Зрелый коммунизм

Отстатки производственной анархии первого социалистического периода, наконец, изживаются. Агонизирующие «собственические прорывы» ликвидируются безвозвратно. Власть планового начала исчерпывающая. Невиданное развитие производительных сил. Экономические противоречия умерли. Наступила эпоха устойчивой экономической гармонии.

 

Машинизация труда дошла до самых тонких деталей трудового процесса. Человек разгружен от всех видов грубой производственной техники. Непосредственное руководство машинными частями производственного процесса требует минимального мозгового напряжения, человеческий мозг освобождается для всех областей творческой жизни и творческого развития. Эпоха экономического коллективизма, доведенного до высших пределов. Все принадлежит обществу, и экономическое соревнование отдельных лиц не имеет для себя почвы.

 

Мировой конвейер. Все части мирового хозяйства органически связаны. Все человеческие производственные функции предопределены. Идеальная производственная дисциплинированность. Повседневный быт разгружен от технических трений. Совершенная рационализация и коллективизация основ быта. Бытовой коллективизм. Абсолютная обеспеченность во всех производственнобытовых областях. Все потребности в области самосохранения удовлетворены полностью, и заботы о питании отодвигаются на второй, третий план.

 

Колоссальное обогащение средств передвижения и техники общения. Необычайная динамизация жизни. Непрерывные усложнения и обогащения окружающей среды, доведенной до высших этапов рационализации и творчески-бытовой пригодности. Такова, в основном, обстановка зрелого коммунизма. Какова же будет его психика? Каков будет человек этой эпохи? 

 

Чувство бытовой устойчивости, биологической обеспеченности, уверенности. Страхи по поводу элементарных биологических нужд исчезли. Условия питания, гигиеническая обстановка налажены до совершенства, и биологическая озабоченность отходит все дальше в тень. Нет лихорадочности в психических процессах, так как главная их причина экономические кризисы и неожиданности исчезла.

 

Чувство свободы, естественности. Нет связанности ни внутри, ни в окружающей обстановке. Длительная, унаследованная внутриколлективистическая организованность, давшая предкам (первых столетий коммунизма) столько счастья и здоровья, превратилась в безусловный рефлекс, в новый врожденный инстинкт, который оказался рядом с инстинктом самосохранения. Личностный инстинкт самосохранения превратился в коллективно-личностный инстинкт социо-эгосохранения, при котором защищать коллектив тянет так же непреодолимо, как и защищать себя: защита руки («я») неотделима от зашиты всего тела («коллектив»). Неотрывность чувства «я» от чувства «коллектива». Органическое сосуществование.

 

Совершенная рационализация поведения, всех физиологических функций, всех психических процессов. Плановость поступков, творчества, доведенная до высших пределов.

 

Производственно-бытовая всеобщность. Дружный взаимообмен и взаимопомощь во всех областях производственной и бытовой активности. Чувство всеобщности с первых месяцев и лет жизни. Дети — не дети семьи, а дети всего человечества. Быстрота решений, быстрота действий.

 

Работа по вкусу, способностям. Глубокое удовлетворение каждого своей производственной и социальной функцией.

 

Углубляющийся, безостановочный расцвет массовых мозговых возможностей. Общая рационализация производства и быта ведет к совершенной упорядоченности в мозговых процессах. Усложненная, обогащенная среда питает мозг непрерывно нарастающими впечатлениями, насыщает новым и разносторонним опытом.

 

Бесполезные трения в мозговых процессах, обусловленные в прошлом технической и физиологической неналаженностью мозговой работы, сводятся к минимуму. Достигнута максимальная гибкость в сцеплениях самых разнообразных участков центральной нервной системы.

 

Возможности переключения энергии из одной области в другую становятся чрезвычайно богатыми: организм обнаруживает большую чуткость к новым влияниям среды, так как тормоза той части старого опыта, которая стала ненужной, быстро разрушаются, и тело дружески открыто для всех организуемых мировой коммуной творческих влияний.

 

Огромная роль творческих мозговых толчков, рождаемых зарядкой из коллектива, коллективным взаимодействием, коллективной взаимопомощью.

 

Былая жадность, острота инстинкта голода, инстинкта животного самосохранения, в связи с ликвидацией элементарной борьбы за существование, переключаются на другие, сейчас жизненно более важные функции. Энергия голода переливается в острый голод исследовательства, в страстную тягу к знанию. Это влечение, по своей остроте, по ненасытности, с первых месяцев и лет детства заменяет собою с лихвой былой «брюшной» голод, исчезнувший из биолого-психологического обихода мировой коммуны. Агрессивная, хватательная установка докоммунцстического человека на продукты питания превратилась в «хищничество» все более углубляющегося познания.

 

Мистицизм разрушен так же, как разрушен хвост дочеловеческого предка — обезьяны. Все органы чувств обострились, тонко диференцировались, объединились богатейшими глубокими связями и дают исчерпывающий, полнокровный контакт человека с реальностью.

 

Полностью «лишившись» бога и веры в загробное, человек почувствовал себя насыщенным такой радостью жизни, какой никогда не испытывал в мистический, доисторический период своего бытия. Мир открылся перед ним в неизвестных до того областях, доставил ему неизведанные ощущения, открыл источник совершенно новых переживаний и стремлений. Если жизнь конечна, —- она так радостна, так насыщена, что надо всю ее скорее узнать, внедриться в нее всем своим содержанием, внедрить ее целиком в себя, оставить в ней свой глубокий, далекий след, запечатлеть себя в сегодняшней, завтрашней, далекой жизни человечества и всего мироздания. «Агрессивно-исследовательский порыв». Порыв к социальному бессмертию. Как видим, все это далеко от злых страхов Достоевского, от его обезвоженного «голого человека на голой земле», тоскующего, испуганного, чудовищно-безнравственного.

 

Обеднеет ли индивидуальность человека при этом процессе? Не испортит ли человека это могучее, полнокровное счастье? Не лишит ли его мотивов к новым стремлениям, не вдавит ли в него покой сытости, вялость постоянного удовлетворения? Не потребуется ли новый «этический» нажим коллектива: обязывать, требовать, толкать?

 

Нет, не потребуется. Личность будет чувствовать коллектив, как чувствуют воздух, которым дышится. Воздух не требует, чтобы его вдыхали. Он вдыхается—к этому тянет инстинктивно. Толчки коллектива будут испытываться не как моральные обязательства, а как трепет «я». «Не должен, а сам хочу этого, тянусь к этому, счастлив этим влечением».

 

Вырастет творческий индустриализм. Труд давно перестал быть проклятием, он служит всему человечеству и является организатором всеобщего счастья. Машины — источник неиссякаемого технического изобретательства, непрерывного роста исследовательской остроты. Машины влекут к себе, всесторонне изучаются вместе с материалами, которые они прорабатывают, изучаются во всех мельчайших процессах работы. Одна часть производственного процесса изучается вслед за другой, ни одна область данной технической проблемы не минует зоркого внимания производственника, делающегося энциклопедистом в своей отрасли. Обмен коллективным производственным опытом, коллективное изобретательство, непрерывное совершенствование технических процессов.

 

«Эстетика» индустриализма. Индустриальные образцы, как один из основных стержней художественной и бытовой архитектуры. Введение органического искусства в самую индустрию: в технические постройки, в стиль машин, в ритм их работы и т. д. Производственный процесс под музыку. Индустриальная ритмика как составная часть музыки вообще. Индустриальная героика, технический эпос как крупная часть всего художественного материала эпохи.

 

Сложная тяга к передвижениям, к перемене обстановки. Мотивом к этому — жажда нового опыта, острая исследовательская тяга и чрезвычайно богатая, легкая осуществимость планов по передвижению: в 1—2 часа тысячи километров в условиях большого удобства.

 

Человек не прикреплен «службой», «квартирой», как сейчас, к цепи, а достаточно подвижен для возможной временной, а то и более стойкой перемены — как территориальной, так и деловой. Не поверхностное порхание с места на место, от одного дела к другому, а динамизация психики, при углубленном отношении к новым впечатлениям и новым деловым установкам.

 

Эта тяга к передвижениям, к сенсорно-моторным перестройкам, к освежению среды и впечатлений от нее окажется серьезным заместителем былой тяги, к половым и вкусовым переменам. Поиски половой и вкусовой новизны (о них ниже) найдут для себя более творчески ценный эквивалент в новизне, в переменчивости творческого опыта. Творческий динамизм.

 

Педагогический порыв. Могучая воспитательская тяга от коллектива к личностям и от личности к коллективу. Взаимное воспитайте. «Все—части моего тела, которое есть часть всего». «Воспитать все, всех — значит воспитать меня, части моего «я». Педагогическая устремленность к детству, и детство как объект главного внимания мировой коммуны. Педагогический инстинкт как новый инстинкт коммунистического человечества.

 

Рационалистический порыв. Точность, аккуратность, экономия, быстрота. Но не натяжка, без напряженности, естественное влечение. Рационализация как дыхание. Рационализаторский инстинкт. Гигиенизм как рационализаторство.

 

Приостановим пока развертывание этих радующих построений и вдумаемся, что же будет, в конце концов, их творческим двигателем, их созидателем? Где та диалектика, где та борьба противоречий, где те стимулы, без которых развитие вообще невозможно. Ведь «экономическая гармония убьет стимул к техническому прогрессу». «Сытость убьет стимул к борьбе, к познанию». Нет ли в наших «пророчествах» какого-то порочного круга? В чем гарантия их реализации? Ведь без противоречий развития не бывает.

 

К счастью, противоречия всегда найдутся, не минует их и мировая коммуна. Изменится лишь их качество, в сравнении с противоречиями эксплуататорской эпохи. Эти противоречия окажутся, в основном, не внутри человечества, которое, создав строй экономической гармонии, ликвидировало все корни, питавшие экономическую рознь различных человеческих групп. Противоречия вскроются в новой области; в отношениях объедиценного человечества с окружающей его мировой средой. Мироздание, среда всего мира, — вот кто будет тем жестоким новым «классовым врагом», на которого ринется все коммунистическое человечество всей мощью своего знания, своей техники, своих влечений.

