Самые первые истории

 

Что же именно защищали и охраняли гомеровские герои? Очевидно, не наши современные представления о вежливости и доброжелательности. Ахилл, главный из персонажей «Илиады», был откровенным психопатом, подверженным приступам человекоубийственной ярости. Едва ли его можно назвать образцом греческого гражданина. Троянский сын царя Гектор, самый могучий из бойцов троянского войска – иными словами, главный враг – играет в «Илиаде» роль звезды второй величины. Гомер описывает его как человека храброго, отважного, благородного, благовоспитанного, миролюбивого, рассудительного; он хороший сын, муж и отец, практически без единого темного пятна в своем характере. Абсолютно никаких сомнительных наклонностей. То есть, говоря без прикрас, возвращаясь к вопросу о манипуляции, нам предлагается взглянуть на кровавую распрю между двумя национальными государствами как на необходимое и благородное деяние. «Dulce et decorum est pro patria mori», – если допустить здесь двойную цитату из будущего.

 

«Одиссея» является продолжением «Илиады», где – даю краткий пересказ – рассказывается о греческом воине по имени Одиссей, который десять лет сражался, а потом еще десять лет добирался обратно домой. По пути ему пришлось перенести множество испытаний и невзгод. Ставки были высоки: дома его дожидалась жена Пенелопа вместе с их сыном Телемахом, причем ее осаждала толпа буйных и распущенных женихов. Более чем кто-либо другой, Одиссей воплощал в себе сложившийся за многие годы общепринятый образ «героя» – того, кто страдает, кто переносит тяготы, кто выживает в длительном и сложном путешествии, полном трудностей и опасностей, которые он преодолевает, не запятнав чести и доброго имени. Несомненно, именно так инстинктивно понимали это слово знатоки классических наук XIX века. Любой образованный человек согласился бы с таким толкованием, возможно, лишь слегка споткнувшись на сопутствующих понятиях «защитника», «покровителя» и «охранника», которые, впрочем, вполне согласовывались с нормами конца XIX века касательно noblesse oblige и представлениями об общем благе. Хотя в действительности Одиссеем двигали исключительно гордыня, высокомерие и самонадеянность, в XIX веке предпочитали видеть в его страданиях элементы альтруизма. Таким образом, скажем, к концу 1880-х годов (когда было впервые отмечено употребление слова «одиссея» как нарицательного в значении «длительные блуждания или путешествие, отмеченное множеством испытаний») слово «герой» фактически означало того, кто страдает, переносит тяготы и выживает в длительном и сложном путешествии, полном трудностей и опасностей, ради некой благой цели, которая, впрочем, остается расплывчатой и неопределенной.

 

В конце 1880-х в Мюнхенском университете обучался Феликс Хоффман – тот самый немецкий химик, который пытался синтезировать кодеин, а в результате изобрел нечто совершенно иное. Он окончил его с отличием, а затем, два года спустя, защитил докторскую степень, также с отличием. Без сомнений, это был человек образованный. Так что же «героического» было в его изобретении? Мне кажется, в контексте XIX столетия можно рассматривать два вероятных объяснения. Либо он пытался представить свой продукт как проделавший долгое и сложное путешествие, полное трудностей и опасностей, которые он преодолел, чтобы творить благо – в виде облегчения страданий и принесения радости людям. Или, возможно, он имел в виду свою собственную работу над проектом, которую представлял в виде такого долгого путешествия сквозь трудности и опасности. Любое из этих двух объяснений кажется абсурдным, учитывая случайный характер его открытия, но такова уж природа тщеславия, не знающего границ.

 

 

Моя бабушка родилась два года спустя после того, как изобретение Хоффмана появилось на британском рынке. (Возможно, ее тоже успокаивали перед сном при помощи его сиропа от кашля.) Перед ней стояло 399 998 женщин, после нее оставалась только одна. Слово «герой» вместе со множеством других слов собиралось пуститься в собственное долгое и трудное путешествие сквозь испытания и невзгоды. Это был век высокоскоростных печатных машин, многотиражных газет и ежемесячных журналов, желтой прессы и бульварных романов. К этому моменту целое поколение уже прошло через систему обязательного образования и за партами сидело второе. Никогда доселе в истории столько людей не поглощало столько слов с такой быстротой и жадностью.

