великую доброту или мудрость, но не за то, что продемонстрирует более точное знание божественного, чем его коллеги. О чем он может знать больше, так это о том, что другие раввины говорили. Как сказал однажды мой друг Дэн Баркер (проповедник-пятидесятник, ставший атеистом), «Теология – это предмет без объекта. Богословы не изучают Бога – они изучают сказанное другими богословами». Утверждения священника, раввина, имама или богослова о Боге не более достоверны, чем высказывания любого другого человека. Несмотря на тысячелетия богословских трудов, мы знаем о божественном не больше, чем 1000 лет назад. Да, существуют религиозные авторитеты, но они не эквивалентны авторитетам научным. Религиозные авторитеты – это те, кто больше других знает о других религиозных авторитетах. Напротив, научные авторитеты – это те, кто лучше других способен понимать суть природных явлений или создавать о них правдоподобные теории.
Как мы уже видели, ученые не придают особого значения авторитетам и книгам, если те не представляют новых теорий, анализов или данных. Напротив, многие религии требуют от верующих и служителей клясться в приверженности неизменным доктринам, таким как Никейский символ веры, а у многих христианских колледжей есть свои «символы веры», которые должны ежегодно утверждаться руководством и сотрудниками. Ричард Докинз в статье в журнале Humanist подчеркивает и эти различия, и ошибочность утверждения о том, что наука – тоже религия:
"Есть очень, очень важная разница между сильными (и даже страстными) чувствами по поводу того, о чем мы думали и что исследовали на основании объективных данных, и сильными чувствами по поводу того, что было внутренне раскрыто нам (или кому-то другому, а затем освящено традицией). Существует огромная разница между верой, которую ты готов защищать с фактами и логикой в руках, и верой, которая не подкреплена ничем, кроме традиции, авторитета и откровения."
Таким образом, у ученых нет веры – в религиозном смысле – в авторитеты, книги и ничем не подтвержденные утверждения. Есть ли у нас вера хоть во что-нибудь? Кроме того, объектами научной веры называют физические законы и здравый смысл. Занятия наукой, дескать, требуют веры не только в «упорядоченность природы» и «неведомый набор физических законов», но и в ценность здравого смысла в определении истины.
Оба утверждения неверны.
Упорядоченность природы – ее законы – это не предположение и даже не аксиома, а наблюдение. Логически можно допустить, что скорость света в вакууме способна изменяться от точки к точке, и хотя в этом случае нам пришлось бы в чем-то менять наши теории, это не было бы катастрофой. Другие законы природы, такие как относительные массы нейронов и протонов, вероятно, не могут быть нарушены, по крайней мере в нашем уголке Вселенной, потому что от этих закономерностей зависит существование наших тел. Как я уже отмечал, и эволюция живых организмов, и поддержание жизни нашего тела зависят от закономерностей биохимических процессов, обеспечивающих жизнедеятельность организма. Получается, что законы природы – это закономерности (допущения, если угодно), основанные на опыте. Примерно таком же опыте, как тот, что убеждает нас в неизбежности завтрашнего рассвета. В конце концов, Аристотель верил (в религиозном смысле), что более тяжелые объекты падают быстрее легких, но только эксперименты – как ни печально, не те, что связаны с Галилеем и Пизанской башней, – показали, что на самом деле при отсутствии сопротивления воздуха все объекты падают с одинаковой скоростью.
Далее, примиренцы обвиняют ученых в том, что те «верят в разум». Но здравый смысл – это не постулат априори, а инструмент, который, как было неоднократно показано, работает. Мы не верим в разум, мы его используем. И делаем это потому, что он дает результат и позволяет приблизиться к пониманию. Опыт заставил нас ввести дополнительные инструменты, такие как двойные слепые исследования и независимое рецензирование статей, представленных к публикации; научный разум придумал антибиотики, компьютеры и способ построить «дерево жизни» при помощи секвенирования ДНК разных видов. В самом деле, даже для обсуждения того, следует ли нам использовать разум, требуется разум! Разум – это просто способ оправдать наши убеждения, и если вы им не пользуетесь при оправдании хоть религиозных, хоть научных взглядов, то вы не заслуживаете ничьего внимания.
Еще одна стандартная претензия – аргумент о том, что наука похожа на религию и что у нас есть свой бог: истина, открытая методами науки. Разве наука, как уверяют некоторые, не основана на вере в то, что поиски истины – это хорошо? Едва ли. Представление о том, что знание лучше, чем незнание, это не квазирелигиозная вера, а предпочтение: мы предпочитаем знать истину, потому что, приняв ложное утверждение, не получаем никаких полезных сведений о Вселенной. Невозможно вылечить болезнь, если вы, подобно последователям христианской науки, считаете, что она вызвана порочными мыслями. Обвинение, что наука в оценке знаний основана на вере, забавно, поскольку почему-то не применяется к другим областям. Никому не приходит в голову утверждать, к примеру, что сантехническое дело или автомеханика подобны религии, потому что опираются на неоправданную веру в то, что трубы и автомобили должны содержаться в порядке.
Отрывок из книги Джерри Койна "Вера против фактов: Почему наука и религия несовместимы"
2460
2016.11.28 14:56:00