 

Однако, что же будет толкать человечество к этой атаке на мироздание? Не заложен ли в нем вообще «мистический» порыв к борьбе,— порыв, для которого «не требуется диалектических объяснений»?

 

Нет, для борьбы с мирозданием и прогресса, растущего из этой борьбы, у человечества найдутся вполне материалистические, объективные, не менее властные, столь же неумолимые законы, которые фигурировали некогда в строе экономической эксплоатации. Разница лишь в том, что эти рычаги развития будут корениться не в борьбе за прибыль, а... в неудовлетворении каждого последующего человеческого поколения благами предыдущего поколения.

 

Будут непрерывно и безгранично расти все многообразные потребности освобожденного человечества, и наличных технических ресурсов не хватит для удовлетворения их. Понадобится дальнейшее производственное усовершенствование для доведения жизненных благ до уровня, требуемого каждым последующим поколением. Необходимость новых изобретений при коммунистическом строе не только не исчезнет, но расширится и углубится без тех стихийных собственнических ограничений, которые существовали при капиталистическом строе, когда технический прогресс в одной отрасли производства или в одной группе учреждений был посторонним делом для их «соседей» или конкурентов.

 

Человечество, не связанное собственническими тормозами, толкаемое растущими запросами мирового коллектива, противопоставит всю свою изобретательскую мощь природе, мирозданию и завоюет такие области, о которых не смела и помышлять досоциалистическая наука. Внедрится в самые глубокие слои земного шара, научится совершенно неожиданному для нас превращению самых разнообразных физико-химических и энергетических элементов, перебросится на другие планеты... И каждый новый завоевательный этап будет сопровождаться новым ростом «привередливых» притязаний непрерывно растущего человечества, т.е. будет стимулом для дальнейшего, непрерывного технического продвижения.

 

Мощным толкачом мировой техники окажется и сама природа человеческого мозга, развитие которого при мировой коммуне дойдет до стадии чрезвычайного совершенства. Исследовательский рефлекс, аналитическая пытливость, тяга к прозрению нового окажется у биологически раскрепощенного человека эпохи коммуны главным жизненным инстинктом, отличие которого от главного досоциалистического инстинкта — пищевого — в том, что еда насыщала, а исследовательская тяга непрерывно растет по мере ее удовлетворения. Мозг, толкавший некогда к творчеству социальными стимулами эксплуататорского типа, приобрел теперь нарастающие свойства «самотолкательства», тем более богатые, чем глубже человечество врастало в коммунизм.

 

Само человечество, планируя свою жизнь, позаботится о том, чтобы подрастающее поколение «привередничало», не было удовлетворено, рвалось к новому и толкало к тому же мировой коллектив. Вся система воспитания будет построена на непрерывном стимулировании творческой пытливости, на всестороннем ознакомлении с мировым опытом, на нарастающем неудовлетворении всеми благами и достижениями коммуны. К периоду зрелости, узнав все, получив все, человек окажется неудовлетворенным и будет доискиваться, добиваться дальнейшего, нового.

 

Система творчески-бытовых отношений внутри всей коммуны, как и характер взаимных детских связей, будут непрерывно толкать к обострению запросов, требований, к углублению активности, исследовательства. Старая «шкурническая» борьба индивидов или классовая борьба масс заменится борьбой мнений, борьбой методов и планов. В основе борьбы будут лежать не элементы карьеризма, не эгоизм («хочу быть впереди», «получить больше»), а глубокое социофильское тяготение, могучее влечение отдать себя целиком коллективу.

 

Отношения к коммуне будут веками так построены, что «выпятить» себя можно будет лишь через максимальное «противовыпячивание», через наилучшее растворение в коллективном «я». «Хочу дать», — вот что будет девизом коллективистически-индивидуального творчества коммунистического человека. Узко-личностные коготки и клыки будут в коммуне так же противоестественны, как в нашу эпоху половое влечение к дочери, матери, сыну, отцу. Вот почему неудовлетворение окружающих достижениями современности будет тогда неизмеримо более могучим рычагом исследовательского творчества, чем сейчас подкрепленный золотом или рекламой хозяйский заказ.

 

Точно так же, в соревновании мнений, методов, планов будут, в основе, проталкиваться те же интересы коллектива: с максимальной быстротой и экономией добиться наиболее ценных для коллектива результатов, — вот основной стимул для творческого «честолюбия» эпохи коммуны. Не я, не ты победил, переубедил, — победил подход, метод, наиболее выгодный для коллектива. Счастье необычайной интенсивности, с первых лет человека вложенное в него коллективом, так органически сольет его с общечеловеческим целым, что отрыв от коллектива, протйвоположение себя коллективу будет чувствоваться им с неменьшей болью, чем глубокий удар ножом по живому мясу. Недаром коллективистический рефлекс сделался у него инстинктом, безусловным рефлексом, рождается вместе с его первым криком, вместе с первым проблеском его личного самосохранения.

 

Как видим, за стимулы к творчеству в эпоху коммуны нам беспокоиться не приходится. Застыть человечеству на «озерах покоя» не суждено. Мироздание испытает такие жестокие атаки коммунистического человечества, о которых мечтать не смеет творческая мысль эксплуататорской и даже начально-социалистической эпохи. Чем более могучим и богатым сделается коммунистический человек, тем ненасытнее окажется его «жадность».

 

Не покажется ли кое-кому скучноватой наша коммунистическая перспектива? Интеллект, коллектив, — где же эмоции, где же «я»?! Не так ли?

 

Существует бессмысленное суеверие, гласящее, что умственная деятельность ведет к эмоциональному иссушению. Это суеверие — целиком продукт того безобразного, распределения и использования труда, которое характеризует эксплуататорский строй. Отрыв черепа от всего тела, одностороннее и жадное высасывание «мыслей» из черепа, по заказу, наспех, подгоняемое голодом, карьеризмом, необходимостью узкой специализации, — да, такой подход выхолащивает яркие чувствования человека, — мало того, выхолащивает и самую способность к творческой мыслительной продукции. На самом же деле, мыслительному, исследовательскому, творческому процессу свойственна эмоция такой могучей силы, которая, по праву, даже в нашей современности, вполне приближает ее к пищевой и половой эмоции, а сплошь и рядом ставит ее выше последних.

 

Можно даже и сейчас говорить об инстинкте знания, исследовательства, об интеллектуальном аффекте огромной напряженности и действенной силы, с той же «хищнически-хватательной» установкой, которая присуща всем основным, боевым жизненным тяготениям. Творчески работающий мозг, в исследовательском упоении работающий человек — это конденсированная эмоциональность, это зарядка такой энергетической силы, с которой не всегда поспорят половой и пищевой инстинкты. Недаром умственная деятельность так часто оказывается злейшим врагом половой стихии.

 

Исследовательство коммунистического человека, непрерывно будоражимое, настойчивое, напряженное, ненасытное, от этапа к этапу растущее, углубляющееся, адресующееся всем сторонам жизни, всем областям мироздания, — это эмоциональность могучей силы и сосредоточенности. Исследовательство — одна из главных форм человеческого общения в коммуне, один из главных факторов наиболее глубокого сближения с коллективом: оно заряжается коллективистической эмоцией и, в свою очередь, заряжает ее.

 

Работа воображения, вся основная сила влечений главное свое русло пробивают в исследовательски-творческих процессах, которые оказываются в коммуне средоточием всех человеческих эмоций вообще. Жизненная целеустремленность человека коммуны — это, в основе, исследовательская целеустремленность. Стремление к борьбе человека коммуны превращается в борьбу за отыскание нового.

 

Произойдет ли, однако, при этой коллективизации и «мозговизации» обезличение человека? Потеряет ли он свои индивидуальные контуры при таком «безграничном расплывании» в мировом коллективе? Как раз наоборот! Никогда он не чувствовал себя таким полнокровным, таким насыщенным, таким счастливым, таким индивидуально мощным, каким он почувствовал себя при коммунизме.

 

Непрерывное приложение себя к действительности, растущие желания, крепнущая волевая активность, цепкое соприкосновение всеми частями своего остро и тонко чувствующего «я»? со всеми областями жизни, постоянные преодоления препятствий с конечной победой в каждом этапе, — неужели этих источников мало для невиданного усиления чувства «я»?! Коллективный фон, коллективные связи, провоцирующие это чувство «я», не только не обкрадывают, но, наоборот, удесятеряют его: обогащая, эготически не заостряя. Без коллектива, без стимулов и его связей возможности творчески-эмоцнональнго обогащения «я» оказались бы неизмеримо беднее и другого, гораздо более плоского качества.

 

Богатство впечатлений и толчков из коллектива ведет к углублению и усилению порывов, желаний. Коллектив не отнимает, не требует, не гонит в аскетизм, не механизирует, — он радостно толкает, облегчает, укрепляет, подымает, бросает вперед, развертывает личность во всей ее потенциальной силе, — мало того, рождает у нее новые силы, вливая их из себя.

 

Не мешает вспомнить при этом и о неограниченных элементарно-биологических радостях, которые получит коммунистический человек. В технический оборот ведь включится тогда вся природа. Живительное солнце во всех типах его использования, которых мы и представить себе не можем. Воздух такого состава и такой текучести, который способствует наилучшему типу обмена в организме. Совершенные виды спорта. Передвижения, перемены, особенно сгущающие чувство личности, и т.д. и т.д. Но о биологической структуре человека коммуны ниже.

 

Наивысшей ступенью коллективно-личного совершенства явится бесстрашие человека будущего. Зародыш этого бесстрашия, этого смелого прорыва в смерть ради коллектива, мы имеем уже и в нашу эпоху — в лице героев революции. В коммунизме бесстрашие станет привычкой. Столь же бесстрашно защищает рука сердце, подставляя себя под пулю, направленную в главный орган жизни. Неотрывность от коллектива, постоянная насыщенность коллективно-личными эмоциями не создает и вопроса, что выбирать: интерес коллектива или личную безопасность. После измены коллективу жизнь субъективно станет невозможной, из нее исчезнет главный стимул, без которого все творческие процессы, все физиологические функции окажутся в состоянии удушья, — человек подвергнется заживо психофизическому разложению. А это хуже смерти.

