Сексизм и расизм в науке

 

 

По всему миру десятки тысяч женщин вовлечены в научные исследования или как-то иначе связаны с наукой; в этой деятельности они проявляют себя хорошо или плохо, практически в точности по тем же причинам, что и мужчины: преуспевают энергичные, толковые, преданные делу и способные к упорному труду, а ленивым, лишенным творческого воображения занудам остается лишь кусать локти.

 

Если учесть ту значимость, какую обыкновенно придают «интуиции» и творческим озарениям в научных исследованиях, возникает искушение – исходя из сексистского допущения, что у женщин интуиция развита лучше от природы – предположить, что женщины должны заметно выделяться в науке. Правда, сами женщины преимущественно не разделяют эту точку зрения, а я вообще считаю ее ошибочной, поскольку «интуиция» в данном контексте (дескать, природа к женщинам щедрее, чем к мужчинам) подразумевает, скорее, некую особую восприимчивость, заметную в отношениях между людьми, а не творческие догадки, составляющие суть научного процесса. Но, пусть даже они не то чтобы более талантливы, профессия ученого обладает несомненной притягательностью для умных женщин, и потому университеты и большие исследовательские организации уже давно предоставляют женщинам те же права, что и мужчинам. Это правовое равенство проистекает, помимо прочего, и из равенства заслуг мужчин и женщин перед наукой; не стоит усматривать в нем нечто навязанное извне (общественным мнением и государственной политикой, которые требуют равноправия для женщин в сфере занятости и творческой активности).

 

«Очень забавно быть женщиной-ученым, – поделилась со мною однажды своими мыслями некая дама, – ведь нам не приходится ни с кем конкурировать». Конечно, она лукавила – научное соперничество никто не отменял, и женщин вопросы научного приоритета заботят ничуть не меньше, нежели их коллег-мужчин, а в работе они не менее усердны и сосредоточенны. Согласен, быть ученым забавно – но вовсе не по каким-то причинам, связанным с разделением человечества на мужской и женский пол.

 

Молодые женщины, желающие заниматься наукой и, возможно, мечтающие о детях, должны заблаговременно изучить правила потенциального работодателя относительно послеродового отпуска, условий оплаты и тому подобного. Вдобавок следует учитывать, имеет ли организация в своем распоряжении ясли или детский сад.

 

Тем молодым женщинам, кто рвется защищать свой выбор научной карьеры от возражений напуганных родителей и даже старомодных школьных учителей, я настоятельно советую не ссылаться на мадам Кюри как на образец женских успехов в науке; попытки вывести некое общее правило из отдельных случаев никого не убедят – приводить в пример нужно не мадам Кюри, а десятки тысяч других женщин, активно и нередко полезно вовлеченных в научные исследования.

 

Мне довелось возглавлять несколько лабораторий, в которых часть сотрудников составляли женщины, но скажу прямо: у меня не возникло ощущения, что женщины-ученые в своей деятельности как-либо отличаются от мужчин; честно говоря, как-то затруднительно даже вообразить, в чем может выражаться подобное различие.

 

Шумиха вокруг возросшего числа женщин, вступающих в ученые ряды, на самом деле имеет мало общего с предоставлением им трудовых возможностей или шанса полноценно себя проявить. Все дело в том, на мой взгляд, что современный мир существенно усложнился и меняется стремительно; мы уже не в состоянии вести повседневную жизнь, а уж тем более менять мир к лучшему (как нам кажется), не используя дарования и умения приблизительно половины человеческого населения нашей планеты.

 

 

Из множества ярких воспоминаний о Лондонском университетском колледже, старейшем и крупнейшем учебном заведении в федерации, известном как Лондонский университет (я работал там в 1941–1962 годах как профессор и заведующий кафедрой зоологии), мне хочется выделить встречу преподавателей и исследователей за кофе в рождественское утро.

 

Кому, скажите на милость, взбредет в голову являться на работу в Рождество? Что ж, несколько человек из упомянутого коллектива были одиноки и пришли насладиться общением в компании, скажем так, попутчиков (чья извилистая дорога неизменно ведет вперед и вверх). Другим понадобилось проверить ход текущих экспериментов и заодно подкормить лабораторных мышей (к слову, шум, издаваемый тысячей грызунов, жующих зерно, ласкал слух тех, кому нравились мышки и кто желал им всего хорошего, особенно в Рождество). Но большинство мужчин среди участников этого собрания объединяло то, что они недавно женились и стали отцами маленьких детей. А дома их жены творили повседневные чудеса материнства и ухода – развлекали, успокаивали или кормили младенцев и детишек постарше, причем со стороны казалось, что этих отпрысков в ученых семьях гораздо больше, чем было на самом деле.

