Нейрочип от DARPA

 

— Мисс Лона? Добрый день, рад вас видеть! Дэвида Меррика я видела только в роликах сорокалетней давности, показывающих его приступы ярости, но сразу же узнала его. Его волосы поредели, он зачесывал их наверх. На носу у него красовались большие очки в коричневой оправе, но круглое, немного мальчишеское лицо и сдержанная улыбка остались теми же. Не изменился и ясный голос. Вернувшись домой, я проследила за многими годами его жизни в детстве, пролетавшими на черно-белой пленке, а теперь я находилась в интернате в Харви под Новым Орлеаном и протягивала руку шестидесятилетнему мужчине в ослепительно-желтой футболке. Он взял мою руку, но резко отпустил ее, увидев пожилого господина позади меня.

 

— Это же доктор Ричардсон!

 

Дональд Ричардсон привез меня с другого берега Миссисипи, потому что хотел проведать своего бывшего пациента. В конце концов прошло много лет с тех пор, как он последний раз проверял стимулятор, установленный сорок лет назад. Но прежде всего Дэвид повел нас на экскурсию по выложенным линолеумом коридорам учреждения, мимо молчаливых обитателей в халатах до укромного уголка с тремя креслами и телевизором. Там шла спортивная передача, но Ричардсон выдернул штепсель, так что телевизор умолк.

 

—  Здесь очень хорошо жить, и персонал приятный,  —  сказал Дэвид. Внезапно он начал говорить о прошлом. О больнице в Джексоне, где его избивали санитары, и о детоксикации в Благотворительном госпитале, где понадобился целый месяц, чтобы седативные препараты покинули его организм.

 

— Я часто думаю о докторе Хите. И о Хербе и Чарли, — сказал он. В его устах рассказ о том курсе лечения звучал воспоминанием о летнем лагере. Два техника позволяли ему помогать с записью ЭЭГ других пациентов, а однажды ему даже довелось оперировать одну из лабораторных кошек. Еще к Дэвиду приходили другие потенциальные пациенты, которым предложили установить мозговой стимулятор, и они хотели узнать, каково с ним жить. Я чувствовала, что эти давно минувшие времена стали рубежом в жизни Дэвида — периодом, когда он был звездой и получал внимание от всех.

 

Но даже этот рай кое-что омрачало. Дэвид рассказал, как местный телеканал попросил его выступить против критиков Роберта Хита. Там было некоторое количество верующих — он вспомнил, что это были «Свидетели Иеговы», — которые пришли в негодование и устроили «адский бардак». 

 

— Помните, доктор Ричардсон? Как они говорили, что доктор Хит делает из пациентов марионеток? Что мы куклы, которыми он управляет? Полный бред! Но я поговорил с теми ребятами на телевидении и сказал, что это ложь. Так ведь, доктор Ричардсон?

 

Ричардсон молча кивнул. Во время монолога Дэвида он возился с маленьким транзисторным приемником, одолженным у персонала интерната. Затем зашел за спину своему бывшему пациенту и стал водить приемником над его шеей. Все молчали, радио издавало обычное потрескивание. Примерно через минуту раздался громкий сигнал, и Ричардсон убрал приемник.

 

— Послушайте — кажется, оно еще работает, — сказал Ричардсон, кладя руку на плечо Дэвида. Тот выглядел так, как будто хотел что-то сказать, но его смущало, что я здесь и слушаю. Я вынула из кармана мобильный и сделала вид, что читаю сообщения, но не могла не слышать громкий шепот Дэвида: «Э-м, доктор Ричардсон… я иногда чувствую внутри что-то странное. Как будто там что-то плохое, и оно хочет вый ти наружу. Мне кажется, со стимулятором что-то не так». Врач успокаивающе ответил, что, скорее всего, волноваться не о чем. Но он поговорит с руководством и договорится, чтобы все проверили как следует.

 

— Дэвид был прав, — сказал Ричардсон, когда мы встретились через три недели. Всего через несколько дней после нашей поездки в Харви ему позвонила сестра Дэвида Барбара, и она была в отчаянии. Дэвид напал на одного из соседей по интернату и пытался его задушить. Пришлось вмешаться персоналу, прибежавшему сразу же, как только они услышали шум. Дэвида держали несколько человек, а он вопил, что хочет кого-нибудь убить. Вызвали полицию и «скорую». Дэвиду Меррику ввели седативы и госпитализировали его под охраной. Ричардсону пришлось объяснять, что это, вероятно, из-за того, что мозговой стимулятор разрядился. Он договорился с интернатом о визите Дэвида и замене батареи.

 

— Все как в старые времена. В свои 83 года Дональд Ричардсон, со стройной фигурой и серебристо-белыми волосами, казался хрупким. Но он все еще работал нейрохирургом и мог часами стоять в операционной. После многих лет в крупнейших больницах Нового Орлеана его поле деятельности сузилось до частной клиники на северном берегу озера Пончартрейн. Пациенты приезжали туда из отдаленных уголков США, потому что у Ричардсона была репутация не просто хорошего специалиста, а нетрадиционного и готового экспериментировать.