 

Такова будет природа человеческого бесстрашия в эпоху коммунизма.

 

 

Область половых проявлений человека коммуны оказывается, при изучении ее, особенной сложной, возбуждает наибольшие сомнения. Однако, и для нее имеются указания, достаточно обеъктивные, из которых, как из начальных, можно исходить при нашем «прогнозе». Известная доля воображения разрешается нам, конечно, и здесь, как разрешалась она и на всем протяжении очерка.

 

Половая жизнь в своей основе — прямой биологический мост в будущее, через потомство... В процессе деторождения синтезируются все сочетавшиеся элементы родительских тел, и все наследственные уродства человеческой культуры, прорвавшиеся через человеческие тела, в той или иной степени обязательно проецируются в уродливых пластах «потомственной наследственности».

 

Мало того. Самые половые проявления человека, содержание и форма его половых отношений носят на себе неизгладимую печать определенной эпохи, культуры, определенного класса. В этой области эксплуататорский период человеческой истории наградил нас необычайно гнилым наследством, от которого культуре будущего придется с чрезвычайным трудом, длительно освобождаться.

 

В половую область, благодаря богатой переключаемости энергии человеческого тела, хаотическая среда капитализма вдавила массу биопсихологических ценностей, на которые половая функция никакого права не имеет, и это создало «психосексуальную диспропорцию» — с половым разбуханием неполовых областей человека. С другой стороны, действительная и здоровая половая активность оказалась недоиспользованной или брошенной непоназначению, что явилось угнетающим фактором для здоровых основ половой жизни.

 

В результате, массовый половой фонд человечества оказался дезорганизованным, глубоко отравленным, причем инфекция «по соседству» коснулась даже и здоровых социальных слоев — пролетариата, к счастью, в гораздо меньшей степени.

 

В зрелом коммунистическом строе (это наметится достаточно четко уже в эпоху зреющего, развивающегося социализма) исчезнут все обстоятельства, старательно занимавшиеся когда-то половой дезорганизацией человечества. Для извращенных, «диспропорциональных» распределений и переключений человеческой энергии не окажется достаточно серьезных мотивов, и половую природу человека удастся так же перестроить, так же «перепланировать», как переплавится и весь человек, во всех областях своего биопсихологического бытия.

 

Брак, как экономический союз, исчезнет, — исчезнет вместе, с тем и принудительная половая связанность супругов. Воспитание детей будет полностью общественным, и семья, как очаг воспитания, тоже ликвидируется. Супружество будет раскрепощено, и половая жизнь освободится от искусственных условий её развития. Исчезнет и спрос и предложение на проституцию, исчезнет паразитирующая праздность и болезненная перевозбужденность, как источник раннего и чрезмерного набухания полового влечения. Половую жизнь удастся ввести в те нормы, которые диктуются интересами человеческого рода, коллектива коммуны и данной личности.

 

Каковы же эти нормы? Если человеческая природа поддастся каким угодно перестройкам со стороны науки коммунистической эпохи, если половую жизнь удастся ввести в те нормы, какие человечество сочтет для себя наиболее ценными, каковы же будут эти мудрые половые нормы коммунизма? Можем ли мы уже сейчас представить их себе?

 

Хотя многим наша позиция покажется очень спорной, но мы смеем утверждать, что основное в половой жизни грядущего мы можем предвидеть и теперь.

 

О чем идут сейчас главные «сексолого-этические» споры? Дискуссия развертывается в двух основных направлениях, причем то или иное ее разрешение явится исходным и для коммунистической эпохи.

 

Что лучше? Частота и разнообразие половых проявлений, или сгущение и углубление половых проявлений? Совместимо ли первое со вторым? Не ослабляя полового инстинкта, как фактора деторождения, не уменьшая жизнерадостности, творчества, здоровья, в значительной степени питаемых половой жизнью,— что лучше? Редкие или частые половые акты? Частые или редкие смены возлюбленных? Голо-чувственное половое влечение, или обязательность в нем элементов любви, нравственной, творческой связи, — даже доминирование в нем этих элементов, диктатура их над чувственной стороной любви? Как разрешит эти вопросы коммунизм?

 

Для иллюстрации остроты этих вопросов приведу выдержки из писем лучших представителей нашей современной молодежи, остро болеющих нашими этическим проблемами, искренно желающих сочетать свое поведение с действительными Нормами революционной целесообразности.

 

«Я хочу быть на самом деле новым человеком и во всем поступать так, чтобы выиграла революция. Но какой будет вред революции, если я вношу разнообразие в мою половую жизнь? Мне радостнее жить, работается лучше, а жизнь коротка, радости и работы надо побольше успеть пустить в ход».

 

Из другого письма: «Каждая новая любовная история, а у меня их было не мало, усиленно встряхивает меня. Каждый новый «роман» дает новые силы, новые толчки для развития, новые стремления к борьбе. Действительно так ли нужен аскетизм?»

 

А вот совсем серьезные, почти научные соображения в третьем письме: «Половая жизнь современного культурного человека качественно гораздо богаче, чем у некультурного, древнего человека. У того — грубое звериное влечение, хватание, борьба, насилие, — у нас — сложное чувство, в котором участвуют и глаза, и осязание, и обоняние, и все высшие наши органы. Зачем же лишать нас этого культурного полового капитала, который может очень много и всесторонне дать, и осуждать нас на половую скупость, которая повредит и нам, и обществу?».

 

Наконец, последнее из характерных возражений: «В коммунистическом строе будут исходить из гигиенических соображений. Целью и орудием половой жизни будет серьезная и глубокая любовь. Но до осуществления её — что удастся не сразу и не легко — можно и должно разрешить простые половые акты для физиологической разрядки излишнего сексуально-физиологического возбуждения. Иначе накопится яд в результате долгого накопления половых продуктов, и от этого будет глубокий вред как здоровью, так и работоспособности».

 

Все высказанные выше соображения характеризуются одним общим изъяном: они совершенно не учитывают того качественного своеобразия человеческой психофизиологии, которое выработается к далекой коммунистической эпохе. Имеются у них глубокие погрешности и по отношению к сегодняшнему дню, но в нашу задачу входит сейчас лишь анализ проявлений коммунистического человека.

 

Коммунистический человек сформирует огромный, новый, радостный фонд, гораздо более мощный, чем тот, который дает нашему современнику даже самая богатая и яркая сексуальность. У него окажутся во много раз более действенные и плодотворные стимулы для творчества, чем те, которые создает сейчас даже наилучшая сексуальность.

 

Процесс нарастающего творческого развития человека коммуны, на протяжении десятилетий и веков, в значительной степени будет питаться за счет обратного переключения в творчество и качественного перерождения тех энергетических ресурсов, которые в условиях досоциалистического хаоса были некогда незаконно похищены сексуальностью.

 

Половая активность, половые проявления не будут тогда узко, специально выделяться, как это имеет место теперь (что и создает особую «половую проблему»), но превратятся в мощные синтетические установки, непрерывно пронизывающие собой все содержание личности, органически слитые со всеми процессами бытия и... редко прорывающиеся в половые акты.

 

Основное, что следует учитывать при «половых прогнозах», сводится к трем тезисам: а) в половом процессе человечество будет культивировать свое родовое будущее; б) человечество сумеет сорганизовать половые процессы так, как это ему в родовых целях понадобится; в) основное «половое наследие», с которым ему придется вначале бороться, заключается в стихийности половых процессов и в слишком обильных органических затратах на половую функцию («неудержимость» половых порывов и частота половых актов).

 

В хаосе и избытке нашей современной сексуальности повинны как социальной хаос, так и своеобразный слепой защитный родовой рефлекс (конечно, атавистический), инстинктивно уклонявший человечество, подверженное чрезвычайной смертности, к частоте соития — для количественного обеспечения потомства: аналогия, в миниатюре, с миллиардами рыбьих икринок, дающих в итоге лишь сотни и тысячи живых рыб. Коммуна забудет о социальном хаосе и о массовой смертности; «родовой рефлекс» ее окажется в тисках [мирового «Госплана», количество икринок будет соответствовать количеству выводимого из них «живого продукта», и половая разнузданность, как и половое «изобилие», исчезнут.

 

Будущему ребенку коммуна должна будет передать всю мощь так трудно приобретенного человекествэм творчества и здоровья. Поэтому коммуна потребует длительной предварительной подготовки той пары, которой предстоит осуществить самую высокую миссию коммуны —  создание ей смены. Лишь в результате этой длительной, глубокой эволюционной подготовки будет постепенно накопляться «взрыв» — половой акт, как завершение исчерпывающе близкой связи. Понадобится всестороннее тонкое взаимное изучение, будет развертываться сложная, напряженная борьба обоих за привлечение к себе «партнера», который «дастся в руки» лишь после исключительно ценных качеств и заслуг «домогающегося». Такой подход превратит половое чувство в чрезвычайно конденсированную (сгущенную) эмоцию, совершенно неотделимую от всех элементов деятельности и творчества человека, которые должны быть полностью мобилизованы для осуществления главной родовой миссии коммуны.

 

При подобном положении вещей — каково же может быть место «летучести» в половых проявлениях? Летучесть, частая сменность полового объекта полностью несовместима с конденсированной сексуальностью, т.е. полностью противоречит идеальному осуществлению родового назначения сексуальности. Чем шире, глубже, богаче творческое окружение сексуальности, чем глубже проникает в половое содержание мозговая кора, тем меньше возможностей для «летучей» сексуальности.

 

Глубина и длительность полового чувства, конечно, не должны пониматься механически. Коммуна не привяжет возлюбленных друг к другу на всю жизнь. Вероятнее всего, что «освежение» половых объектов на протяжении жизни человека будет происходить несколько раз, но каждый новый любовный этап будет одним из серьезнейших сдвигов в жизни человека и потребует глубоких и всесторонних его перестроек, — новых, по-новому ответственных общеприспособительных установок.