 

Мужчины и женщины, взвалившие на себя нелегкое бремя супружества с ученым, должны осознавать заранее (а не узнавать постепенно в процессе семейной жизни), что их супруг/супруга подвержены маниакальной одержимости и что эта одержимость для них намного важнее жизни за пределами дома и, возможно, внутри; нужно быть готовым к тому, что ученому окажется недосуг играть с детьми, а жене ученого, не исключено, придется со временем взвалить на себя мужские обязанности по дому в дополнение к женским – самой менять предохранители, отгонять автомобиль на техобслуживание и устраивать семейные праздники. Кстати, мужу женщины-ученого не следует ждать, что его, когда он возвращается с работы, быть может, тоже уставший, будут встречать gigot de poulette cuit a la Marjolaine на столе.

 

 

В некоторых учреждениях существует правило не принимать на работу в один департамент мужа и жену; тем самым создается препятствие для формирования супружеских научных команд. Может быть, это правило составили и внедрили некие скудоумные администраторы, желавшие предотвратить фаворитизм и недостаточно «объективную» оценку результатов исследований. Так или иначе, мудростью этого правила в целом принято восхищаться, ибо, вследствие избирательности нашей памяти (о чем я писал в других своих работах) мы лучше помним распавшиеся супружеские пары, нежели те, которые благополучно жили и трудились вместе. Пожалуй, здесь стоит призвать на подмогу компетентного социолога науки; пока же в нашем распоряжении нет надлежащей статистики, об успехах и неудачах супружеских научных команд можно, по большому счету, лишь догадываться.

 

Лично мне совершенно не верится в то, что условия, подлежащие выполнению для успеха сотрудничества, менее строгие для супружеских пар, чем для команд, собранных, что называется, с миру по нитке.

 

На мой взгляд, необходимым условием и залогом успешного сотрудничества будет искренняя любовь между мужем и женой (не страсть, а именно любовь), и тогда они с самого начала будут трудиться вместе, проявляя взаимоуважение и взаимопонимание, свойственные многим семейным парам, которые счастливо прожили вдвоем много лет.

 

Соперничество между мужем и женой в особенности разрушительно и губительно; отмечу также, что раньше я думал, будто невозможно сильное неравенство в заслугах среди членов супружеских научных команд, но теперь я в этом уже не так уверен. Все становится намного проще, когда соперничество выглядит очевидно бессмысленным.

 

Важно подчеркнуть, что члены супружеских научных команд не должны предпринимать никаких публичных попыток приписать кому-то одному честь совместного открытия. Такая попытка будет не менее оскорбительна, чем стремление одного партнера, сколь угодно чистосердечное, добровольно уступить эту честь другому.

 

Каждый член исследовательской группы может обладать отталкивающими личными качествами и привычками, которые превратят сотрудничество из радости в муку. То же самое касается и супружеских пар. Впрочем, во втором случае ситуацию может усугубить то обстоятельство, что традиционная прямота общения между мужем и женой приведет к отмене «общественного эмбарго», мешающего коллегам сказать конкретному человеку, насколько он омерзителен. Манеры в сотрудничестве важны нисколько не меньше великодушия, и это справедливо как для «спонтанных» исследовательских команд, так и для супружеских научных пар.

 

 

Мысль о том, что женщины в силу своей природной конституции отличаются и должны отличаться от мужчин в способностях к науке, является удобной и, если угодно, «домашней» формой расизма, то есть более широкой убежденности в том, что существуют некие врожденные различия в научных способностях и навыках.

 

 

Всем народам нравится думать, что в них есть что-то такое, что делает их особенно эффективными в науке. Это источник национальной гордости, куда более питательный, нежели наличие национальных авиалиний, собственного ядерного арсенала или даже выдающегося умения играть в футбол. «La chimie, c’est une science francaise», – обронил один современник Лавуазье, и мне до сих пор помнится, с каким негодованием я в школьные годы отреагировал на этакую претензию. Куда более обоснованными, к слову, выглядят притязания в этом отношении со стороны Германии, в славные деньки Эмиля Фишера (1852–1919) и Фрица Габера (1868–1934), в те деньки, когда молодые британские и американские химики учились у немцев основам биологической химии и рвались получать именно немецкие докторские степени в данной области.

 

Многие американцы фактически принимают за данность приоритет своей страны в науках и порой охотно приводят различные доказательства этого приоритета – но такие, от которых немедленно отмахнется любой мало-мальски опытный социолог. В баре пригородного теннисного клуба, где посиживали молодые бизнесмены, я как-то услышал следующее: «Конечно, с японцами беда в том, что они способны только подражать другим, а ничего своего и оригинального у них нет». Мне любопытно, сообразил ли наконец сегодня обладатель этого громкого и уверенного голоса – таким же голосом иногда заявляют, что высокая скорость автомобиля не является главной причиной аварий и, наоборот, гарантирует безопасность, – так вот, сообразил ли он наконец, что японский народ творчески одарен и изобретателен? Послевоенный расцвет японской науки и основанного на научных достижениях производства немало способствовал развитию науки и промышленности во всем мире.