 

Само слово «герой» разделилось на три отдельных понятия. Одно осталось там же, где и было всегда, – в обшитых дубовыми панелями кабинетах Оксфорда и Кембриджа вместе со своим классическим определением, подвергающимся бесконечным уточнениям и оспариваниям. Еще одно прибрали к рукам правящие круги и те, кто говорил от их имени, для политического использования. И наконец, последняя треть стала означать всего-навсего основное действующее лицо в популярной книжке. Каждое из определений находилось в постоянном противоречии с остальными двумя; особенно напряженными были отношения между правительственным и народным значениями. К этому моменту, спустя пять тысяч лет после зарождения первых правительств, раскол между официальными и народными героями дошел до решительной стадии.

 

Этот раскол намечался на протяжении многих столетий. Народ Британии (как и всей Европы) жил под властью правителей уже долгое-долгое время. Порой правители оказывались слабыми и незначительными, но чаще это были требовательные, властные тираны, невыносимые настолько, что это трудно вообразить нам, привычным к нынешней демократии и приоритету закона. Еще одной из книг в нашей студенческой спальне была книга Яна Котта «Шекспир – наш современник». Котт был польский ученый, проживший всю жизнь при коммунистическом режиме. Он считал, что такой опыт необходим для понимания параноидального политического подтекста, присутствующего во множестве шекспировских творений. По его представлениям, елизаветинская Англия была мрачным, непредсказуемым полицейским государством, вполне сравнимым со сталинской Россией. Вероятно, он был прав. Правление Генриха VIII было немногим лучше. А задолго до него были времена регентства принца Джона, пока его брат Ричард был занят крестовыми походами. И на протяжении этого времени Джон правил страной не лучше, чем глава какой-нибудь мафиозной семьи. Именно тогда был придуман образ Робина Гуда.

 

Точнее, не совсем так. Этот образ был сперва позаимствован, затем адаптирован, затем он прижился на местной почве, после чего его переосмысливали снова и снова в течение сотен лет. Люди постоянно оглядывались на него из своего более позднего времени и думали:

 

«Наверняка ведь такой человек должен был сделать еще и то, и это тоже», – и к легенде добавлялись все новые детали. В целом это отличный, практически идеальный пример всего, что мы знаем о том, как строятся истории, начиная еще с каменного века.

 

Зачем вообще нужен вымысел? Думаю, ответ можно суммировать в одной простой фразе: чтобы дать людям то, чего у них нет в реальной жизни. Изначально это была храбрость и чувство безопасности; теперь таких вещей накопилась целая куча. Одно время я жил в многоквартирном доме, где также располагалось модельное агентство. Каждый раз, садясь в метро, я оказывался напротив какой-нибудь сногсшибательной девятнадцатилетней девушки. Понятное дело, что в реальном мире я так и не заговорил ни с одной из них. Я не пригласил ни одну из них пообедать со мной, мы не слетали на море, чтобы провести там несколько дней, полных неги и страсти. В книге все это было бы возможно. Любая романтическая история кишит подобными сюжетами. Поэтому, занимаясь моим собственным делом (я пишу триллеры), я отдаю себе отчет, что читателям требуется какое-то средство против их скучной повседневной реальности. Если у них угонят машину, ее никогда не вернут обратно. Если их дом ограбят, они никогда больше не увидят украденных вещей и полиция никогда не поймает преступников. Однако в книге это практически неизбежно. Вместо нудного зудящего фона ежедневной неудовлетворенности в книге будет иметься начало, середина и конец, где порядок будет вновь восстановлен. Это параллельная или теоретическая вселенная, где происходят события, основанные на опыте, но не ограничиваемые фактами, и откуда чувство искреннего удовольствия в связи со счастливым завершением рассказа станет затем просачиваться обратно в реальный мир, превращаясь в чувство удовлетворения, полноты и утешения.