 

Я сама нашла его благодаря эксперименту. В статье 2010 года в Journal of Newrosurgery Ричардсон описал установку мозгового стимулятора очень юной девушке, страдавшей тем, что в учебнике по психиатрии называется «синдром эпизодического нарушения контроля». Интересно, что это не только то самое состояние, которое описал его старый коллега Фрэнк Эрвин в начале 1960-х годов, — но и болезнь, которую в 1970-е годы трудно было представить как излечимую электродами. Я спросила Ричардсона, как ему удалось осуществить такое вмешательство и опубликовать статью, не вызвав бунт среди коллег. Ответом был низкий раскатистый смех.

 

— Ха! Большинство нейрохирургов не любят думать. К сожалению, инновации и желание попробовать что-то новое их тоже не очень интересуют.

 

Ричардсон выглядел увядшим, и очень скоро в общении с ним обнаружилось, что он всегда говорит то, что думает, и в высшей степени безразличен к любым формам политкорректности. Да, я вполне могла представить, как он успешно работал с Робертом Хитом.

 

— Боб был мыслителем, и некоторых это очень притягивало, — в какой-то момент сказал Ричардсон. — Люди думают, что он наобум стимулировал пациентов своими электродами, но он неделями сидел над атласами мозга и научной литературой, прежде чем вообще взяться за что-то экспериментальное. И когда все это наконец складывалось, он давал нам — хирургам — очень точные координаты и инструкции.

 

Ричардсон был включен в тулейнскую команду еще студентом и помогал оперировать первых «электродных» пациентов. В частности, он вспомнил, как его поразило, когда пациентка в терминальной стадии рака, страдавшая страшными болями, освободилась от них и стала вполне бодрой и радостной после небольшой стимуляции прозрачной перегородки. Юный Ричардсон был покорён.

 

Позднее, уже как состоявшийся хирург, он сам работал с глубинными электродами в 1970-е годы для лечения хронической боли и обнаружил, совместно с коллегой, что стимуляция определенных областей мозга высвобождает массивные дозы собственных анальгетиков организма. Ричардсон также был одним из первых, кто использовал электроды при ОКР и синдроме Туретта, и его часто называли отщепенцем и бунтовщиком.

 

— Сейчас меня интересуют насилие и агрессия, — сказал он. Началось это десять лет назад, когда, листая журнал Science он наткнулся на статью, утверждавшую, что насилие связано не столько с мелкими психическими или социальными проблемами, сколько с функционированием мозга. Ричардсон вспомнил Дэвида Меррика и зарылся в книги. Он прочел все, что было связано с агрессией и мозгом, и заметил, что все изученные и описанные случаи насилия в чем-то схожи, а именно в крайне низкой активности орбитофронтальной коры, т. е. части коры мозга, находящейся непосредственно над глазами.

 

Британский нейропсихолог Адриан Рейн наблюдал то же явление и описал его в работе 2013 года «Анатомия жестокости: биологические корни преступности». Среди прочего Рейн сравнивал функционирование мозга у различных убийц: тех, кто точно планировал преступление, и тех, кто просто утратил контроль над собой и сорвался с цепи.чардсон. 

 

— Ну, — ответила я, — у спонтанных убийц, которые не могли контролировать себя, были ослаблены функции в правой части префронтальной коры головного мозга. А у контролирующих себя убийц, заранее планировавших преступление, это было не так.

 

— Именно, они просто психопаты, — подтвердил Ричардсон и начал что-то искать в компьютере. Пока я ждала, меня снова поразил контраст между прошлым и настоящим. Десятилетия назад Фрэнка Эрвина смешали с грязью за утверждение, что агрессия отчасти имеет биологические основания, а сейчас эта идея стала общепринятой. Когда Адриан Рейн назвал свою книгу «манифестом нейрокриминологии», обозреватели отреагировали словами «свежая струя». На самом деле это произошло не потому, что базовые данные стали настолько лучше — сменился дух времени. Три фунта трепыхающегося вещества у нас между ушами — уже не святая святых, а лишь еще один компонент нашей телесной машины.

 

— Вот, — наконец сказал Ричардсон, показывая мне нарисованную им траекторию насилия. Выделены были три структуры: префронтальная кора головного мозга, лежащий глубже таламус и маленькое миндалевидное тело, соединенные между собой. Миндалевидное тело регистрировало моменты опасности и дискомфорта и передавало свои тревоги в таламус, работающий чем-то вроде двигателя, выбирающего реакцию «бей или беги». Третьей шестеренкой была префронтальная кора головного мозга. Ее задачей было изучить и преобразовать срочные сигналы от таламуса, чтобы они соответствовали реальным обстоятельствам.

 

— Левая часть префронтальной коры работает как педаль газа, а правая — тормоза, — подытожил Ричардсон и рассказал об одной буйной пациентке. Сейчас Никки — так ее зовут — двадцать два года, и для меня она выглядела обновленным вариантом Дэвида Меррика. С детства у нее случались регулярные приступы неконтролируемой ярости. Когда она стала старше и сильнее, эти симптомы превратились в неразрешимую проблему. В подростковом возрасте она чуть не убила бабушку ножом, и начался долгий период госпитализаций в различные психиатрические лечебницы. Там были седативные препараты, физические методы ограничения и перспектива прожить всю жизнь в качестве пациента закрытого отделения.