 

«Двух сразу» привлекать в «половые партнеры» на протяжении одного любовного периода коммуна не разрешит. Ведь мы не разрешаем себе писать две серьезных книги одновременно: обе книги выйдут плохими, так как порхания творчески работающих участков мозг не любит. Не разрешит человечество и полового раздваивания, полового порхания.

 

Глубина и относительная длительность полового союза будут обязательны для эпохи коммунизма не во имя «прочности домашнего очага» (которого не будет) и не во имя воспитательских обязанностей к детям (обязанности эти перейдут к обществу), а во имя наиболее целесообразно поставленного деторождения. Глубина и мощь любовного чувства будут обязательным преддверием к заключительному половому аккорду — соитию, единственный смысл которого будет тогда — деторождение.

 

Но не будет ли разрешать «этика коммуны» предлюбовного, более упрощенного полового подхода, без установки на ребенка, — некоторого временного полового легкомыслия? Да и вообще, спросят нас резко, что это за насилие над половой природой свободного коммунистического человека? Что за запрет на законные и здоровые влечения? Ответим: в этом протесте слышно мычание туповатого, предкультурного, досоциалистического человека, слишком ограниченного для того, чтобы охватить всю мощь и утонченность качественных изменений человека коммуны. Милый туповатый наш современник, не жалейте нашего потомка: ему не будет «хотеться» того, чего так хочется нам с вами. Он будет глубже, богаче, тоньше нас, как это ни щиплет нашу гордость. А ведь того, чего не хочется, не надо и запрещать. Не так ли? Где же тут насилие?

 

Коммунистический человек будет иметь такое насыщенное творчески-действенное содержание, такую возможность менять материал работы, жизненные впечатления, обстановку, дружеские коллективы, что «половые перемены» на этом могучем динамическом фоне будут жалким, ненужным суррогатом разнообразия.

 

Неограниченная возможность менять климатическое окружение, ландшафтную и техническую обстановку, попадать в иные условия архитектуры, природы, вплоть до экскурсии на другие планеты, — может ли с этой мощной динамической симфонией сравниться визг балаганного оркестра, подпевающего «порхающей любовной парочке». Тем более, что через это могучее многообразие и разнообразие пройдет насквозь (у тех, кто действительно может любить и право имеет любить) глубокая, единая, могучая любовь.

 

Те, кто получит навык к порханьям, теряют в дальнейшем качества глубокой, большой любви: половой рефлекс — наиболее чуткий из рефлексов, и начальные этапы его воспитания решают все дальнейшие его судьбы. Недаром в крупных современных буржуазных центрах десятки тысяч людей, в результате воспитания и соответствующего поведения, уродуют свою половую природу на все 100% (статистика столичного гомосексуализма на Западе).

 

Мелкие, частые половые соперничества, в результате частых половых смен, игра на элементарных чувственных стимулах наискорейшего заманивания, в ущерб творческому содержанию половой борьбы, чувственная изоляция полового влечения, — все это в корне губит возможность роста большой любви.

 

Наши соображения предрешают и вопрос о частоте половых актов. Чем глубже, богаче любовное влечение, тем оно скупее на конечную разрядку. Действительная половая культура сказывается вовсе не в утонченных специальных уменьях часто использовать весь половой арсенал, данный нам последними тысячелетиями (довод одного из корреспондентов). (Половая культура — в глубоком, всестороннем, длительном пропитывании всей личности любовно-половой эмоцией, в глубине и кондесированности полового процесса, а вовсе не в умении часто пускать в ход, кроме половых органов, также и глаза, руки, нос и прочие атрибуты «человеческой половой культуры».

 

Человек коммуны не откажется, конечно, и от этих «атрибутов», — наоборот, он их доведет до такого совершенства, о котором не смеет и мечтать мой кулыурный корреспондент. Однако он (коммунар) сумеет извлечь из всей любовной эмоции вместе с «аккомпанементом» к ней гораздо больше радости и силы именно потому, что он научится глубокой и концентрированной системе полового поведения. Борьбы с собой, аскетического принуждения, физиологической надсады от избытка «полового продукта» не будет у коммунистического человека, так как его «половая природа» окажется природой глубокого, сложного, протяженного «полового процесса», требующего необычайно мощных, а потому редких конечных разрядов.

 

«А, вот как, — слышу я то же протестующее ворчанье, — значит, вы угрожаете коммунистическому обществу импотенцией, захирением могучего полового инстинкта, нищими возможностями половых порывов! Где же импотентам рождать могучую смену коммуны? Как создастся у импотентов, у людей с ослабленной половой (т.е., очевидно, и общей) секрецией, богатый творческий аппарат, — чем, каким химизмом будет питаться этот творческий аппарат?»

 

Милые досоциалистические самцы, не бойтесь за потенцию наших счастливых потомков. Учтите только, что критерием этой потенции окажется не наш современный случный пункт (конский, коровий, человечий), на который вы, очевидно, ориентируетесь, а некий иной измеритель.

 

Половой инстинкт коммунистического человека будет определяться не частотой сеансов «покрыванья самки», но глубиной и силой конденсированного полового порыва, всесторонним охватом личности половой эмоцией и мощью долго подготовляющегося заключительного разряда. Именно для такого полового процесса требуется богатейшая секреция, необычайно сложный и совершенный химизм, могучая качественная интенсивность которого несоизмерима с химизмом жеребцов на случных пунктах... И потомство и творчество будет обслужено таким химизмом в совершенстве, — не бойтесь за наших наследников, высокопочтенный оппонент наш. Мы несчастные половые ублюдки в сравнении с людьми коммунизма.

 

«Право на ревность» в коммунистическом обществе?

 

Право на борьбу за свою любовь до конца — да! Право на максимальное творческое действие в целях любовной победы — да! Но недоверия к любимому человеку, заподозривания его во лжи, мести ему за отклонение любовных домогательств — нет, этого в коммуне не будет. Снова слышу настойчивое мычанье из досоциалистического случного пункта: «Где же могучий половой инстинкт, если нет ревности? Ведь ревность — это главный симптом стихийности, подсознательности, действительной мощи полового процесса! Никакая этика, никакая мозговая кора, никакие рассуждения не убьют ревности. Ревности нет только у импотентов!»

 

Именно импотенты особенно болезненно ревнивы, — об этом слишком хорошо знает психиатрия. Алкоголики, допившиеся до импотенции, дают именно тогда классический бред ревности. Ревность недоверия, мстительности — это проекция собственного бессилия или собственной низости.

 

Гордая, бесстрашная борьба за свой любовный идеал — это положительная, творческая, боевая установка. В коммуне и будет именно такая борьба, в условиях полного взаимного доверия и равноправия. Победа или же отход, но не самоуничижение недоверия и не низость мести. Кора мозга окажется к этому времени достаточно мощной, чтобы не допускать этих паразитарных половых вылазок. Отринутый любовник всегда найдет, куда творчески переключить свою оставшуюся неизрасходованной половую зарядку: жизнь будет насыщена бесконечными возможностями этих переключений, а методика переключения будет разработана к тому времени в совершенстве.

 

 

Решающую роль в коммунистическом оздоровлении сексуальности сыграет «очеловеченная женщина». Физиологическая природа женщины к этой эпохе, в основном, потеряет тот вековой груз, который она влачила на себе в ущерб творческим общечеловеческим ее качествам.

 

Во-первых, женщина станет реже рожать, так как обильное деторождение, этот «защитный родовой рефлекс», в эпоху коммуны исчезнет (см. выше). Во-вторых, беременность будет протекать неизмеримо легче, будет связана с гораздо меньшими психофизиологическими осложнениями, чем сейчас — в эпоху уродливейшего социально-биологического хаоса.

 

Эти глубокие перестройки: в области «женской повинности» окажутся источником богатейшего мозгового расцвета женщины: огромная часть энергетических ее ресурсов, некогда уходившая на непрерывную, через всю почти женскую жизнь, предварительную, текущую и последующую передрягу, связанную с процессом деторождения, освободится, наконец, для творческого их использования.

 

Кроме громоздкой биологической обузы, женщина коммуны сбросит с себя также и ряд ужасающих семейных обязательств — в виде хозяйства, семейно-воспитательной работы, что точно так же развяжет ее социально-творческие тяготения. Не будет нужды в кормильце,отце, содержателе. Женщина смело и свободно сама выберет себе возлюбленного. Она предявит свои проверенные, жесткие требования к мужчине — половые и творческие требования. Уступчивость рабыни («хотя бы кого-нибудь») она заменит независимостью коммунистического человека. Легкая доступность женщины (отойдет в область преданий. Мужская борьба за женщину — из легкоделия превратится в сложный социально-творческий процесс.

 

Кончится тяжелый период «половой холодности» женщины, период, обусловленный пассивным положением женщины в социальном, т.е. и в половом союзе. Чувственные половые требования женщины оформятся и, в качестве строгого обязательства, адресуются мужской половине человечества. Мужчина будет не только приспособлять сексуальный аппарат женщины к себе, но и сам приспособится к нему, а это, в свою очередь, изменит чрезвычайно много в типе его полового подхода к женщине.

 

Разнообразие половых объектов, частота «половых сеансов» никогда не включатся органически в природу женщины, анатомически требующую долгого, интимного, всестороннего приспособления к себе. Женщина, завоевав себе человеческое положение, приобретет вместе с тем равные права на половую чувственную радость и лишит тем лишних, паразитарных, докультурных прав мужчину.

 

Эта глубокая перестройка половых взаимоотношений будет одним из крупных факторов всей системы коммунистической культуры, чрезвычайно ее обогатив, усилив ее золотой, «сублимационный» фонд. Современная — к счастью, редкая—разновидность якобы «свободной женщины» переходной эпохи, женщины, «свободно» меняющей в год десятки «мужей», — это временная злобная гримаса культуры, уродливо-грубая реакция на тысячелетнюю историю женщины-рабыни. Женщина коммуны будет иной.

 

 

Поскольку можно, без вненаучной фантастики, представить себе биологическую эволюцию коммунистического человечества, основные ее черты намечаются уже и теперь, в эпоху начальной сверхиндустрпализации мира.