 

Точно так же крестьяне, страдавшие от жестоких поборов и бесчеловечных наказаний принца Джона, без сомнения, в глубине души мечтали, что объявится какой-нибудь смелый и сильный молодец и все исправит. И разумеется, сочинители историй и баллад поспешили прийти им на помощь. Как поступают все настоящие профи, они вытащили с полки то, что у них было припрятано на черный день, и адаптировали для нужд момента. Имя и основные свойства характера они позаимствовали из уже существовавших chansons, после чего принялись переделывать их так, чтобы дать своим слушателям желаемое. Без сомнения, они начали с принципов, открытых еще в каменном веке: драматическая напряженная история, полная опасностей и преград, которые главный герой преодолевает, чтобы в конце концов одержать решительную победу; такая история, в конце которой на губах слушателя играет мужественная улыбка, а влажные от слез глаза устремлены на далекий горизонт… И конечно, по ходу рассказа они импровизировали в режиме реального времени, подстраиваясь под настроение слушателей, по мере необходимости что-то добавляя или выбрасывая. Робина наделили суперспособностью – он стал искусным лучником – и сузили круг антагонистов, сведя его к одному-единственному местному лизоблюду (шерифу Ноттингемскому). Это было сделано ради фокусировки композиции, а также чтобы добиться большего отклика среди местного населения. И еще, возможно, ради безопасности, поскольку, если ты поносишь кого-то, всегда лучше, чтобы это был кто-нибудь, стоящий на иерархической лестнице хотя бы на пару ступенек ниже короля.

 

Вначале Робин Гуд был самым обычным парнем. В ранних балладах его называют йоменом. У этого слова несколько расплывчатое значение, колеблющееся от искусного сельскохозяйственного работника (типа мельника) до мелкого свободного землевладельца, однако при любом определении йомен – это человек простой, не имеющий никакого официального ранга. То, что Робин питает симпатию к угнетенным, было ясно с самого начала, так же как и его нетерпимое отношение к священникам и клирикам, его уважение к женщинам и его оппозиция по отношению к шерифу Ноттингемскому. Некоторые из его лесных братьев тоже уже имелись в виде прототипов: Маленький Джон (с самого начала игравший роль его помощника), Мач, сын мельника, и Уилл Скарлетт (хотя вначале его имя не имело столь определенного звучания, его называли также Скарлоком или Скейтлоком). Сначала у Робина не было никаких собственных взглядов касательно некомпетентности принца Джона как правителя или благородства Ричарда Львиное Сердце. В самых ранних балладах вообще не идет речи о монархии (для целей повествования было вполне достаточно локальной конфронтации с шерифом Ноттингемским), а в одной из версий, где упоминается правящий король, его зовут Эдвардом, а вовсе не Ричардом.

 

Затем прошли сотни лет исправлений и редактур, которые в совокупности являют собой превосходный пример того, как видоизменяется история под влиянием всевозможных заинтересованных лиц. Это похоже на движение лодки, в которой много людей гребут в разные стороны. Повествование имело настолько неоспоримый отклик у людей, что правящие круги не могли себе позволить просто запретить его. Вместо этого, как поступают все настоящие профи, они его адаптировали. Действие было закреплено во времени регентства принца Джона, то есть на безопасной исторической дистанции. Если подумать, эти истории ничем не вредили самой идее монархии. Фактически они даже укрепляли ее, учитывая подразумевающееся представление о том, что все проблемы были вызваны отсутствием истинного правителя.