 

Тогда бабушка Никки обратилась к Дональду Ричардсону, о котором была наслышана. Он просканировал мозг ее внучки, и сканирование показало небольшое повреждение мозга и сниженную активность в правой части префронтальной коры. Ричардсон получил необходимые разрешения, чтобы имплантировать один электрод, который будет воспроизводить сигналы из поврежденной области, и операция прошла гладко. Следующий год состояние Никки было неустойчивым, пока Ричардсон не нашел нужные параметры. Тогда она стала спокойной, перестала нуждаться в лекарственной терапии и теперь может, приходя на проверку каждые три месяца, жить своей жизнью без приступов неистовства.

 

— И Никки здесь не единственный случай, — заметил Ричардсон. Он думал обо всех ветеранах, вернувшихся с различных войн на Ближнем Востоке с серьезными проблемами. — Мы снова и снова слышим о людях, которые убили свою семью или себя. Больше сотни тысяч покончили с собой, и хотя отчасти это связано с психическими травмами, я думаю, что многие получили какие-то повреждения мозга.

 

Черепно-мозговая травма (ЧМТ) — самое характерное ранение солдат, вернувшихся после боевых действий в Ираке и Афганистане. Неоднократные травмы головы от взрывов и ударов повреждают ткани мозга, что проявляется самыми разными симптомами. Это может быть агрессия, депрессия, тревожность, провалы в памяти или изменение личности. С 2000 года почти 300 тыс. американских военных пережили черепно-мозговую травму, и более 2 млн вернувшихся ветеранов борются с неврологическими или психиатрическими отклонениями. Столь огромное количество больных стало предметом постоянных масштабных дебатов, и это заставило армию США заинтересоваться исследованием мозга.

 

«Военные хотят ремонтировать поврежденный мозг», — гласил заголовок одного из выпусков Science за 2013 год. В тот год Агентство по перспективным оборонным научно-исследовательским разработкам США (DARPA), исследовательское подразделение сил обороны США, выделило 70 млн долларов на развитие технологии глубинной стимуляции мозга следующего поколения и заодно на революционный переворот в нашем знании о биологии психических заболеваний. Инициатива привлекла невероятное внимание СМИ, и наиболее восторженные комментаторы сравнивали ее с лунной программой Кеннеди, называя «ракетой на Луну для разума». Впервые я услышала о проекте от Хелен Мейберг. Она подавала заявку на грант, но не выиграла. 

 

Она назвала амбиции парней в погонах «совершенно нереалистичными». В какой-то момент нашего разговора Мейберг даже употребила слово «возмутительный», а еще дала мне с собой копию описания проекта, чтобы я могла составить собственное мнение. Цели действительно были амбициозными. Словно проект из научной фантастики. 

 

DARPA хотело сконструировать маленькие электрические приборы, которые можно внедрить в мозжечок. Этакое электронное «Сверх-Я». Агентству нужны были устройства, которые не только стимулируют отдельные нейроны мозга в пределах заданных параметров, но и считывают мозговую активность на постоянной основе и корректируют ее, чтобы не допустить даже возникновения определенных чувств и типов поведения. Можно назвать это психическим «упреждающим ударом».

 

Сам принцип напоминал то, о чем говорили на хирургической конференции в Маастрихте. Это называлось замкнутой петлей обратной связи, и такая система была представлена первой примитивной моделью для лечения эпилепсии. Одна ее часть состояла из одного или двух электродов, улавливающих нетипичную активность мозга, как своего рода детектор землетрясений. Другая — из электродов, стимулирующих эпилептическую область мозга в пределах заданных параметров, чтобы умерить эту активность и, так сказать, задушить приступ в зародыше.

 

DARPA думало о подобном подходе к целому ряду состояний, от которых страдают ветераны войны и военнослужащие. В описании проекта упоминались посттравматический стресс и черепно-мозговая травма, а также депрессия, тревожность и пограничное состояние личности и еще злоупотребление наркотиками, фибромиалгия и проблемы с памятью. Как сказала Хелен Мейберг, «месиво из болезней, о механизмах которых мы пока очень мало знаем». Взять хотя бы посттравматический стресс. Страдающих им людей мучают ужасные воспоминания и выводят из строя приступы тревожности. Ребята из DARPA задумали и пожелали воплотить интеллектуальную имплантируемую систему, которая улавливает признаки сбоев, реагирует в течение нескольких миллисекунд и не позволяет таким сигналам попасть в сознание. У исследователей в Массачусетской больнице общего профиля уже есть в общих чертах идея, как это сделать. Известно, что страх генерируется в миндалевидном теле, но активность миндалевидного тела может модулироваться и подавляться другой, более высокой областью — вентромедиальной префронтальной корой. 

 

Идея заключается в том, чтобы обнаружить гиперактивность миндалевидного тела и быстрой стимуляцией — например, в кору мозга — создать сигнал, который заглушит миндалевидное тело, прежде чем реакция страха наберет обороты.

 

— Это что-то совершенно другое и новое. Такой аппарат еще не существует. Мы пытаемся изменить правила игры в отношении того, как решать такие проблемы, — заявил Джастин Санчес, координатор проекта в DARPA, газете New York Times в 2013 году. В то же время заместитель директора агентства Джеффри Линг рассказал в журнале Science, что глубинная стимуляция мозга обычно получала слишком маленькое финансирование. «И мы подумали — какого черта? Давайте попробуем и не будем бояться — если это заработает, это будет просто сказка».