 

Мне неизвестна нация, не породившая ряда замечательных ученых и не внесшая вклада в мировую науку соответственно размерам своей страны. Региональными различиями здесь вполне можно пренебречь по методологическим основаниям, и никакой серьезный ученый не верит в то, что такие различия существуют. Националистические лозунги не входят в лексикон науки. После научной лекции никто ведь не восклицает: «Положительно, он перевернул вверх ногами половину слайдов, но это потому, что он из Югославии!»

 

В крупных исследовательских учреждениях, наглядно демонстрирующих общечеловеческие успехи, будь то парижский Институт Пастера, Национальный институт медицинских исследований в Лондоне, Институт Макса Планка во Фрайбурге, брюссельский Институт клеточной патологии или Рокфеллеровский университет в Нью-Йорке, крайне редко обращают внимание на национальность сотрудников и тем более придают этому значение. Численное превосходство американцев наряду с их щедростью по финансированию научных изысканий и стремлением организовывать научные конференции по всему миру привело к тому, что ломаный английский сегодня сделался международным языком науки. На международных конгрессах народы и нации различаются не стилем научных исследований, а национальным стилем представления научных докладов. Негромкое и монотонное зачитывание, столь характерное для американцев, разительно контрастирует с громким голосом и «забавными» интонационными перепадами, присущими, по мнению американцев, англичанам – а сами англичане находят комичными по форме представления доклады, с которыми выступают шведы.

 

 

Я верю в концепцию интеллекта и считаю, что существуют наследуемые различия в интеллектуальных способностях, однако мне вовсе не кажется, что интеллект представляет собой некую скалярную величину, которую можно выразить конкретной цифрой (речь о тестах на IQ и прочем подобном). Психологи, придерживающиеся обратного мнения, в итоге вынужденно пришли к совершенно нелепым выводам, при знакомстве с которыми поневоле предполагаешь, что они призваны напрочь уничтожить репутацию психологии как научной дисциплины.

 

Использование тестов на интеллект для оценки умственных способностей американских новобранцев в годы Первой мировой войны, а раньше – для пограничной проверки потенциальных иммигрантов в США на острове Эллис, позволило накопить значительный объем недостоверных по своей природе числовых данных, изучение которых ввергло психологов, одержимых IQ, в грех, коего, пожалуй, не искупить. Так, Генри Годдард, изучив интеллектуальные способности потенциальных иммигрантов, заключил, что 83 процента евреев и 80 процентов венгров, ждущих разрешения на въезд, следует признать слабоумными.

 

Подобное отношение к венграм и евреям наверняка сочтут чрезвычайно оскорбительным все те, кто, справедливо или ошибочно, уверен в особой предрасположенности евреев к занятиям наукой, а целое созвездие современных ученых – Томас Балог, Николас Калдор, Джордж Клайн, Артур Кестлер, Джон фон Нейман, Майкл Поланьи, Альберт Сент-Дьёрдьи, Лео Силард, Эдуард Теллер и Юджин Вигнер – говорит, по-моему, кое-что в пользу научной предрасположенности венгров.

 

Разве такие воззрения являются менее расистскими, чем те, которые по праву осуждает общественное мнение? Нет, они вовсе не расистские, поскольку в них отсутствует даже намек на «генетический элитизм»: венгры – это политическая нация, а не этнос, а что касается евреев, то, при всем обилии у них общих этнических характеристик, имеется множество «внегенетических» причин, по которым они должны преуспевать в науках – тут и традиционное почтение к образованию, и жертвы, на которые готовы идти еврейские семьи ради обучения детей «умным» профессиям, и долгая печальная история самого народа, убедившая стольких евреев в том, что в конкурентном и зачастую враждебном мире наилучшую надежду на безопасность дают именно ученые занятия.

 

Применительно к этому созвездию венгерских интеллектуалов (многие из которых одновременно евреи по происхождению) всякая мысль о генетических интерпретациях сразу улетучивается, ведь в заочном чемпионате мира среди ученых против них вполне можно выставить аналогичную команду из Вены и ее ближайших окрестностей: Герман Бонди, Зигмунд Фрейд, Карл фон Фриш, Эрнст Гомбрих, Ф. А. фон Хайек, Конрад Лоренц, Лиза Майтнер, Густав Носсаль, Макс Перуц, Карл Поппер, Эрвин Шрёдингер и Людвиг Витгенштейн.

 

Причины возникновения этих замечательных ученых «созвездий» мы предоставим выяснять историкам культуры, а социологи науки пускай осмысляют и истолковывают данные факты.
 

Я думаю так: если научное изыскание представляет собой нагляднейшее воплощение торжества здравого смысла, тогда отсутствие значимых национальных различий в способности «творить науку» можно считать доказательством тезиса Декарта, утверждавшего, что здравый смысл – единственный дар природы, равномерно распределенный по всему миру.

П.Б. Медавар