 

Главный биологический, процесс, который следует при этом отметить, сводится к «кортикализации» человеческих инстинктов и человеческой физиологии, в целом.

 

Быстро и сложно меняющаяся техническая среда обладает способностью перестраивать человеческий организм путем изменения его навыков. Новые условия внешней среды требуют новых условных приспособлений, новых условных рефлексов, которыми постепенно всесторонне обрастает старый «биологический скелет» человека. Мозговая кора человека, этот источник условных рефлексов, потому и обладает такой мощыо и гибкостью, что окружающая человека социальная среда отличается чрезвычайной изменчивостью и предъявляет непрерывно обновляющиеся требования к организму. «Старый биологический опыт» не в силах откликнуться на эти новые требования, и вокруг него вырастает «новый опыт», постепенно приобретающий все большую влиятельность.

 

Не надо думать, будто новые биологические навыки, условные рефлексы, являются «летучими», поверхностными, кратковременными приобретениями, безразличными для строения организма в целом.

 

Если окружающая среда прочно фиксировала эти навыки, они меняют всю систему иннервации (регулирования) органов, т. е. отражаются и на кровообращении последних, а в дальнейшем — и на их структуре, на строении самой ткани органа!. Все Основные превращения органов, приобретенные человеком за последние периоды культурного развития, одним из главных своих источников имеют нажитые стойкие изменения в его навыках, в системе активностей его организма.

 

Чем больше перестроек в среде, чем хуже откликаются на эти перестройки старые инстинкты и навыки, тем глубже вдавливается в организм владеть новых навыков, тем глубже превращения старого биологического фонда. Тезис Энгельса о перестройках человеческого организма в результате социально-средовых превращений следует понимать сейчас именно как кортикализацию (внедрение влияния мозговой коры) человеческого организма, так как кора и является основной передаточной инстанцией для социально-средовых влияний на организм.

 

К чему же, в основном, сведется эта кортикализация человека? К постепенному отсеиванию, отрубанию атавизмов, т.е. ненужных биологических остатков, и к переключению освободившейся их энергии на новые физиологические участки, — к увеличению гибкости всех физиологических функций, к нарастанию способности их непрерывно обновляться по мере роста требований среды. К утонченным перемещениям возбуждения внутри организма, к чрезвычайно тонким сцеплениям самых отдаленных друг от друга физиологических областей. К непрерывному увеличению, в связи с этим, общих энергетических ресурсов организма, к нарастанию силы и качества его сопротивляемости в среде, к непрекращающемуся обогащению его творческих возможностей.

 

В связи с этим у коммунистического человека обнаружится совершенно новое свойство — особая чувствительность, податливость к тем плановым, регулирующим воздействиям, которые будут на него направлены из окружающей организованной среды. Идеально налаженная техническая и бытовая ритмика мировой коммуны уничтожит массу непродуктивных внутрителесных трений, физиологических диспропорций, лишних тормозов, и создаст в человеческом организме безукоризненную, бесперебойную автоматизацию всех тех процессов, которые не требуют сознательного, волевого вмешательства. Нарушения ритмики сна, пищеварения, дыхания и пр., вызванные в нашей современности хаотическим построением средовых раздражителей - отойдут тогда в кошмарное прошлое.

 

Эта особая чувствительность организма к толчкам коры, обусловленная растущими усложнениями социальной среды, передаст в распоряжение человека еще одну совершенно исключительную способность, — способность в чрезвычайно большой степени сознательно руководить своими функциями, путем соответствующих «усилий воли», «перестройки внимания», «изменения целевых установок».

 

Природа этой способности хорошо известна в науке и теперь, однако, эффект ее оказывается обычно уродующим, болезненным. Лишь коммунистическому человеку удастся переработать это свойство себе на пользу.

 

он был еще не в силах. Человек коммуны, получив мозговую-кору, еще более совершенную и чувствительную, внеся в нее идеальное организующее начало, сумеет вполне сознательно, по намеченному заранее плану, перестроить свое «физиологическое внимание», переключить участки нервного возбуждения и перестроить функциональную деятельность тела сообразно определенным своим намерениям.

 

Именно этой способностью человеческого внимания, человеческой целеустремленности влиять на функции тела объясняется власть «воображения», «внушения», «чувствований» над физиологическими процессами.

 

Досоциалистический человек предоставлял эту власть случайным обстоятельствам стихии и среды, давлению «гипнотизера», — руководить ею сам, в собственных интересах он был еще не в силах. Человек коммуны, получив мозговую кору, еще более совершенную и чувствительную, внеся в нее идеальное организующее начало, сумеет вполне сознательно, по намеченному заранее плану, перестроить свое «физиологическое внимание», переключить участки нервного возбуждения и перестроить функциональную деятельность тела сообразно определенным своим намерениям.

 

Учение о влиянии «психики» на «физику», возбуждавшее в досоциалистические времена столько суеверий, с одной стороны, и недоверии — с другой, учение, питавшееся почти мистическими материалами «йогизма», исследованиями гипнологии и психотерапии |и шарлатанскими «чудесами»,— вступило, наконец, на здоровую, твердую почву. Оно сделалось в эпоху идеальной мировой организации одним из главных источников человеческого здоровья и творчества, превратилось в основу для волевого самоурегулирования самых сложных, глубоких и тонких телесных процессов, оттолкнув в сторону былую власть лекарств и искусственных, чужеродных лечебных влияний на тело.

 

Чрезвычайно важным биологическим качеством коммунистического человека будет резко пониженная утомляемость. Тот социально-действенный эффект, те процессы напряжения, усилия, труда, которые требуют сейчас очень больших биоэнергетических затрат, будут обходиться коммунистическому человеку чрезвычайно дешево. Он будет почти совершенно неутомим.

 

Причина этого — в ярком интересе, в доминантной установке, руководящей всей его деятельностью, и в необыкновенной упорядоченности всех процессов его работы. Доминанта — физиологическое явление, хорошо изучаемое уже и сейчас, обладает богатейшей способностью повышать продуктивность процесса при уменьшении затрат на него. Человек коммуны будет целиком насыщен этими доминантами величайшей силы, разнообразия и гибкости; вся личность, вся жизнь его будет доминантной, интересной, ярко целеустремленной, и это понизит биологические затраты до минимума, тем более, что и доминанта, как и все в организме, будет подчинена «плановому» организующему началу.

 

Резкое уменьшение суммы утомления, общих биологических «расходов» в эпоху коммуны объясняется также ликвидацией массы современных сложных конфликтов человека со средой, связанных с явлениями неудовлетворения, тоски, отчаяния, злобы и чрезвычайно дорого биологически стоивших.

 

«Сильнодействующим» противоядием утомления будет идеально налаженная социально-гигиеническая обстановка, бытовая, трудовая обстановка и пр.

 

Вне сомнения, к этому периоду человеческий организм приобретет способность к автоматической нейтрализации накопившихся продуктов утомления, не прекращая текущей своей деятельности: путем включения соответствующих отвлекающих участков тела и перестройки типа работы. Для этой нейтрализации утомления не потребуются чудодейственные сыворотки: способность к нейтрализации сделается органической, как продукт опыта поколений.

 

Все эти явления доведенной до минимума утомляемости радикально изменят тип и сроки бездеятельных пауз человека, его отдыха. Половина жизни современного человека, уходящая иа сон и «безделье отдыха», будет кошмарным воспоминанием для наших потомков. Лишь мистика и тоскливое разгильдяйство досоциалистического человека могли разрешать такую «безмозглую» потерю большей половины жизни. Отточенный материалист, идеальный организатор коммуны, зная, что на том свете ему ничего не достанется, сумеет отдыхать в радости, в творчестве, в активности и доведет свои «безмозглые паузы» до предельного минимума, при колоссальном субъективном, биологическом и социальном выигрыше от этой неутомимости.

 

Человек коммуны добьется, наконец, совершенного «кортикально-соматически-моторного синтеза». Работа мозговой коры его будет в полной гармонии с работой внутренних органов (соматики) с деятельностью его двигательного (моторного) аппарата. Исчезнет то противопоставление ума рукам и ногам, ума — внутренним процессам, которое в резкой, болезненной степени мы наблюдаем теперь.

 

Ведь умственная деятельность современного человека является сплошной пыткой для обмена веществ, кровообращения, дыхания, пищеварения и пр., отражаясь на них тормозящим, подавляющим образом. Человек умственного труда — это обычно человек с уродливыми двигательными неустройствами, без ручных умений, неуклюжий и резко утомляемый в своих передвижениях. От этих «психофизиологических диспропорций» — сугубый вред и для умственной работы и для тела в целом. «Синтез тела и духа» сделается возможным лишь в эпоху идеальной рационализации, при коммуне.

 

Коммунистический человек получит возможность использования самых высоких процессов в коре при наилучшем физиологическом состоянии всего тела, без их нарушения. Яркий интерес к работе, исключительная упорядоченность, разнообразие впечатлений, включаемых в работу, возможность переключать различные ее участки, — все это будет не подавляющим, а тонизирующим средством для всех органических функций. Гигиена умственного труда будет доведена тогда до совершенства. Будет выработана особая система синтетической физкультуры, объединяющей «череп и прочее тело». Двигательные навыки, как простые, так и самые сложные, тонкие, будут ложиться в основу воспитания навыков умственной работы: трудовая, моторная система воспитания интеллектуального аппарата — в противовес голой ассоциативной, головной системе, господствующей в мире сейчас.

 

При анализе этого коммунистического кортикально-двигательного синтеза надо учесть довольно сложные анатомиические изменения, предстоящие человеку нашей далекой эпохи. Большие кости, крупные мышцы окажутся в тени основного социально-творческого приспособления человека, испытают поэтому некоторые изменения.

 

Главное сопротивление среде и требованиях жизни будут оказывать мозговая кора, органы чувства, тонкие двигательные умения, и современный крупный костно-мышечный каркас организма окажется без сильных стимулов для своего питания и роста. Конечно, физкультурные и евгенические меры (по эстетическим соображениям) могут до известной степени поддерживать этот каркас в прежнем состоянии, но функции и органы, подталкиваемые не основными требованиями жизненной борьбы, а искусственными мотивами, осуждены на постепенную перестройку их по пути действительных запросов борьбы за существование. 