 

Бесстрашный тон был не новостью для DARPA. Агентство является изобретением «холодной войны», основанным в ответ на шок американцев от запуска русского спутника. Оно должно было гарантировать, что США больше никог-да не окажутся в хвосте передовой технологии. Наверное, DARPA больше всего известно за свою роль в изобретении Интернета, зародившегося в конце 1960-х годов как исследовательский проект под названием «Арпанет». Совместно с DARPA первопроходцы Интернета придумали базовые протоколы IP, на которых все держится и сегодня. С тех пор DARPA использовало свои возможности, чтобы вдохнуть жизнь в искусственный разум, а также начало вливать все больше финансирования в биологические и медицинские технологии. Эта отрасль армии также известна тем, что мыслит масштабнее и шире, чем любой другой денежный мешок. Как сказал один исследователь на публичном семинаре в Кремниевой долине в 2015 году, DARPA напоминает «дружелюбного, но слегка чокнутого богатого дядюшку».

 

Я очень хотела поговорить с дядюшкой DARPA, но он не отвечал целую вечность. Неважно, какой номер я набирала из длинного списка на сайте агентства — в финале был все тот же бездушный автоответчик. Наконец, после пары окольных заходов, я пробилась к Джеффри Лингу, т. е. полковнику Лингу, который только что ушел из агентства. Он перезвонил мне откуда-то с дороги на восточном побережье. Среди вопросов, которые интересовали меня в области глубинной стимуляции мозга, был такой: они хотят, чтобы ученые и исследователи создавали новые приборы, использовали их для картирования различных типов аномальной активности мозга и испытали на людях — и все это в пятилетний срок. Пять лет! В нормальной научной среде это одно мгновение.

 

— Да, это мегаамбициозно, — согласился сговорчивый Линг, но заверил меня, что это подход в лучших традициях DARPA.

 

— Это вам не НИЗ. У нас никогда не было такого — «вот расчищенное место для исследований». Мы хотели реально рабочую систему, и надо показать, что от нее людям лучше. Иначе это так, проект для ярмарки знаний. Так что опыты на мышах и обезьянах не могли удовлетворить военных, а предельно короткий и жесткий срок был установлен, чтобы гарантировать, что заявки будут подавать только «правильные ребята». Как сказал Линг, «нужны парни и девчонки, у которых есть стержень. Которые хотят делать дело, а не трепаться».

 

Некоторых из этих парней можно найти в Гарвардском университете и подведомственной ему Массачусетской больнице общего профиля. Там трио из нейрохирурга Эмада Эскандара и психиатров Дарина Догерти и Алика Уиджа объединилось с несколькими инженерами из лаборатории Дрейпера, находившейся неподалеку, чтобы принять вызов стоимостью в 30 млн долларов и сроком в пять лет.

 

Когда я приехала в Бостон, Эскандар был в путешествии. Так что я встретилась с Догерти и Уиджем в историческом здании старой военной верфи города, где гарвардские нейробиологи размещались вместе с самым «концентрированным» в мире количеством мозговых сканеров. Проходя через огромный внутренний двор, я с трудом удерживалась, чтобы не задуматься над странностью ситуации. Именно здесь армия хранила бомбы для атлантических конвоев во время Второй мировой войны. Теперь, когда сюда въехали отборные войска научного мира, та же армия раскошеливалась на финансирование исследований. С другой стороны, гарвардская команда уверенно двигалась по пути к созданию устройства, похожего на самые смелые мечты DARPA. 

 

Мысленно я назвала его «электронное «Сверх-Я».

 

— Близко к тому, — сказал Догерти, чей кабинет, похожий на пещеру, стал местом встречи. На первый взгляд они с Уиджем образовывали странный тандем. Догерти, мужчина средних лет, был светловолосым, круглоголовым и обладал почти детским выражением лица, а более молодой Уидж был темноволос, строен и энергичен и носил мефистофелевскую бородку. Они дополняли друг друга, словно старая супружеская пара, и стоило коллеге сделать паузу, как Уидж кивнул и сказал: 

 

— Предельно амбициозный проект. Если говорить конкретно, то речь шла о маленьком компьютере, который можно интегрировать в человеческий мозг и напрямую соединить с нервной тканью, чтобы удерживать мозг, так сказать, на стезе добродетели. С помощью тонких электродов аппарат мог на регулярной основе измерять активность мозга в определенных областях и корректировать ее электрической стимуляцией, как только появлялись признаки, что происходит что-то нежелательное. 

 

Речь могла идти об активности, указывающей на депрессивное состояние, или такой, которая, если ей позволить развиться, может привести к тревожности, компульсивному поведению или чрезмерной импульсивности. Сам аппарат пока существовал только в виде прототипа, разработанного инженерами Дрейпера, и больше всего походил на металлического паука. Компьютерная часть состояла из центрального «тела», из которого тянулись пять лап, а из конца каждой выходил тончайший электрод. Они должны были размещаться в различных участках мозговой ткани пациента, в зависимости от того, что именно нужно сделать. На данном этапе размер устройства чуть больше айфона, но следующий вариант должен быть еще меньше, чтобы поместиться внутри черепа. Заканчивается время, когда в ходу были генераторы электрических импульсов с вживленным под кожей на груди аккумулятором.