 

Далее от аудитории пришел запрос на большее количество персонажей. Сейчас в таких случаях нам звонят по телефону издатели и продюсеры: «Нельзя ли вставить туда любовную линию?» А тогда рассказчики, очевидно, сами ощущали, что их слушателям чего-то не хватает. Так на сцене появилась дева Мэриан. Затем авторы, как всегда бывает с рассказчиками историй, поняли, что им необходим комический персонаж, и был придуман брат Тук.

 

Больше всего правящие круги поработали над фигурой самого Робина. Для начала они сделали его ярым сторонником короля Ричарда (как было сказано выше: сбросить Джона с корабля ради сохранения монархии). Затем его начали дюйм за дюймом поднимать по социальной лестнице.

 

По-видимому, любое английское повествование, будь оно правдивым или выдуманным, подвергается непрерывному и непреодолимому давлению в этом направлении. Видимо, это что-то классовое. Так было с Шекспиром: конечно, такой гений не может быть каким-то олухом из центральных графств; понятное дело, что в действительности это граф Оксфордский! С Робином случилось точно так же: настолько бравый и всеми любимый английский молодец просто не мог быть обычным йоменом, так что к концу XVI века он уже превратился в графа Хантингтонского. Публике эта выдумка пришлась по вкусу, и основные черты фольклорного героя оказались окончательно закреплены: теперь это был человек высокого положения, по какой-то причине ставший изгоем и нарушающий закон ради справедливости.

 

Эта же схема уже была опробована прежде и будет еще не раз повторяться вновь. Например, я помню, как в школе на уроке латыни мы читали легенду о Тесее, пересказанную Овидием. Потом в автобусе по дороге домой я взялся за «Доктора Но» Яна Флеминга и вдруг заметил, что читаю ту же самую историю, только рассказанную две тысячи лет спустя. Человек со статусом (в одном случае царь, в другом – коммандер британского флота), не то чтобы изгой, но его не одобряют и едва терпят в обществе, вступает в схватку с чудовищным противником в его тайном подземном логове; ему помогает женщина, находящаяся в союзе с его врагом (Ариадна; Хани Райдер), он прибегает к технологическим инновациям (клубок ниток, арсенал «Q») и по возвращении встречает не очень теплый прием. Форма оказалась весьма устойчивой.

 

Я и сам бессознательно прибегал к ней, когда только начинал писать. Мне был необходим главный персонаж, но я чувствовал, что, если буду слишком дотошно продумывать все детали его характера, это сделает его безжизненным, поэтому я писал, основываясь на интуиции – другими словами, на всем том, что я когда-либо читал и что отложилось в моем подсознании. И разумеется, мой Джек Ричер оказался человеком со статусом (майор, выпускник Вест-Пойнта), ныне живущим вдали от общества (хотя и по собственной воле) и вершащим суровое правосудие за границами общепринятых законов. (Правосудие у него поистине суровое: мне доводилось видеть в интернете синопсис к серии моих романов о Джеке Ричере, где говорилось: «Это детективный сериал, где детектив совершает больше преступлений, чем раскрывает».) Таким образом, Ричер очень четко вписался в традицию фольклорных героев, а конкретно – в подгруппу странствующих рыцарей, находящую своих приверженцев по всему миру. 

 

Например, в Японии существуют популярные истории о ронинах – самураях, которые были отвергнуты своим сюзереном и приговорены бродить по стране, делая добрые дела. Для меня этот образ оказался настолько притягательным, что он перевесил здравый смысл и банальную реалистичность повествования: практический опыт, упоминаемый в предыстории Ричера, годится для сержанта или младшего офицера, но никак не для офицера на комиссии, и уж тем более для выпускника Вест-Пойнтской академии. Однако мое подсознание упрямо вело меня в сторону мифа о странствующем рыцаре, а такой рыцарь для начала должен в принципе быть рыцарем – соответственно, его пришлось сделать майором. Мои читатели из числа военных прекрасно осознают это несоответствие, что не мешает им получать удовольствие от повествования. Я считаю доказательством власти, которую имеет над умами людей эта древняя, неоднократно эволюционировавшая структура рассказа.