 

Человек коммуны будет, очевидно, менее крупным, чем соврематный потомок тысячелетий тяжелого физического труда, требовавшего больших костей и сильных мышц. Сделавшись менее крупным, он приобретет, однако, большую пропорциональность и гибкость, достигнет такого совершенства в утонченном пользовании своими костями и мышцами, о которых мы и мечтать не смеем.

 

Чрезвычайно значительные, совершенствующие изменения испытают органы чувств коммунистического человека. Возможность получашя разнообразных впечатлений, богатство окружающей среды — все это доведет органы чувств до высочайшей утонченности. Зрение, слух, обоняние, осязание и пр. извлекут из своих ресурсов ощущения, о каких мы и не догадываемся, — аппараты их, очевидно, в результате влияния на них новых раздражителей, обрастут рядом тонких дополнений, чрезвычайно обогащающих чувственный материал человеческих восприятий. Вряд ли зрение и слух будут развиваться в направлении к дали, так как для дали человечество изобретет приборы, несравнимые даже с величайшими возможностями глаза и уха. Глаз, ухо и прочие анализаторы будут совершенствоваться в тонкости и точности своей работы, в добавочном росте новых качественных элементов, в своей неутомимости. Появятся и новые органы чувств, перестраивающие все наши представления о мире. Человек мировой коммуны увидит, услышит, вообще почувствует такие элементы мироздания, о которых мы и не предполагаем.

 

Изменится и человеческая мимика. Смягчится, утончится жевательная часть лица, так как жевательный процесс при глубоких усовершенствованиях в проблеме питания постепенно будет отмирать — и как требующий лишнего времени и как ненужный для того химизма питания, который создаст наука коммуны. Чрезвычайно обогатится, усложнится мимика мышц, глаза, богатство впечатлений которого и активность работы вырастет неизмеримо как в социальных связях, так и в отношениях с технической и природной средой. Большие перестройки испытает мимика и весь аппарат речи, которая впервые в эпоху коллективизма займет подобающее ей социально-творческое место в жизни Человечества.

 

Будет нарастать кортикалнзация всей человеческой мимики, т.е. подчинение ее высшим корковым процессам, и, в частности, особенно обогатится та часть мимического аппарата, которая всего ближе отражает высшую психическую деятельность: лоб, надбровные дуги, носогубные складки воли и сосредоточения и т. д.

 

Череп человека вряд ли испытает серьезные изменения, так как обогащение мозга пойдет в сторону качественных, а не количественных его изменений, а это на структуре черепа отразится мало.

 

Серьезных изменений надо ждать в аппарате питания. С нашими соображениями в этой области, очевидно, многие не согласятся (уже не соглашаются), как и с позицией в половом вопросе, но мотивы протеста, как и там, окажутся глубоко субъективистическими: они будут обусловлены неспособностью наших критиков оторваться от сегодняшнего дня.

 

В чем главный пункт разногласий? «Эпоха коммуны — эпоха обогащения человека всем содержанием его бытия». Правильно! «Если голод и вкусовые изъяны были массовыми уделом эксплуататорской эпохи, коммунизм развернет такое пищевое богатство, такую пищевкусовую симфонию, о которой мы и мечтать не смеем». — А вот это неправильно! В таком толковании—механизация прогноза, грубое непонимание тех качественных изменений, которые испытает биология коммунистического человека.

 

В первые этапы победы человечества пищевой и, в частности, вкусовой вопрос будет, вероятно, занимать большое место в общественном, в бытовом материале социалистического строя. Острая реакция на недавний количественный и качественный пищевой голод, на вкусовые уродства, будет сказываться вначале в повышенных вкусовых запросах, в борьбе за вкусовую утонченность питания, за сервировку, обстановку питания и пр. Возможно, что в этой области появятся (вначале и чрезмерности, аналогичные «половому прорыву» после «полового плена» в первый этап переходного периода (у нас 1918—22 гг.).

 

Однако такой акцент на пищевкусовом вопросе продержится незначительное время. Центр внимания победившего человечества от борьбы за пищу переключится к борьбе за мозговые достижения, к борьбе за открытая, знания, новое. Пищевая проблема станет третьеочередной, не будет привлекать к себе никаких страстей, так как удовлетворение ее окажется необычайно легким делом.

 

Поскольку инстинкт питания отойдет из разряда боевых в разряд спокойных рефлексов, фиоритура этого инстинкта будет иметь базы для своего богатого боевого развития. Вкус — это не источник пищевого рефлекса, но производное из него, его «обрастание». Спокойная пищевая установка в коммуне будет несовместима с беспокойной вкусовой установкой, так как для вкусового беспокойства не будет оснований в пищевом инстинкте.

 

Вкусовое обжорство сытых, гурманизм аристократии для эпохи коммуны никак не образец. У социальных паразитов мы имеем переключение на вкус всех свободных «творчески-действенных» ресурсов: некуда девать их, и швыряют «свободную активность» то на половые, то на вкусовые рефлексы, тоже непомерно разбухающие. В коммуне же будет слишком много точек для приложения всех без исключения активностей человека, и сгущать их искусственно вокруг вкуса, в условиях пищевого покоя, человечество не станет.

 

Несомненно, процесс питания коммунистического человечества чрезвычайно упростится, что будет экономно и с производственной, и с творческой, и с общебиологической точки зрения. Очевидно, будут изобретены компактные, совершенные препараты, конденсирующие в себе весь физико-химический и жизненный фонд, необходимый человеческому организму, и к приемке этого препарата (как ни грустно слышать это нашим «гурманам») сведется вся процедура питания. Пищеварительный процесс тогда чрезвычайно упростится, — вся громоздкая, дорого стоящая симфония соков, движений, фильтровок современного человеческого пищеварения отойдет в прошлое.

 

Исчезнут так терзавшие мысль Мечникова длиннейшие «травоядные» наши кишки, исчезнут на 80% убивающие человека процессы брожения, гниения, всасывания ядов из брюшной полости. Исчезнут «биологические цеха», занятые в организме почти исключительно пищеварительным «производством», и освободится огромное пространство во всех частях тела, огромные энергические ресурсы, целиком используемые для роста новых органов и новых возможностей социально-творческой активности.

 

Как видим, энергии «пищевой агрессивности» и «вкусового сладострастия» будет «куда деваться» в эпоху коммуны. О таком ее переключении человечество жалеть не станет. Сумма безграничных разнообразий и радостей, рождающихся из этого переключения, несравнима с тощими, ограниченными возможностями, которые может предоставить человеку вкусовой (пищевкусовой) процесс. Как ни грустно нам, вместе с критиками, отказаться от мечты о «вкусовых симфониях» коммунизма, вкусы коммунизма не будут нашими вкусами.

 

 

Как будет умирать человек коммуны? Коммунистический человек будет долговечен. Уменьшенная утомляемость, доведенная до предельного минимума, почти уничтоженная инфекционная и прочая заболеваемость (обусловленная у нас социально-гигиеническими несовершенствами), — все это развернет невиданное в нашу эпоху долголетие. Интоксикация мозга, склероз сосудов, — все это придет неизмеримо позже, чем сейчас, и придет с медлительной, незаметной постепенностью, которая не будет тяжелой трамвой для субъективного состояния человека.

 

Благодаря «кортикально-соматическому синтезу», о котором мы уже говорили, исчезнет тот разрыв между молодым мозгом и старыми внутренними органами, который является главной субъективной трагедией современного умирания. Сейчас умирают люди при здоровом, работоспособном мозге, но с испорченным сердцем, легкими, раковым заболеванием и пр. Этот ужасающий диссонанс почти здорового, жизнеспособного мозга и сгнившего, умирающего внутреннего органа является основной субъективной мукой в процессе нашего умирания.

 

Такого разрыва в коммунизме не будет. Умелой евгеникой, социальной гигиеной, совершенным бытом доведут организм до таких тонких взаимодействий различных его частей, что между корой и прочими областями тела не окажется несоответствий. Хорошей коре будет соответствовать хорошее состояние организма в целом, и наоборот.

 

Умирание будет заключаться в том, что организм постепенно, в целом, растратит свои ресурсы, ограничит свои возможности и будет постепенно, частями засыпать. Смерть придет годами, десятками лет, придет без боли, без страданий, без внутрителесных диспропорций - она будет нарастать, как углубляющийся всесторонний отдых, как гармоническое угасание, как расширяющий свой охват все более глубокий сон.

 

Конечно, человечество никогда не полюбит смерти, всегда будет испытывать к ней злобное, с каждым столетием нарастающее отвращение (не страх!). Все свои творческие ресурсы оно бросит в первую голову на проблему максимального удлинения жизни. Вот где коллективизму исследовательского творчества предстоит совершенно исключительное будущее. Однако, бессмертия человечество, очевидно, не добьется, и нам важно здесь лишь установить, что смерть для человека будущего не окажется уже той чудовищной мукой, какой она является для всех нас.

 

Так будет жить и умирать человек эпохи зрелого коммунизма.

 

«Что же будет дальше? — спрашивали нас критики. — Нельзя ли заглянуть еще дальше? Ведь произойдут грандиозные катаклизмы в межпланетном пространстве, в самой земной коре. Как это отразится на земном человечестве? Что будет, если на других планетах земное человечество найдет еще и другие человечества? Каковы будут их взаимоотношения? Как они повлияют на коммунизацию земли?»

 

Я себе разрешу на эти вопросы не отвечать. Я сознательно ограничил свои очерк прогнозом в рамках наукообразности. Там где требуется, в основе, фантазия беллетриста, я умолкаю.

 

 

Как ни далек человек коммунизма от нашей эпохи, все же он понятен нам, несмотря на резкое его своеобразие. Мы — нелепые уроды в сравнении с ним; однако, не следовало ли бы нам и сейчас кое-чему у него поучиться? Так ли уж это недоступно, как может показаться некоторым, страдающим пугливостью мысли?