 

— Проще говоря, мы хотим выйти за пределы старомодной стимуляции мозга, — сказал Уидж. 

 

— Как понять — «старомодной»? 

 

— Ага, — подхватил Догерти и сослался на два резонансных клинических испытания, где глубинная стимуляция мозга при депрессии окончилась провалом — те самые, которые, по мнению Томаса Шлепфера, были проведены слишком поспешно. — Мы участвовали в том, которое финансировала компания «Медтроник», как раз здесь, — сказал Догерти. — И мы полагаем, что оба испытания не дали эффекта потому, что сама процедура основана на устаревшем образе мышления о психической болезни. На образе мышления, который мы сейчас радикально меняем.

 

«Радикально» — точнее не сказать. Догерти и Уидж выступают за сдачу в утиль самих диагнозов, на которых стоит вся психиатрия. Такие глубокоуважаемые категории, как большой депрессивный эпизод, ОКР, социальная тревожность или расстройства личности, неточны, так как не отражают лежащую в их основе физиологическую реальность. 

 

Возьмем хотя бы концепцию «депрессии». Звучит достаточно понятно, но на самом деле это очень зыбкая штука, контуры которой все больше расплываются при попытке их определить, поскольку переживания и симптомы пациентов существенно различаются. Одни спят слишком много, другие вообще не могут заснуть. 

 

Многие переедают и набирают вес, в то время как другие теряют аппетит и чахнут. У некоторых повышается уровень гормонов стресса, а у других нет. Психиатры все громче перешептываются между собой, что фактически они имеют дело с несколькими заболеваниями, у которых различные органические причины и биологические механизмы.

 

В то же время в психиатрии присутствовало поразительное количество сопутствующих заболеваний. Это означало, что отдельному пациенту очень часто соответствовало множество диагнозов. Допустим, у одного ОКР и депрессия, а у другого расстройство личности, и вместе с тем его гложет тревожность. Не говоря уже о множестве людей с тревожностью и депрессией. Догерти подался вперед в кресле, чтобы подчеркнуть свои выводы:

 

— Симптомы старых категорий заболеваний перекрываются, и ключ к пониманию, что происходит, — взглянуть на все области поведения, которые затронуты болезнью. Иными словами, мы должны проанализировать, какие базовые процессы мозга нарушены у данного индивида.

 

С тем же успехом можно взять быка за рога и назвать это сдвигом парадигмы — и он просачивается с самого верха научной психиатрии. В 2008 году Национальный институт психического здоровья начал новую стратегию. Организация искала проекты, разрабатывавшие новые способы классифицировать состояние пациентов на основе «направлений наблюдаемого поведения и нейробиологических измерений». Инициативу назвали КОИ (от «критерии области исследований»), и она явственно противостояла вечно оспариваемому «Диагностическому и статистическому руководству по психическим расстройствам». Эта «Библия психиатрии», опубликованная в пятой обновленной редакции в 2013 году, подвергалась критике за конструирование все большего числа диагнозов на основе клинических наблюдений и растущие списки симптомов вместо знания механизмов.

 

Догерти и Уидж вдохновились КОИ и назвали собственный подход «трансдиагностическим», так как он идет вразрез с существующими диагнозами. Для анализов они выделили шесть типов поведения. Вот области, которые могут быть различным образом затронуты или нарушены при ряде психологических отклонений: мотивация подкреплением, эмоциональное регулирование, принятие решений/импульсивность, когнитивная гибкость, преодоление страха и обучение/память. В каждой сфере человек может находиться на какой-то отметке оси между высшей и низшей точкой, а в середине каждой оси находится нормальный уровень, где располагается большинство людей.

 

— Самое главное здесь то, что мы знаем внутренние механизмы этих процессов, — добавил Алик Уидж. — И это значит, что теоретически мы можем самым непосредственным образом воздействовать на них электродами. Они рассказывали мне, что не существует одной области мозга, ответственной за развитие депрессии, другой области — за развитие тревожных расстройств, третьей — за развитие зависимости. Любое конкретное отклонение или состояние у любого конкретного пациента соответствует индивидуальной констелляции различных типов поведения. 

 

Это можно измерить как сочетание параметров по различным внутренним осям. Теперь представим, как сегодня у двух человек может быть один и тот же расплывчатый диагноз «депрессия», при этом с новым подходом они получат более подробную характеристику своего состояния. Один, возможно, испытывает трудности с мотивацией и в то же время испытывает сильный страх, а для второго характерна низкая когнитивная гибкость, что выражается в постоянных негативных мыслях. Это даст психиатрам то, чего им не хватало с самого основания дисциплины, — реальные тесты, то, что можно измерить, как артериальное давление или уровень холестерина.

 

— Биомаркеры, — сказал Догерти и привел в пример когнитивную гибкость. Это способность контролировать и регулировать свою психическую деятельность, и она часто различным образом нарушается при психических заболеваниях. Пациенты, страдающие от депрессии, могут застревать в негативном образе мыслей, а люди с посттравматическим стрессом, соответственно, обнаруживают, что их мысли все время возвращаются к травме. Обе проблемы берут начало в плохой связи между областями фронтальной коры мозга и лежащим ниже миндалевидным телом. Так что теоретически стимуляция мозга, направленная на эти системы, может помочь некоторым пациентам, страдающим от депрессии и посттравматического стрессового расстройства. И это можно сделать одним из пяти электродов в новом устройстве, как подчеркнул Алик Уидж. Остальные используются при необходимости в других системах, с которыми у данного индивида проблемы.

 

— Это индивидуальное лечение с помощью электроники, — сказал он. — Мы можем определить патологию как ситуацию, когда когнитивная гибкость или эмоциональное регулирование у человека измеряются как два стандартных отклонения от среднего. Вам придется вообразить себе будущее, в котором эти области поведения тестируются и исчисляются, а лечение представляет собой воздействие на констелляции поведения и их нормализацию.

 

Я пытаюсь. Но не могу не спросить, откуда берется норма. И мне отвечают, что это средний показатель тестирования 36 тщательно отобранных добровольцев. Людей, которые представляют собой само воплощение нормальности. Индивидов, которые не проявили ни единого симптома психического заболевания на всевозможных стандартных психологических беседах. Эту группу раз за разом просили пройти тесты в различных областях, и теперь их результаты образуют золотую середину, по которой измеряют других.

 

— Как насчет протестироваться самой? — спросил Догерти с таким радостным видом, что я не могла отказать. Он включил компьютер и предложил начать с исследования моей когнитивной гибкости. Тест назывался ARC и походил на невероятно простую компьютерную игру. В середине экрана располагался ряд из трех чисел, из которых два были одинаковыми. Мне нужно было с помощью правильной цифровой клавиши указать, какое из них «третий лишний». Путаницы добавляло то, что это могло быть число 3, но стоящее первым или вторым в ряду. Чем хуже ваша когнитивная гибкость, тем чаще вы нажимаете не ту клавишу. Я прошла весь тест и получила результат в 100%. Дарин Догерти своей мясистой ладонью дал мне пять. 

 

Следующий тест проверял способность к эмоциональному регулированию. Он измерял способность человека игнорировать незначимую эмоционально нагруженную информацию при прицельной работе над задачей. Мне показывали лица с испуганным или счастливым выражением. Поперек каждого лица были напечатанные красным шрифтом слова «счастливый» или «испуганный». Иногда сочетание было правильным, в других случаях слово указывалось неверно. 

 

Я должна была ответить, основываясь на выражении лица, и игнорировать надпись. Это оказалось сложнее, чем на первый взгляд. Правильные и неправильные пары менялись в случайном порядке, и это сбивало с толку. Я снова и снова путалась и в какой-то момент с силой ударила по клавиатуре. Алик Уидж кивнул и стал смотреть в окно.

 

— Да, немножко выводит из равновесия, — сказал Догерти. Он издал нервный смешок и потихоньку закрыл компьютер. — Но наши подопытные постепенно привыкают, им это, похоже, не мешает.

 

Подопытные. Я совершенно о них забыла. Первой мыслью было: да кого они вообще могут найти, чтобы решать эти компьютерные задачи с засунутыми глубоко в мозг электродами? Но, похоже, вопрос поиска объектов не стоит. Тут очень удачно есть группа людей, которым и так нужна операция на мозге, и им в любом случае скоро имплантируют электроды: пациенты с эпилепсией.

 

— Они и так уже бродят по отделению. Им скучно, и многие охотно поучаствовали бы в эксперименте. Сейчас соглашаются примерно трое из четырех, — объяснил Уидж. И действительно, нейрохирурги долгое время экспериментировали с эпилептиками — людьми с довольно тяжелыми поражениями, не реагирующими на препараты, которым пытались помочь, убирая крошечные участки мозга, вызывавшие приступы. Обычно их госпитализировали и вводили в различные части мозга временные электроды, чтобы выявить пораженные области. Затем нужно было только дождаться приступа, чтобы эти области показали себя врачам. Но если глубинные электроды уже имплантированы, почему бы не использовать их, чтобы получить новые знания о мозге? Неэтично было бы упустить такую возможность. По крайней мере, так утверждала группа нейрохирургов в статье 2009 года для Nature.

 

— Давайте посмотрим видеозапись с пациентом, — предложил Догерти, хлопнув в ладоши. Он быстро нашел фрагмент видео с довольно молодой женщиной, которая сидела на больничной койке в окружении различных устройств. В ее мозгу было двенадцать электродов, и у каждого — десять различных контактов, с которых производились замеры. Эта картина напомнила мне, как свидетели на слушаниях в Конгрессе в 1973 году обвиняли Роберта Хита, что он превращает пациентов в «живые подушечки для булавок», и я осторожно спросила, может ли это причинить какой-то вред. Догерти покачал головой:

 

— Что в мозговой ткани хорошо — она в некотором роде студенистая. Все равно что воткнуть термометр в желе. Он отодвигает все в стороны — да, немного повреждает, — но стоит его вытащить, как все сокращается обратно и опять становится нормальным.

 

Алик Уидж продолжил объяснять, что пациентка была подключена к первой версии временной системы, которая находится снаружи и занимает столько же места, сколько старый стационарный компьютер. Вначале она прошла один или несколько тестов, а оборудование замеряло взаимосвязи, интересовавшие исследователей. Постепенно они охарактеризовали первоначальное состояние пациентки, а затем вычислили алгоритмы стимуляции для воздействия на проверяемый тип поведения.