 

В социалистической молодежи Советского Союза уже и сейчас намечаются два совсем непохожих течения. Одно, в котором действительно зреют ростки человека будущего, и другое, тянущее за собою хвост старого мира.

 

«Сегодняшней день» особенно хорошо виден в молодежи. Молодежь СССР — первый зародышевый этап роста нового социалистического человека. Какова же она? Каковы «мы» в нашем ближайшем будущем?

 

Счастливейшая молодежь за всю историю человечества; всем своим творческим существом устремленная в сторону освобождающегося труда; оттесняющая, ломающая старого, доисторического человека, зарождающая в себе черты нового, социалистического человека. В муках, в тяжелейших условиях, при массе сложнейших ошибок рождает наша молодежь социалистического человека, — далек еще ее сегодняшний, даже лучший, облик от социалистического идеала, — но вехи намечаются, и социализм начинает все более четко обрисовываться не только как экономическая, но и как психофизиологическая реальность.

 

Основное из того нового, здорового материала, который мы находим в нашей действительно революционной молодежи, сводится к нескольким наиболее характерным чертам. В разных слоях нашей передовой молодежи черты эти выражены, конечно, с разной степенью интенсивности, — не все черты сразу находим мы у каждого представителя нашего передового молодняка, но именно эти черты, видимо, выкристаллизовываются, как характерные, для передовой психики ближайшей исторической эпохи.

 

 

Чувство полной свободы от всего, что «надсознательно» и вненаучно. Нет сомнений в том, что реальность действительно реальна. Мироздание с его научной закономерностью, общественная жизнь с ее законами, чувство жесткой объективной обусловленности всего происходящего в мире. Полная безответственность в отношении к богу, к «высшей силе», и отсюда абсолютная ответственность в отношении к реальному, боевая, действенная позиция в жизни. Первое молодое поколение, в лучших своих слоях полностью свободное от божьей гнили, развязывает колоссальный фонд плененной богом смелости, жизненной жадности, исследовательской ненасытности, реалистической остроты.

 

 

Предстояние эпохе. Чувство острой ответственности за творящуюся историю революции. «Ответственность на нас, на мне, — ведь мы впереди». Установка на воплощение революционного идеала. «Надо быть примером, всегда начеку, ведь у нас учатся, на нас непрерывно смотрят как враги, так и друзья». Если в болезненных случаях авангардизм вырождается в «отравление чувством собственной авторитетности», то у передовой, здоровой части молодняка он оказывается непрерывным источником творческого напряжения, неиссякаемого стремления к росту. Подтянутость, напористость, вождийность.

 

 

Нет частных вопросов, не связанных со всей жизнью нашей планеты. Смерть «колокольной» психологии. Всякая хозяйственная, политическая, бытовая деталь — обязательно с мировой точки зрения. Все происходящее в мире — обязательно c советской точки зрения. Отсюда иногда и курьезы, когда из-за дальнего, по неумению, упускается ближайшее, но отсюда же неоспоримое творческое преимущество — ясное сознание себя и своей работы в целостном содержании общественной жизни земли. Ширь горизонта, т.е. и обостренный двигательно-творческий порыв.

 

 

Потеря «чувства человечества», потеря временная и нужная. Человечество не как метафизический винегрет, а как два жестоко противопоставленных классовых массива - люди предшествующего (дооктябрьского) поколения, сильно, в массе, отравленные ядом кадетского и меньшевистского «либерализма», понятия не имеют о той безукоризненной классовой отточенности, которой отличаются мысли и чувства нашего передового молодняка. Как мозг его «не успел» получить бога, так не успел он заразиться и внеклассовостью. Сейчас не человечество, а класс, — для того чтобы прийти к человечеству социализма.

 

Не будет ошибкой, если мы назовем нашу передовую молодежь самой радостной и бодрой в молодняцкой среде современного «человечества». Получив обжигающую целевую зарядку в наиболее молодые свои годы когда, юнец обычно еще мечется в «гамлетовских» сомнениях, подталкиваемый в своей целеустремленности нарастающим мировым революционным ураганом, наш передовой молодняк насыщен оптимизмом, уверенностью в конечной победе. «Поражение как временные, частичные зигзаги при наступательном развитии революционного целого» — такова конкретная формула этого оптимизма. Характерно, что в слои оппозиции часто уходят как раз те молодые силы, у которых черты пессимизма коренятся не только в идеологии, но и в складе характера.

 

 

Самым гнусным обвинением для лучшей часта нашей молодежи было бы признание в ней элементов сектантства, тупой прямолинейности, узкого фанатизма. Подобное качество грозило бы гибелью и молодому творчеству, и всей революционной борьбе в целом. Фанатики, узкие ригористы, «синие чулки в революции», — их ничтожное меньшинство среди молодых бойцов; напрасно так бойко вцепились сатира и беллетристика в икры именно этого типа. Не только общая широта кругозора, но и гибкость мысли в подходе к явлениям жизни, уменье вскрыть скрытую динамику фактов, уменье вылавливать противоречия из кажущегося покоя. Не фанатическая тупость, не механическая прямизна мысли, но диалектизм в действительном смысле слова. «Синие чулки» в области этики, «начетчики» в теоретических вопросах — это болезненные исключения, а никак не тип. Нельзя отрицать наличности таких исключений, — они имеются, угрожают, борьба с ними необходима, главным образом, профилактическая, но господствующая тенденция молодых передовиков диалектизм, живой и острый.

 

 

Чувство общественного хозяина. Чувство ответственности за классовое хозяйство. Тяга строить новое. Богатое проектирование, деловая неугомонность. Хозяйское недоверие, «контрольнический» уклон. Расчетливость, техническая, будничная сметка. Хозяин как в мелком, так и в крупном — живая действующая частица реализуемого колоссального плана индустриализации СССР.

 

 

Тяга к учебе. Губка—мозг, впитывающий знания всегда, отовсюду. «Книгомания», «лекциомания», «опытомания». Влюбленность в практическое естествознаниее, в физику, химию, технику — у одних, страсть к обобщениям и к философской систематизации у других. Мозг, в два года вырастающий на десятилетие (к несчастью, рвущинся иногда от такого темпа).

 

 

«Ты», как единственная формула общения нашего лучшего молодняка, не случайно, как не случайно, оно и в массиве коммунистической партии. Это — знак органического классового братства. «Честь пионера», «честь комсомольца» — не фраза, а эмоция. «Своим поведением ты позоришь весь отряд, всю ячейку». «Исключением из комсомола, отряда вы рвете во мне главные жизненные цели», — такие обороты речи глубоко органичны, они сигнализируют нарастание действительного пролетарского коллективизма. Попытки коллектива вмешаться в интимную жизнь своего сочлена, интимная апелляция самих сочленов к своему коллективу, — явления эти учащаются, становятся сочным продуктом нового быта. Напрасно берут некоторые сатирики, критики, художники эту тягу под знак издевательства, — их устами глаголет обиженный мещанин недаром и «экзотический».

 

 

«Проза» строительства и учебы не выхолащивает у лучшей части нашей молодежи ее непосредственно-боевого порыва. «Всегда готов» не только для будней, но и для войны. Характерно, что этот боевой порыв в строительстве и учебе лишь переключается, принимав иные формы, боевая же страстность остается стержнем и в строительстве и в учебе. Война с косностью в хозяйстве, в администрировании, в общественной работе, война с косностью в научных вопросах, война с трудностями, противниками, подлецами. Затянувшаяся мирная полоса не только не размягчит боевых качеств молодого революционного авангарда, — наоборот, прочно воспитает и обострит их, и клич «все на войну» быстро переключит строителей и учеников в крепких полевых бойцов. Пожалуй, этой боевой порывности иногда бывает черезмбрно много, вплоть до жадной тяги к «немедленным великим боевым делам», но такая опасность, к счастью, не из крупных.

 

 

Любопытно, что, если молодежь сравнительно неохотно идет на педагогическую работу, в то же время у нее резко выражен воспитательский уклон. Тяга к вожачеству в пионерском движении, — агитационная, пропагандистская работа, — это, в основном, вовсе не «партнагрузка», а система органического поведения, во всяком случае у нашего лучшего молодняка. Знания сами «прут» к классовому коллективу, чтобы заразить его, потянуть за собой. Знанья, уменья, навыки «хотят», чтобы их передавали в класс дальше, «протестуют», если их сохраняют в индивидуальном мозговом гнезде. Социалистический человек вырастает не только как классовый боец и строитель, но и, как классовый воспитатель. Слабая же тяга молодняка к непосредственно-педагогической работе (в школах соцвоса и т.д.) обусловлена как кустарным состоянием педагогической науки в целом, так и не вполне пока определившимся общественным положением педагогической работы; ближайшие 5—10 лет, несомненно, дадут огромный прорыв советского молодняка и в общую педагогику, — симптомы этого уже замечаются.

 

Тяга к самоорганизации, к рационализации своих биологических процессов, своего быта и труда. Характерно сочетание яркого социоцентризма (революция, класс в центре всего субъективного бытия) с энергичным гигиенизмом (физкультура и т.д.). Это, конечно, не противоречие, но великолепный синтез, так как для полноценной социально-творческой активности необходима полноценная телесная машина. Жесткий учет времени, сил, возможностей, ошибок, достижений, организация дня, этапов работы, четкая планировка всего быта,— такова система непрерывного НОТ у нашего лучшего молодняка. Тут не выхолащивание, не замораживание, а конденсация, мощная внутренняя зарядка, экономное расходование, но при нужде быстро готов и бешеный взрыв. «Холодная бомба», начиненная динамитом особого состава, с двумя видами использования — спокойного и взрывного.