 

На видео тестировалась когнитивная гибкость. Алик Уидж сидел за кадром, любезно болтая с пациенткой. Прямо-таки обновленная версия старой черно-белой съемки Роберта Хита.

 

— Вы чувствуете что-нибудь особенное? — услышали мы его голос. 

 

— Ну… хм, — ответила она. — Когда я выполняю это задание как обычно, я вроде как считаю числа и думаю, какое я ищу. А сейчас это как будто происходит автоматически.

 

— Что-то вроде ощущения большей плавности?

 

— Да, как будто я внутри нужной зоны и автоматически знаю, что делать.Уидж остановил видео и отметил, что у этой пациентки была очень высокая тревожность, «близкая к диагнозу ОКР», и она всегда получала 100% правильных ответов на тесте с числами.

 

— Но вы видите, что стимуляция повышает ее когнитивную гибкость, и она выполняет задание гораздо быстрее обычного. Это реальное улучшение способности к принятию решений.

 

На данный момент шесть подопытных испытали электронное «Сверх-Я», и аппарат и его алгоритм делали все, что положено, подталкивая поведение в заданном направлении. С помощью своего оборудования Догерти и Уидж могли сделать человека менее импульсивным или более гибким в когнитивном плане. Точно так же они могли улучшить у него эмоциональное регулирование или дать эмоционально опустошенной личности больше привязанности.

 

Теперь дело было только за инженерами Дрейпера, которым предстояло еще немного уменьшить прототип, чтобы его можно было внедрить хирургическим путем, а затем дождаться первых клинических испытаний, которым FDA уже дала зеленый свет.

 

— Когда это будет? — сказал Уидж. — Где-то в 2019 году, если все пойдет по плану. А мы надеемся, что так и будет. Я была очарована. Не только передовыми проектами во всем их футуристическом блеске, но в первую очередь исторической параллелью, которая просто кричала о себе. 

 

В 1950-е годы исследования мозга использовало ЦРУ, сейчас — DARPA. И тогда, как и сейчас, в этом участвовали лучшие ученые — и успешно. Если судить по реакции в СМИ, лишь немногие современные исследователи что-то имеют против финансирования от армии. Стивен Хаймен, руководящий психиатрическими исследованиями в гарвардском Институте Броуд в Бостоне, сказал журналу Spectrum: «Оборудование, в разработке которого заинтересовано DARPA, станет необычайным рывком вперед для всей отрасли». 

 

А когда в какой-то момент разговора с Дарином Догерти и Аликом Уиджем я спросила, есть ли у них какие-то оговорки, касающиеся финансирования от армии, ответом было убежденное «никаких». Напротив, они были вполне этому рады. Гранты DARPA были частью инициативы президента Обамы «Карта активности мозга», и, в конце концов, как сказал Уидж, команда Гарварда разрабатывала медицинскую, а не военную технологию. Кроме того, DARPA учредило комиссию по этике для наблюдения за исследованиями и предотвращения проблем с общественностью.

 

Стоит также добавить, что, в то время как ЦРУ когда-то хотело получить методы добывания информации из солдат противника, DARPA всего лишь хочет помочь вернувшимся ветеранам — и кто бы стал этому противиться?

 

Но возражения очевидны. Как только технология появляется и готова к внедрению, ее можно использовать многими способами. Если чип в мозгу способен снизить реакцию на посттравматический стресс, он может, предположительно, вообще предотвратить возникновение психологической травмы от ужасных событий на поле боя. А если представить использование этих умных имплантатов, чтобы сделать солдат более безжалостными, а значит, более готовыми к бою еще до отправки в места боевых действий? Для отдельного солдата это уже звучит тревожно. По тому же принципу можно управлять мозгом, сделав его обладателя более агрессивным или равнодушным.

 

На самом деле первые эксперименты по воздействию на привычные, но комплексные личностные черты уже проводились. Они показали, что, к примеру, электрическая стимуляция может сделать подопытных настойчивее или изменить их отношение к социальным нормам.

 

Одно исследование 2013 года, опубликованное в респектабельном журнале Neuron, описало двух пациентов с эпилепсией, участвовавших в эксперименте Стэнфордского университета и подвергнутых воздействию слабого тока через единственный электрод, помещенный в переднюю поясную извилину коры головного мозга. К изумлению экспериментаторов, эта процедура вызвала точно такую же реакцию, что и у двух других субъектов, совершенно на них не похожих, — а именно ощущение огромного и стойкого воодушевления. Ощущение, что что-то должно произойти, что-то надо решать. Иными словами, маленький электрический разряд мог породить огромную мотивированность без конкретного объекта.

 

В том же году экономист Эрнст Фер из Цюрихского университета экспериментировал с внешней электрической стимуляцией. Так называемая транскраниальная электрическая стимуляция посылает слабый ток сквозь черепную коробку и способна воздействовать на активность в зонах мозга, располагающихся ближе всего к черепу. В распоряжении Фера было 63 подопытных. Они играли в игру на деньги, где каждый получал некую сумму и должен был решить, сколько он хочет отдать анонимному партнеру. В первом раунде санкций от партнера не было, но во второй серии экспериментов он мог запротестовать и наказать участника. В игре сталкивались две противоположные силы. Культурная норма, выступающая за честное деление, т. е. поровну, и эгоистическая заинтересованность в том, чтобы как можно больше оставить себе. Фер и его команда обнаружили, что на эту борьбу может повлиять правая часть пре фронтальной коры. Когда стимуляция повышала активность мозга, подопытные в большей степени следовали норме честности, но склонялись к эгоистичному поведению, когда активность в этой области снижалась.