 

 

Молодняк наш обвиняют иногда в половой разнузданности. Значительная часть обвинений, несомненно относится к минувшему, тяжелому периоду революции. Меньшая часть обвинений остается в силе и теперь. Но рядом нарастает и новое явление, - напрасно не отмечает его пока наша художественная литература, которая с избыточным аппетитом смакует лишь черное в нашем молодом быту. В области пола лучшая часть молодняка откачнулась от попыток заменить мещански-ханжеской уклон мещански-анархическим и начинает переходить к тонким, глубинным исканиям здоровой революционной равнодействующей в области любви. Тезис о превращении разбрызганной сексуальности в прорывы творческого аппарата все более глубоко внедряется в психику и поведение лучшего молодняка. Начался процесс здорового классового полового собирания, процесс сублимации непомерно раздутого буржуазной культурой «секса», переключения максимальной части биоэнергетического фонда на социальнотворческие рельсы. Поразительно интересны, исторически симптоматичны попытки нашего лучшего молодняка творчески преодолеть излишнюю половую напряженность, смягчить ревность, утончить, углубить характер любовных отношений: ведь надо миновать старые мещанские трафареты и отыскать новые, действительно социалистические пути в области любви. Подавляющая часть нашей художественной литературы еще не заметила этих своеобразных, интимных и сложных молодых исканий, инерция старой культуры еще тяжко давит на мозговой аппарат нашего искусства, болеющий «тугоухостью» в отношении к новому.

 

 

Стара ли наша лучшая молодежь? Не засерьезничалась ли? Не слишком ли «подтянулась»? Об опасности преждевременного построения как в области интересов, так и физиологической, писалось уже неоднократно, — здесь же, анализируя нашу лучшую молодняцкую часть, спокойно констатирую, что именно ей не угрожает творческая и общая старость. Сочное, молодое, жизнерадостное органически слилось у нее с революционной целеустремленностью, и одно питается другим в условиях наилучшего внутреннего синтеза. Как ни тяжела еще обстановка развертывающейся революции, как ни велик груз, который она взвалила на наш передовой молодняк, — в основном он выдержит это испытание и даст сильную, серьезную, радостную, здоровую смену старой большевистской гвардии.

 

Итак, вот каковы ближайшие «мы» в нашей лучшей части. Такова лучшая часть растущего советского молодняка. Как видим, создается в ней и нечто от далекого будущего. Будущее рождается в сегодняшнем. Человек коммуны — это уже не греза,— он созревает, формируется.

 

Однако молодежь наша (завтрашние «мы») не исчерпывается типом растущего нового человека. За ноги ее хватается, и цепко хватается, насквозь прогнивший, старый человек. Его надо знать, надо с ним яростно бороться. Кто он?

 

Молодежь, поставляющую нам грустный материал, материал старого, больного человека, можно разделить на две основные группы: а) активно участвовавшие в боевой революционной работе — «делавшие революцию» и б) «не делавшие революции».

 

Первая группа попорченного молодняка, подчас в недавнем прошлом — героического, заслуженного, производит особенно тяжелое впечатление резким несоответствием своего «сегодня» с красивым, ярким вчерашним ее днем. Боевые 1917—21 годы захватили ее в возрасте 16—17 лет, в наиболее сложный и опасный период ее биологического развития. Болезни боевой части молодняка в эпоху революции биологически стоят дороже, чем болезни взрослого, зрелого революционного слоя. Опасен и самый возраст, не терпящий вообще тяжелого эмоционального груза, сугубо опасен специфический материал революции, поставляющий как раз те эмоции, которые бьют по переходному возрасту особенно больно.

 

Переходный возраст сам по себе отличается повышенной эмоциональной возбудимостью, понижением задерживающего начала, разгулом фантазии, — боевая же полоса революции дала этой возрастной форме насыщенное, бурное содержание: героическую страстность, бешеные взлеты чувствований, вплоть до смертельного риска, привычку к яркому, страстному и «отвычку» от будничного, обычного, блестящую выдержку при грозной опасности и... скуку в отношении к «повседневной прозе». Если учтем прн этом, что наш молодняк в боевые годы революции, в наиболее биологически ответственные для себя годы, голодал, то удивительно ли, что часть его, наименее телесно и социально устойчивая, сейчас, в годы мирного строительства, сламывается. 

 

Чего потребовала эпоха НЭПа? — спокойной, сосредоточенной текущей работы, внимания к мелочам, умения учитывать яркие общие перспективы при тускловатом будничном освещении, непрерывной сухой выдержки, ликвидации фантазерства. Эти требования были тупиком для захлестнутой эмоциями нервной системы свихнувшейся части молодняка, и возбуждение, вместо того, чтобы организоваться, пошло по больным руслам, создало три основных типа, выбитых из колеи:

 

Первый тип — «бесплодно мечущегося», с развязанной, но оторванной от реальности фантазией, с жаждой немедленных великих дел, с бурным бесшабашным размахом. Это, с одной стороны, кадр для «ультра-левых» политических группировок, с другой стороны,— материал для особенно крепкого «протестующего» хулиганства.

 

Второй тип — нервничающего нытика, тоскующего, грызущего себя, все возбуждение свое направляющего на яростное самообгладыванне. Этот кадр питает собою ряды невротиков, наркоманов, «левых есенинцев», ноющую часть молодой оппозиции.

 

Третий тип активного бытового разложения — тип рвача, направившего недавнее революционное возбуждение в мещанскую драку за более увесистую порцию житейского, полового и прочего удовольствия.

 

Как ни отличны эти три типа, — психоневрологический их стержень один: нетерпение — «давай сейчас», невозможность сосредоточиваться, сдерживаться, непонимание дальнего, жажда сильных возбуждений, отрыв от революционной реальности. Если третий тип влез в самую низину бытового болота, стал в быту мещанином-хшцником, зубастым зверем, животным, — виной тому его социальная сердцевина, а никак не прочность нервной системы.

 

Наиболее революционно заслуженные пролетарские выходцы ближе к первому типу. Менее заматерелые в боях, преимущественно интеллигентские выходцы,— ко второму типу. Пришельцы последних двух боевых лет, меньше насыщенных романтическим энтузиазмом, они же чаще выходцы из мещанского болота, поставляют рвачей—третий тип.

 

Такова первая категория свихнувшегося молодняка, — категория «делавших революцию» в переходном возрасте.

 

Вторая категория — «революции не делавших». Это косвенные жертвы боевых революционных лет. Они лишь слышали грохот революционной борьбы, удары борьбы пришлись не по головам и сердцам их, а по ушам, — пожалуй, по зрению. Революция дала им в возбужденный период их развития добавочное возбуждение грохотом, раскаленной атмосферой, но не дала им заряда героизма, не дала им того энтузиазма, той боевой закалки, которые пришлись на долю «делателей революции». Решающие годы своего переходного возраста они провели в разложившейся семье и в развалившейся школе, не получили ни системы серьезного мышления, ни навыков устойчивого поведения. Прочное старое им не привилось, так как было сломлено в семье и школе революцией, здоровое новое им тоже было внутренне чуждо, так как они стояли в стороне от революционной практики, были ее наблюдателями со стороны, она задела их лишь рикошетом, как грубое и возбуждающее огромное, театральное «представление».

 

Стихия переходного возраста, стихия повышенной эмоциональности, фантазерства, пониженной задержки, прорвалась в них с безудержной силой, прорвалась притом по линии слабейшего сопротивления, ничем не связанная, никуда определенно не направляемая. Если первая категория — «делавших революцию» (особенно первые два ее типа) — была кое в чем серьезно забронирована боевым стажем, героической романтикой, — то вторая этой брони не имела, возбуждение ее уходило впустую, тратилось безыдейно, на легкие, доступные и приятные пустяки.

 

Эта категория свихнувшихся в лучшем случае пополняет ряды нытиков вообще (нытиков без определенного идейного содержания, в отличие от «идейных нытиков» 1-й категории), чаще же всего она формирует кадры искателей легкого, приятного, шумного, пустого: именно из нее растут чубаровцы, кореньковцы, правые есенинцы, тюковцы.

 

Надо указать, что в первой категории свихнувшихся — из среды «делавших революцию», помимо описанных типов разложения, мы встречаемся еще с промежуточными типами, «балансирующими» пока между здоровьем и распадом.

 

Их в основном две группы:

 

1) «Отравленные чувством авторитарности».

 

Переходный возраст по биологической своей сущности отличается юной самонадеянностью. Если давать последней безудержную свободу, то творческие процессы, требующие жестоких коррекций и твердых тормозов, неминуемо в дальнейшем выхолащиваются. Переходный возраст особенно опасен для тех, кто слишком резко заменяет мозговую учебу командованием в областях мозговой работы.

 

Легкая мозговая работа, дающая упоение чувством силы и власти, отучает мозг от серьезной деятельности: внимание оказывается дряблым, в мозговых процессах нет цепкости и остроты, вырастает установка на схватывание наружных кусков вопроса без углубления внутрь. Это двойная трагедия: с подобной привычкой к авторитаризму долго не удержишься, конечно, на серьезной командующей позиции; свалившись же, после этого чрезвычайно трудно подняться, так как прочно привился особый вкус к большой высоте и мозговому лёгкоделйю. Положение очень и очень опасное.

 

2) Второй тип «балансирующих» — это «рано стареющие в мозговом отношении».

 

Если в переходный возраст на мозг падает непосильная, нерационально подаваемая интеллектуальная и аффективная нагрузка, то общий срок творческой работоспособности грубо ограничивается. Недавняя смерть бывшего члена Бюро ЦК комсомола 24-летнего тов. Варламова от склеротического кровоизлияния в мозг — единственная причина— колоссальное перенапряжение —набат: не услышать его грохота нельзя.

 

Таков основной тяжелый типаж нашей ближайшей молодой смены.  

 

Мы, для острого сопоставления с «человеком будущего» отобрали резко противоположные, крайние, полюсные слои советской молодежи: а) умирающий, отходящий и б) новый, зарождающийся — предтечу грядущего, социалистического человека. Молодняцкий середняк обретается, конечно, между этими полюсами — с преобладающей и нарастающей тенденцией в сторону второго слоя. То, что в здоровом молодом авангарде выражено четко, прочно, ярко, — у массовика выявлено пока разрозненно, в частицах, не вполне иногда оформлено, пропитано подчас отдельными элементами из материалов первого слоя, — но в целом нарастает приближение «молодой середины» ко второму, авангардному слою.

 

Борьба за человека будущего — это борьба сегодняшнего дня.