 

Пожалуй, больше всего на размышления наводит то, что сами подопытные не чувствовали никакой разницы. Когда их спрашивали об этом, они отвечали, что их представления о честности не изменились, хотя степень эгоистичности поведения менялась. Похоже, можно подкручивать тонкие нравственные параметры внутри личности без ее ведома.

 

Разумеется, мы говорим только о первых результатах и отдельных экспериментах, но они заставляют обратить внимание на кое-что важное. С помощью электрической стимуляции мы напрямую взялись за управляющие рычаги человеческой природы. В принципе, нет предела склонностям и качествам, которые можно изменить. Создается впечатление, что мы можем превратить людей в инструменты, способные сделать что угодно, а эмоции и этика поддаются перековке.

 

И все же мы сегодня не говорим о контроле разума с той же тревогой, как в 1970-е годы. Нужно обратиться к публикациям с узкой целевой аудиторией, таким как Catholic Online, чтобы прочитать о проектах DARPA в контексте «такие средства теоретически могут использоваться диктаторами и деспотами для контроля населения». Подобные слова выглядят безнадежно устаревшими. То же можно сказать о законодательном акте, принятом в штате Орегон в 1973 году, который запрещал любую форму психохирургии, «первичной задачей которой является изменение мыслей, чувств или поведения человека». Сегодня этот акт пересматривают, так как глубинная стимуляция мозга стремительно идет на подъем как перспективный метод лечения — заметим, такой метод, который открыто имеет цель изменить мысли, чувства и поведение людей.

 

Все дело в том, что, когда мы сейчас слышим слова вроде «контроль разума», это не воспринимается чем-то пугающим, как будто чуждые силы дергают нас за веревочки. Скорее это воспринимается как контроль над собственным психическим состоянием. Это формирование себя в соответствии с собственными нуждами и устремлениями — на самом деле всего лишь расширение того, что мы делаем для оптимизации нашей способности соответствовать требованиям жизни. Йога, медитация и разнообразные тренинги для мозга, которые вы проходите на компьютере, конечно, выглядят безобиднее — кто-то скажет «естественнее», — но в своей основе они все направлены на изменение процессов в вашем мозгу.

 

От мимолетного погружения в стремительные проекты DARPA у меня кружилась голова. Меня поразил разрыв между самодельными электродами Роберта Хита и сегод-няшними электродными полотнами с тысячами микроско-пических сенсоров, а также разрыв между отношением лю-дей тогда и сейчас. Я чувствовала себя так же, как в тот день, когда много лет назад посетила Национальный музей воздухоплавания и астронавтики в Вашингтоне. Я стояла в огромном зале музея между шатким летательным аппаратом братьев Райт — с одной стороны и сияющей космической капсулой «Аполлона» — с другой. Я без конца поворачивалась от одной конструкции к другой, размышляя, как невообразимо, что между ними всего шестьдесят лет.

 

Вскоре после почти футуристической встречи на военной верфи Бостона меня отбросил во времени на шестьдесят лет назад пакет, появившийся в моем почтовом ящике. Его прислал Чарльз О’Брайен, бывший студент Хита, а теперь эксперт по наркозависимости в Филадельфии. В пакете была пачка пожелтевших листов бумаги, скрепленных пластиковой пружиной, а на обложке жирным черным шрифтом было напечатано заглавие и автор: «Психохирургия-1954», Арнольд Дж. Мэнделл.

 

Это была рукопись «романа» Арнольда Мэнделла с сопроводительным письмом коллегам, которым он изначально ее посылал:

 

Я написал это в середине 1960-х годов на основании записок, сделанных, когда я был студентом в психиатрическом отделении Тулейна с 1954 по 1959 год. Это был настолько захватывающий опыт, что в своем романе я вижу попытку обработать то, что это из себя представляло и частью чего я был.

 

О Хите Мэнделл писал: «Как и большинство других, я был ослеплен, вдохновлен и смущен его масштабом и харизмой». Он извинялся, что текст, возможно, «не слишком хорошо написан», но подчеркивал, что «все в этой книге произошло на самом деле». Я отложила письмо и пробежала глазами по содержанию. Я искала подсказки, что Чарльз О’Брайен имел в виду, когда говорил, что у Арнольда Мэнделла мог быть ключ к пониманию произошедшего с Робертом Хитом. Продвигаясь по страницам романа, я нашла кое-что не просто неожиданное, но и в чем-то безумное. Мэнделл увел меня назад, в конец 1950-х годов, во времена, когда Хит был полон энергии и не сходил со страниц газет. Но оказалось, что отнюдь не экскурсы в глубинную стимуляцию мозга ускорили его падение. Скорее, за всем стояла другая серия исследований — та, о которой я слышала очень мало и до сих пор считала ее лишь незначимым побочным проектом.